Тетка Ева гремела чугунами.
— Почему же мать тебя послала? Сама не могла пойти? — спросила она.
— Миша заболел… Не могла оставить, — ответила Нина.
— А отец?
— Отец? Ну, мужчинам теперь ходить опасно… Да и старый он.
— Старый… Как детей каждый год плодить, так не старый…
Нина сидела на лавке, слушала, как гремит чугунами тетка, как шепчутся на печи дети, и не верила, что она все же пришла, что она в хате.
Она едва добрела до деревни. Казалось, если б нужно было сделать еще шаг — не дошла б. Не хватило бы сил. А в хате, как только вошла, повеяло на нее знакомым, своим. Хотя сколько она и была здесь, когда-то, совсем маленькая, приезжала, когда бабка еще была жива, да вот в последний раз перед войной. И все же хата показалась родной — и огромная белая печь, и не застланный скатертью стол, и лавки у стен, и земляной пол, и тетка Ева. Говорит громко, на всю хату, будто здесь кто-то глухой, растягивая слова, делая ударения на «о» и «э». Они у нее катятся, как обруч, тянутся, как бечевка.
— Иди поешь… Голо-одная же, наверное, — поставила тетка Ева на стол полную миску щей.
На печи зашевелились дети, стали слезать друг за дружкой.
— И они… Стоит стукнуть миской или чугунком — как здесь… Словно по сигналу, — улыбаясь, говорила тетка.
Две сестры — пятилетняя Оля и старшая, лет тринадцати, Вера — уже мостились у стола. Карабкался на лавку и брат Костя, мальчик лет одиннадцати.
Костя в свои одиннадцать лет не умел говорить, лишь несколько слов мог прогнусавить: «Мама», «дай» и «боби», последнее на его языке означало «больно».
Старшая дочь тетки Евы, на год старше Нины, сейчас была неизвестно где. До войны поступила в Минский торговый техникум, когда наши отступали, она вместе с техникумом двинулась на восток.
И муж тетки Евы, родной брат Нининой матери, тоже неизвестно где. Перед самой войной послали его в один из колхозов России за скотом, хотели развести в Болотянке высокопродуктивную породу. Так и остался он где-то за линией фронта, теперь, наверное, воюет.
На столе в большой миске дымились щи, теткина семейка уже расправлялась с ними. И Костя старался не отстать — таскал ложкой из миски, прихлебывая на всю хату. Нина проглотила ложки две щей и вдруг почувствовала, что ей совсем не хочется есть. Даже сделалось обидно. Подумать только, как вкусно, кислые щи, заправленные шкварками, хлеб на столе, а ей не хочется есть. Если б такую еду дали ей в Минске! Или даже сегодня в пути! И почему же ей не хочется есть? Что-то подташнивает.
— Чего это ты положила ложку? Или невкусно? — спросила тетка.
— Что вы, тетя Ева… Вкусно… Но мне что-то нехорошо, — призналась Нина.
— Это ты устала… И неудивительно, столько за день пройти. Ну, я тебе молока налью, выпей и полезай на печь.
Но и молоко показалось Нине горьковатым, она отпила немножко и встала из-за стола. Ее повело в сторону, едва удержалась на ногах. Взобралась на печь, легла на разостланные там тряпки. Она не могла понять, хорошо ей теперь или плохо. Хорошо, потому что она в хате, на печке, а не в лесу, на холоде. И все же ей как-то не по себе, что-то дрожит внутри, по-прежнему тошнит и кружится голова. И холодно — никак не согреться. Она набросила на себя кафтан, который висел на жерди, но и под кафтаном ее трясло. Она долго корчилась, куталась, вертелась с боку на бок, пока, наконец, не уснула.
Проснулась — за окнами темно. В хате горела коптилка, а тетка Ева чем-то гремела возле печи. Вначале Нина подумала, что это все еще вечер, но потом догадалась, что уже утро, и, свесив голову вниз, посмотрела на хату.
Дети спали все на одной кровати, коптилка стояла на лавке, а тетка Ева мыла картошку, стрелки ходиков показывали пять часов.
«Это она так рано поднимается?» — подумала Нина и почувствовала себя неловко. Она не могла спать, если уже кто-то трудится, но вставать очень не хотелось, все тело было, как побитое, словно на ней молотили рожь, болели руки, ноги, спина.
Она зашевелилась на печи, чтоб дать знак тетке, что не спит и, если нужно, готова встать и помочь ей.
Тетка увидела, что Нина проснулась.
— Ты чего это? — спросила она. — Еще рано. Спи.
— Я думала, что еще вечер…
— Спи, спи, — снова сказала тетка. Она подняла большой чугун, понесла его к печке.
Нина увидела, что тетка теперь без валенок, в галошах на босую ногу, одна нога перевязана. Нина вспомнила, что у тетки больная нога, еще до войны она лечила ее, даже ездила в город, в больницу, уже лет десять мучается с этой ногой.
И Нине стало жаль тетку, она подумала, что нужно будет обязательно дать ей кое-что из того, что принесла для обмена. Сахарина… Спичек… Как гостинец.
Она почувствовала, что ее снова клонит ко сну, и скоро действительно уснула.
Когда проснулась второй раз — в хате было светло, сквозь замерзшие стекла пробивались солнечные лучи, ясно очерчивая узоры — елки, кустики, пальмовые листья, нарисованные на окне морозом.
Тетки Евы в хате не было, пятилетняя Олечка сооружала что-то из щепочек на полу и пела. Костик сидел на кровати, чесал нестриженую голову, Веры дома не было.
Нина слезла с печки. Снова почувствовала, как болит все тело, даже ступать больно, не пошевелить ни ногой, ни рукой. Но лежать нельзя, она ведь не в гости приехала, нужно быстрее менять свой товар и собираться домой, там ждут.
— А где мама? — спросила она у Олечки.
— Мама пошла скотину кормить, — ответила Оля и снова запела:
А мое сердечко ноет
Да по миленьком болит…
Нина умылась, причесалась сломанным гребешком, лежавшим на подоконнике, посмотрелась в мутное зеркальце на стене. Или это зеркальце было такое, или в самом деле Нина так осунулась: почернела, синяки под глазами.
Нашла свой мешок, развязала его, вынула пачку сахарина, две коробки спичек. Подумала и вынула еще пачку краски, решила дать это тетке Еве.
Загремела щеколда в сенях, и тетка вошла в хату, неся охапку дров, бросила их возле печи.
— Встала? Ну и хорошо, будем завтракать, — сказала она, вытирая руки о юбку.
— Вот это, тетя, вам, — протянула ей Нина гостинец.
Тетка еще раз вытерла руки о юбку, взяла пакетики и спички.
— Вот спасибо, — сказала она. — Спички — это хорошо… А это что? Краска? И краска хорошо… Спасибо. А это? — Тетка вертела пакетик с сахарином. — А-а, сахарин, — догадалась она. — И сахарин хорошо… Только, знаешь, — тетка замялась, — мне он, пожалуй, не нужен. У меня молоко есть. Это у кого маленький ребенок, водичку хорошо подсластить. Сахарин у тебя купят. На, — протянула она Нине обратно пакетик.
— А может, возьмете, — не очень решительно настаивала Нина. — У меня еще есть.
— Нет, нет, ты в такую даль шла… Лучше что-нибудь выменяешь.
Она положила спички и краску на полку, чтоб дети не достали. Подошла было к печке, но в это время что-то прогнусавил Костя.
— Чего тебе нужно? — ласково отозвалась тетка Ева.
Мальчик продолжал что-то бормотать, и она подошла к кровати. Наклонилась к Косте и вдруг разразилась бранью:
— А чтоб тебя разорвало, а горе ты мое, а дурак же ты несчастный! Это ж надо, снова мокрая постель!
Тетка стала бить мальчика, дергала его за волосы, за уши.
Костя кричал на всю хату, а тетка Ева все колотила его и причитала:
— Лучше бы ты в земле гнил, чем сгноил все в хате! Хорошие дети умирают, а этот безмозглый живет! Где только мне взять сил! Ты меня в могилу сведешь!
Костя орал что есть силы, и только можно было разобрать, как он гнусавил:
— Боби! Боби!
— Ему боби! А мне не боби? — кричала тетка. — Слазь, чтоб тебя холера задушила! Слазь! — тянула она мальчика с кровати.
Костя, в одной рубашонке, босой, стоял на земляном полу и дрожал, а тетка стягивала подстилку, матрац. Проклиная мальчика, потянула все это на печку, чтоб сохло.
Затем надела на него штанишки, натянула заштопанные на коленях и пятках чулки. Взяла мальчика за руку, подвела к кадке, сполоснула ему лицо, вытерла полотенцем.
— Иди к столу, чтоб ты не дошел до него, — толкнула Костика в спину.
Тот все еще всхлипывал, с опаской поглядывал на мать.
Гремя посудой, тетка Ева поставила на стол миски, положила хлеб.
— Такое мне горе с ним, Ниночка, — словно оправдываясь, говорила она. — Ведь ни в хате его одного не оставишь, ни на улицу не выпустишь — на улице дети его бьют, дразнят. Только отвернись — так что-нибудь и натворит. То сломает что, то влезет куда-нибудь. За какие грехи такое наказание?.. А где Верка? — спросила она у Оли.
— Пошла гулять, — ответила Оля, терпеливо ожидая, когда мать подаст завтрак.
— Гулять… Только и бегает. Горе мне с вами, — сказала тетка уже спокойнее, даже улыбаясь.
На завтрак тетка подала разваристую картошку, налила в миску кислого молока, поджарила несколько ломтиков сала. О такой еде Нина могла только мечтать, но и сегодня ей что-то не елось. Через силу жевала картошку, пила молоко. А когда тетка протянула ей на вилке кусочек сала и Нина откусила, ее снова затошнило. Закрыв рот ладонью, выбежала во двор.
Тетка бросилась за ней.
— Что с тобой? — трясла она Нину за плечи. Подала ей кружку с водой. Нина выпила. У нее вспотели ладони, лоб. — О, господи, вот несчастье, — сочувственно качала головой тетка.
Нина вытирала ладонями лицо. Ноги у нее дрожали, всю охватила страшная слабость.
— Это, видимо, от голода… Да и устала вчера, — как сквозь вату в ушах долетали до нее слова тетки. — Ну, иди, иди в хату, а то еще простудишься…
— Понятия не имею, что со мной такое, — виновато оправдывалась Нина.
— Ну ничего, ничего, пройдет, — утешала ее тетка.
Они вернулись в хату.
— Вы бы, тетя, сказали женщинам на селе, что я принесла менять, — попросила Нина, когда немножко отошло. — Может, пришли б, потому что мне ходить по хатам не хочется.
— Хорошо, хорошо, я скажу, — кивала головой тетка. — Придут. Магазинов ведь теперь нет, вот пойду сейчас на деревню и скажу. Да и Верка уже, наверное, раззвонила, что ты пришла менять, а ты приляг пока, на тебе лица нет. Ох, дети, дети, — вздохнула она.
Тетка Ева прибрала в хате, оделась и ушла.
Нина лежала на печи, Олечка играла, сидя на полу, и все время пела. Нина дивилась, как много песен знает эта пятилетняя девочка, наверное, ходит с Верой на посиделки, а там поют, у девочки хороший слух и хорошая память, и петь любит.
А-а в по-оле верба,
Под вербой вода,
Там ходила, там гуляла,
Девка-а молода.
Кончает одну — начинает другую:
Ро-осла, ро-осла
Девчи-и-нонька,
Расти-и перестала-а-а,
Жда-ла-а-а, ждала
Миле-енького
И пла-акати ста-ала-а…
И так весь день, поет и поет.
До чего же хорошая девочка Оленька, ловкая, подвижная, в живых карих глазах озорной огонек, зубки мелкие, как у мышки, даже не верится, что Костик — ее родной брат.
Нина почувствовала себя лучше. Тетка оставила на столе еду, и Нина слезла с печки, немного поела.
Ей захотелось побывать в «комнатке» — как называли небольшую пристройку, в которую вела отдельная дверь из сеней. Когда-то, до войны, в «комнатке» стояла кровать, стол. В ней ночевали гости. А иногда и дядька Игнат, муж тетки Евы, закрывался там с книжкой в руках. Тетка не любила, когда он читал, считала, что он зря тратит время. Там учила уроки их старшая дочь; когда Нина приезжала с матерью в прошлый раз, до войны, они тоже спали в «комнатке».
Стены в ней были оклеены газетами, страницами из журналов. И газеты и журналы были старые, некоторые еще с буквой «ять». Но попадались и более свежие. Нина очень любила читать и, пока они жили там, перечитала все эти газеты, все страницы из журналов. Запомнилось даже одно стихотворение. Тогда она еще не знала, что это спародированный монолог Чацкого, в школе они еще не проходили «Горе от ума».
Не образумлюсь, виноват.
И слушаю — не понимаю,
Как будто я попал из рая прямо в ад,
Растерян мыслями, чего-то ожидаю…
Слепец, я в чем искал забвенья от трудов,
Спешил, дрожал — вот передача близко,
Но, кроме воя, скрежета и писка,
Не слышу ничего уж больше двух часов…
Какой-то автор высмеивал плохое качество радиопередач.
Нина решила сходить в «комнатку», посмотреть, как там теперь.
В сенях было холодно, пахло кислым, на стенах — решето, какие-то узелочки, мешочки. Дверь в «комнатку» теперь, видимо, открывалась редко, щеколда поржавела, и Нина с трудом открыла ее. И не узнала «комнатку». Окно пыльное, грязное, едва пропускает свет, нет ни кровати, ни стола, все завалено хламом — пустыми бочками, тряпками, стены ободраны.
Сделалось грустно. Даже сюда, в эту «комнатку», заползла война.
Нина стала осматривать стены в поисках пришедшего на память стихотворения. Она долго не могла его найти, наконец увидела. Большой кусок страницы был оторван, осталось лишь две строчки:
Как будто я попал из рая прямо в ад.
Растерян мыслями…
Наконец вернулась тетка. Сказала, что скоро придут женщины, управятся по хозяйству и придут. Покупатели найдутся.
Тетка снова принялась за работу. Стала готовить корм свинье, пойло корове. А Нина тем временем обдумывала, сколько же ей просить за свой товар. Кто его знает, сколько можно взять за коробку спичек, за пакетик сахарина? Мамина кофточка, покрывало — тут ясно, дешевле, чем по килограмму сала за каждую вещь, не отдаст.
И вот пришла первая покупательница — тетка в полушубке, в валенках, в теплом платке. Поздоровалась, села на лавку, с любопытством уставилась на Нину.
— Так это Ганнина дочка? — спросила не то у тетки Евы, не то у Нины.
— Ага, Ганнина, — ответила тетка Ева.
— Ну, как же там мать живет? — спросила тетка у Нины.
— Мама? Ничего! Так себе, — не знала, что ответить Нина.
А та вдруг стала вспоминать, как они были молодыми, как гуляли вместе, как им было весело.
— И не заметила, как состарилась, — вздохнула она. — Эх, молодость, молодость…
Звякнула в сенях щеколда, послышались шаги, и в хату вошли еще три женщины. И их Нина не знала, хотя лицо одной показалось знакомым.
Женщины поздоровались и, тоже не раздеваясь, уселись на лавках. И они повели разговор о чем-то далеком, что вовсе не интересовало Нину.
Наконец тетка Ева подала команду:
— Так развяжи свой мешок, Нина, покажи бабам, что у тебя есть.
По тому, как загорелись любопытством глаза женщин, Нина догадалась, что они давно этого ждут.
1 2 3 4 5 6