А немец уже сидел в кабине, гоготал во все горло, закидывая голову назад.
Только когда машина отъехала, Нина смогла заговорить.
— Ах ты, гадина! Ах ты, паскуда! — бросала она проклятья вслед машине. — Чтоб ты не доехал, куда едешь! Чтоб ты под откос свалился!
Она долго не могла успокоиться, шла уже дорогой, которая вела от шоссе, и все посылала проклятия немцу.
Злость подгоняла ее, и она шла быстро, немного согрелась, и лишь пройдя километра два, стала успокаиваться.
Подумать только, Костевичева Люська, с которой Нина до войны училась в одном классе, и Манька, ее старшая сестра, гуляют с немцами… Ходят с ними под руку, целуются… Правду мать говорила, что пустые они люди; когда таскали все из магазинов, тогда кричали, что они это делают, чтоб не оставалось добро немцам, а теперь немцы у них самые дорогие гости. К Люське и Маньке ходят двое в черных шинелях, железнодорожники, что ли. Курт и Ганс. И надо же, Люська с Манькой сшили чехлы на стулья и вышили на одном «Курт», а на другом «Ганс». Когда немцы приходят к ним, каждый садится на свой стул.
Манька еще до войны бросила школу, потому что по нескольку лет сидела в одном классе, пока не стала переростком. Люська тоже была двоечницей, тупицей, а теперь вон как чешут по-немецки! Откуда только и способности появились, так быстро выучились. Она, Нина, в школе была отличницей, а по-немецки знает всего какой-то десяток слов.
Нина шла теперь проселочной дорогой, надеяться на попутную машину не приходилось. А идти было еще далеко, километров восемнадцать до городка и семь от городка до деревни.
Половину этого пути Нина прошла довольно бодро — и злость на немца подгоняла, и разогревалась после езды на машине. А дальше почувствовала усталость. Хотелось есть, но ничего съестного с собой не было, не было чего взять, не нальешь же в мешок похлебки, которой Нина завтракала дома. Мать говорила, чтобы она зашла по дороге в какую-нибудь хату и попросила. Но Нина стеснялась заходить в чужой дом и просить, как нищая. К тому же это отняло бы время, а ей сегодня нужно обязательно попасть в Болотянку.
Интересно, который теперь час? Солнце спряталось за тучи, не видно, где оно. Да Нина по солнцу не очень-то и умеет определять время, но все же увидела б, высоко ли оно.
Небо затянуло серым туманом, вокруг ни души, только деревья в снежных шапках стоят по обе стороны дороги. Однако, наверное, не всегда эта дорога такая безлюдная, видны же на ней следы полозьев, машинных колес, может, по этой дороге ездят партизаны?
От этой мысли Нине делается веселее на душе, даже идти легче и есть не так хочется.
Вот если б встретиться с партизанами!.. Что бы она им сказала? Она сказала бы, что хочет пойти с ними, она выполняла бы все их приказы, она, конечно, не знает, что ей приказали бы делать, но неужели у партизан не нашлось бы для нее работы? Она бы и стрелять научилась, и на задания ходила бы… Однако нет… Если б сейчас ей и встретились партизаны, она бы не могла сразу пойти к ним, нужно отнести домой продукты, да и вообще, что будет делать мать без нее?.. Нет, к партизанам она, наверное, не могла бы пойти… И Нине делается обидно, так обидно, будто она уже встретила партизан, те звали ее с собой, а она отказалась.
Но она могла бы помогать им, рассказывать, например, где разместились в городе немцы, какие у них машины. А они могли бы давать ей сводки Совинформбюро, листовки. Она б расклеивала их на столбах, заборах, раздавала б листовки людям, тем, кому доверяет. Володе Былинке, дяде Коле, показал же ей Володя сводку Совинформбюро.
Володя Былинка до войны пел в хоре оперного театра, он был высокий, красивый, всегда хорошо одет. Нине он казался человеком из иного, не известного ей мира. Она знала, что и другие жильцы их дома смотрели на Володю с уважением. При нем даже старый Костевич не очень-то распускал язык, а когда Володя встречался ему на улице — льстиво с ним здоровался и уступал дорогу.
Теперь же старый Костевич заделался господином, а Володю редко когда видно.
И вообще все переменилось в их доме. Тех, кого до войны уважали, — таких, как дядя Коля, как Володя Былинка, — теперь почти не видно, а повылезли такие, как Костевичи.
Лишь однажды снова все стало по-прежнему — это когда вечером над городом появился наш самолет.
В небе послышался гул, и Нина сразу узнала, что это не немецкий самолет, немецкие гудели совсем иначе.
По самолету стали бить зенитки. Нина выбежала во двор.
Небо полосовали прожекторы, искали самолет. Зенитки били, наверное, наугад, по звуку, а Нина ломала руки и шептала: «Миленький, родной… удирай…»
И тут заметила, что во дворе она не одна, из дома выбежали Володя Былинка и дядя Коля.
Прожекторы полосовали небо, лучи бросались то в одну, то в другую сторону, собирались в пучок, разлетались снова. Вдруг один из них поймал самолет. Тот блеснул в свете прожектора — маленький, одинокий. Все, кто стоял во дворе и смотрел в небо, ахнули. Но самолет развернулся и исчез.
— Пошел в пике. Сейчас бомбить будет, — сказал Володя Былинка.
— Родной, милый, дай им, дай, — шептала Нина. Ей не было страшно, разве наш самолет может сбросить бомбу на своих! Он знает, куда нужно целиться!
А прожекторы снова метались по небу, и били, били зенитки.
И вот раздался взрыв. Один. Второй. Это наш самолет сбрасывал бомбы.
— За городом сбрасывает, — с сожалением сказал дядя Коля.
— Ничего, хоть напугал, — взволнованно говорил Володя Былинка.
— Миленький, бей их, бей, — радовалась Нина. Она не верила, что самолет сбрасывает бомбы не на цель.
Бомбы сыпались из самолета, от взрывов дрожала земля, звенели стекла в окнах. Костевичи сидели притаившись, как мыши, никто из них даже не вышел во двор, видимо, дрожали от страха, может, даже молились, чтоб не упала на них бомба. Они ведь теперь сделались верующими, понавесили в доме икон.
Но вот взрывы прекратились, и в небе снова послышалось гудение самолета. Значит, цел, не сбили. Гул делался все глуше, удалялся. И жаль было Нине, что самолет так мало покружил над городом, и радостно, что вот столько прожекторов у немцев, столько зениток, а не смогли поймать самолет, не сбили.
Снова сделалось тихо. Погасли прожекторы. Не стреляли больше зенитки. Снова над городом висело пустое черное небо, а людям не хотелось идти домой. В тот вечер Володя позвал ее с дядей Колей к себе и показал им сводку Совинформбюро.
Боже мой, только подумать! Наши слова: «От Советского Информбюро…» Названия наших городов. Москва! Не верилось, что все это по-прежнему есть на свете, живет! Даже плакать хотелось. Хотелось потрогать листовку руками — измятую, истертую, отпечатанную синими буквами на машинке.
Но Володя не дал листовку в руки. Только показал, даже прочесть всю ее Нина не успела, показал, а потом, может, сам испугался, что доверился девчонке, почти ребенку.
И обидно было Нине, что не поверил ей до конца, и радостно, что все же позвал и ее.
Потом он бесцеремонно сказал Нине, чтобы шла домой, спать. А они остались вдвоем с дядей Колей. Конечно, дяде Коле он дал прочесть всю листовку и, может, рассказал, кто дал ему ее. Значит, Володя Былинка связан с партизанами. Вот молодец!
И Нине опять хочется встретить на этой дороге партизан, она смотрит в лес — может, оттуда покажутся вооруженные люди? Но в лесу тихо, толстым слоем лежит нетронутый снег, он, видимо, очень глубокий, и нигде ни тропинки, ни человеческих следов.
«И как они живут в лесу, — думает Нина о партизанах. — В таком холоде, в снегу — день и ночь».
Лес кончился, теперь дорога шла полем, далеко слева темнела какая-то деревня, стали попадаться навстречу люди. Прошла женщина с кошелкой, в теплом платке, обогнал какой-то мужчина на санях, с громким треском пролетел на мотоцикле немец.
Вскоре показался и городишко. Низкие домики, присыпанные снегом, над ними возвышалась колокольня церквушки.
Нина сильно устала, болели ноги, спина, внутри сосало от голода. Но к этому чувству она уже привыкла, дома ведь ели раз в день.
«Вот приду к тетке — навалюсь на еду, — думала Нина. — У них все же не так, как в городе, своя картошка, капуста, у тетки и корова есть».
Нина представила, как будет есть картошку с кислым молоком. О боже, разве бывает что вкуснее? Она и до войны любила молоко, и сладкое, и кислое, и картошку любила.
«Вот наемся, — думает она. — На месяц вперед наемся, только бы быстрее дойти, который же теперь час? Пока еще совсем светло, успею до темноты зайти в Болотянку».
И все же, когда она пошла по улице города, когда совсем рядом увидела дома, почувствовала запах жилья, ей очень захотелось очутиться в тепле, отдохнуть. Но тут же отогнала эту соблазнительную мысль, да и смешно было бы проситься на ночлег, когда до родной деревни осталось километров семь. Как-нибудь дойдет!
Только где здесь дорога на Болотянку? Когда-то, до войны, они с матерью шли пешком из Плугович в Болотянку, но Нина забыла, как выйти на ту дорогу из городка.
Навстречу ей шла пожилая женщина с полными ведрами. Нина спросила у нее.
Женщина поставила ведра.
— А вот, дитятко, как дойдешь до конца этой улицы, налево будет дорога, там перейдешь мостик и прямо, прямо… Дорога заведет в Болотянку, — охотно объяснила женщина.
Она подняла ведра, собралась идти, но оглянулась и сказала Нине вдогонку:
— Куда же ты, на ночь глядя?
Нина тоже оглянулась, встретила сочувственный взгляд женщины.
— Ничего! — сказала бодро. — Какая же ночь! Еще совсем светло.
И в самом деле, было совсем не похоже, что скоро наступит вечер. Небо, хотя и в туманной дымке, было светлое, ярко белел снег, нет, вечер еще не скоро, она дойдет, пока стемнеет.
В конце улицы увидела дорогу, на ней мостик. Теперь Нина вспомнила, что именно этой дорогой шли они когда-то с матерью. Мостик показался ей очень знакомым, только тогда, когда они шли с матерью, было лето, под мостиком журчал ручеек, теперь он замерз, а там дальше, за мостиком, — лес. Все правильно. Они и тогда шли почти все время лесом. Нина забегала в лес и рвала мухоморы, их росло очень много, и все с такими красивыми шляпками. Мама кричала ей: «Брось, это же отрава!» А ей не верилось, что такие красивые грибы могут быть отравой.
А вот и лес. Сразу сделалось темнее. Вначале Нина подумала, что потемнело потому, что кругом лес, но скоро поняла, что не только лес тому причина. Помрачнело небо, снег тоже посинел. Значит, женщина говорила правду, смеркается. Это, конечно, плохо, но что с ней случится? Сказала же женщина, что дорога заведет прямо в Болотянку.
Темнело быстро. Кажется, только что было совсем светло, а вон небо над лесом уже совсем черное, и вокруг чернота, только белой полоской светится в этой черноте дорога.
А усталость все сильнее и сильнее, ноют плечи, спина, подгибаются ноги. Коленей не чувствует от холода. Видимо, лучше было бы переночевать в городке. Но не возвращаться же обратно, теперь нужно только одно — идти и идти.
И она идет. Идет, ни о чем не думая, механически переставляя ноги, будто выполняет какую-то работу, тяжелую, но такую, которую обязательно нужно сделать, в которой ее спасение.
Идет, идет. Сколько же она идет этим лесом? Час? Два? А может, только полчаса? Ей кажется, что она идет уже целую вечность.
А может, это не та дорога? Может, в темноте перепутала? Может, заблудилась?
Она присматривается к деревьям, к сухим кустам, торчащим из-под снега, словно хочет спросить у них — те ли это, мимо которых шла с матерью тогда, до войны. Сколько же лет тому назад это было? Четыре или пять? Да, да, четыре. У них тогда не было еще Миши. Миша родился в сороковом. Значит, они ходили в Болотянку в тридцать девятом. А ей тогда было двенадцать.
Нет, она не помнит, та ли это дорога, ничего нельзя узнать. Может, она и заблудилась.
Ей что, страшно? Страшно одной ночью в лесу? Нина прислушивается. Нет. Ей не страшно, просто какая-то настороженность, не надо прислушиваться, надо идти и идти, дорога должна все же кончиться, должна же она куда-то привести, если не в Болотянку, так в другую деревню.

И она идет, идет. Конечно, она заблудилась, тогда они не шли так долго, лес тянется всего каких-нибудь пять километров, с километр от городка она шла полем и, помнится, от леса до деревни — тоже с километр. А она идет лесом уже, наверное, столько, сколько шла от шоссе до Плугович.
Нина до боли в глазах смотрит вперед, надеясь увидеть просвет, конец леса, но лес плотно окружает ее — он впереди, сзади, по обеим сторонам. И вдруг вместо ожидаемого просвета перед ней возникает плотная чернота. Что тут? Тупик?
Нина видит впереди стену леса. Она идет на нее. Идет, потому что обратно возвращаться еще страшнее. Она подходит совсем близко к этому неожиданному препятствию и видит, что это не тупик, дорога обходит деревья, сворачивая в самый лес.
Нина тихо засмеялась. Она узнала это место, как и тот мостик при выходе из городка.
Она не заблудилась, иначе откуда бы знала это место, откуда бы помнила его? Она вспоминает, что здесь было даже болотце, его и огибает дорога.
Значит, она идет правильно, все будет хорошо. Нина старается вспомнить, далеко ли от этого места до деревни, но как ни напрягает память, вспомнить не может, и все же ей стало легче — она идет правильно.
2
— Господи, дитя, откуда ты?
Тетка Ева стояла посреди хаты — в валенках, в длинной юбке, в кофте с засученными рукавами, обнажавшими ее жилистые руки.
— Да вот… пришла… — улыбалась Нина и чувствовала, как трудно ей улыбаться — так стянуло морозом лицо.
— Ты пешком? Откуда?
— Из Плугович… И от Валерьянов до Плугович шла.
— О господи, — снова удивляется тетка Ева. — Так раздевайся же быстрее. Сбрасывай свой мешок. И волки тебя не съели? — спрашивает она.
— Волки? А разве у вас волки есть?
Там, в лесу, Нина даже не подумала о волках, и хорошо, что не подумала, потому что ко всем ее страхам добавился б еще один — волки.
— Конечно, есть… Стаями ходят…
На Нину с печки смотрели ее двоюродные сестры и брат. Она с трудом разглядела их лица при скупом свете коптилки.
Нина разделась. Когда снимала чулки — едва оторвала их от ног, на коленях они почти примерзли, в тепле ноги сразу покраснели, будто их обдали кипятком.
1 2 3 4 5 6