Купил тут магазин Водолей ру
Лицо его было бело, как потолок, а нос зеленоват.
– Ха-ха-ха! – засмеялся Бредероде, скрипя на зубах песком. – Я готов. Но при условии… Прошу вас сесть и курить. Не хотите? Как угодно. Условие таково. Одновременно с вами в старом русском Бресте служил капитан Карбышев. Теперь он генерал-лейтенант советских инженерных войск. Обстоятельства сложились для этого вашего «товарища» нехорошо. Третьего августа, при переходе через Днепр у Могилева, он был сильно контужен и захвачен нами в плен. До сих пор мы держали его в Замостском лагере для военнопленных. Однако дальнейшее пребывание Карбышева в Замостье не имеет смысла. Этот русский ученый представляет для нас значительный интерес. Нам известна его книга о заграждениях, а также идея использования всех взрывных средств перед наступающим противником. Фюрер желает, чтобы он стал нашим. Der h?pfende Punkt!
Дрейлинг молчал. Бредероде сказал с грубой раздраженностью в тоне и в голосе:
– Обработка Карбышева поручается вам, так как вы происходите из той же самой русской шайки, что и он. Слышите?
Трудно сказать, как это случилось, но только растерянность и страх на миг соскочили с Дрейлинга.
– Позвольте, граф, – твердо проговорил он, с грохотом отодвигаясь от стола вместе с тяжелым креслом, – я чистокровный немец! Мои предки переехали из Вестфалии на остров Эзель в шестнадцатом веке…
– Поздно переехали! – сердито перебил его Бредероде. – Для таких, как вы, верно служивших «эзелю» Николаю второму и сражавшихся за него с германским отечеством, наши требования повышены. И, хотя бы ваши предки функционировали, как, например, мои, при Оттоне Великом, для вас все-таки возможны лишь два выхода: либо Карбышев должен быть нашим, либо… пеняйте на себя. Веревка плачет!..
Больше Дрейлинг уже не спорил и даже не поднимал ни глаз, ни головы. С каждой минутой положение становилось яснее. Карбышев переводится из Замостья в Хамельбургский лагерь для военнопленных. Дрейлинг назначается комендантом этого лагеря. – Хамельбург – центр обработки и отбора пленных, – говорил Бредероде, – именно там путем настойчивой и умелой агитации в среду этих людей вносится рознь; все колеблющиеся, нетвердые, малодушные элементы превращаются в материал, пригодный для использования в наших руках. Здесь оттачивается оружие нашей партийной пропаганды, устанавливаются и проверяются методы этой работы. Рейхсфюрер СС находит, что теперешний комендант Хамельбурга полковник Пелит так же малопригоден для выполнения этих обязанностей, как задница для стрельбы в цель. Гуманизм или слюнтяйство – какая разница? Невозможно допустить, чтобы Карбышев сел на толстую шею этого дурака. Даже самый гладкий кегельбанныи шар не заменяет в таких случаях головы. Будем надеяться на вас. Вы знаете русских – это должно помочь вам…
«Опять – как с Брестом!» – в отчаянии подумал Дрейлинг.
– Сопротивляющихся – на тот свет. Средства поощрения? Хлеб, масло, яйца и желудевый кофе…
Бредероде поджал тонкие, злые губы. Его рука быстро прошлась по ровным зачесам прямых светлых волос.
– Итак, господин фон Дрейлинг: langsam, aber deutlich.
* * *
Хамельбургский лагерь для военнопленных лежал в глубокой долине реки Заале и был со всех сторон окружен бесконечными заборами из колючей проволоки с несметным числом караульных постов. Часовые в длинных шинелях неподвижно торчали у ворот лагеря, когда конвой с автоматами наперевес сдавал Карбышева здешней администрации.
– Здравствуйте, господин генерал, – вежливо приветствовал его по-русски лагерэль-тесте, – принимаем вас как почетного гостя!
От этой вежливости что-то заскребло у Карбышева под сердцем.
– Вы русский? – спросил он.
– Более или менее, – сказал лагерэльтесте, слюняво улыбаясь и отводя глаза, – но закон есть закон. А потому пожалуйте за мной.
Карбышев шел за ним между окнами бараков, где содержались пленные. Некоторые окна были открыты. Из них смотрели бледные лица, изуродованные тупым любопытством. Вот и плац. Лагерэльтесте остановился. К Карбышеву подошел офицер.
– Развяжите ваш мешок.
Из окон бараков, окружавших плац, продолжали смотреть бледные любопытные лица. «А ведь и здесь, вероятно, есть такие, которые меня знают, – подумал Карбышев, – одни – лично, другие – по книгам».
– Развязывайте…
– Не буду, – коротко сказал Карбышев.
– Что? – изумился офицер. – Почему не будете?
– Это нужно не мне, а вам. Развязывайте сами.
Люди в окнах зашевелились, их головы закивали, тупое выражение исчезло с лиц, и глухая волна оживленного говора вылилась из бараков на плац. Офицер выругался сквозь зубы. Ефрейтор бросился к мешку, раскрыл его и высыпал на землю содержимое. Это называлось – обыск. Затем тот же ефрейтор кисточкой нанес на левый борт рваной темно-зеленой куртки, в которую был одет Карбышев, его здешний, хамельбургский, номер.
– В карантин! – приказал офицер.
* * *
Голый человек с шарфом на шее и в резиновых калошах, чрезвычайно похожий на скелет, туго обтянутый мешковиной, принес и поставил перед Карбышевым жестяной поднос с кружкой черного кофе, куриным яйцом и двумя объемистыми ломтями серого хлеба под настоящим сливочным маслом.
– Что это?
– Завтрак генералу, – ответил карантинный уборщик по-немецки.
Как и все недавно перенесшие сыпной тиф, Карбышев постоянно хотел есть. При виде завтрака что-то завозилось, громко перекатываясь, в его поджаром животе, до боли сладко засосало под ложечкой, наполнило рот слюной и запрыгало в тумане перед глазами. Наступил момент жестокого соблазна. Странная роскошь угощения – куриное яйцо! – наводила на тревожные, горькие мысли. Почему? Дневная порция хлеба в лагерях – Карбышев хорошо знал это – буханка на шестерых. Хлеб – на треть из опилок. Маргарин и масло – не одно и то же. Откуда же такая благодать на этом жестяном блюде?
– Генералу, – повторил голый.
Нет, конечно, дело не в этом. Генералы голодают в лагерях совершенно так же, как и солдаты.
– Я не буду завтракать, – сказал Карбышев уборщику.
– О! – удивился скелет. – Я понимаю: вы хотите кушать не иначе, как все. А я бы… я бы все это съел, съел, съел!
Он по-волчьи стукнул зубами и коротко засмеялся. Живая, острая дрожь свирепого голода проскочила по его голой коже. И Карбышев ощутил точно такую же дрожь в себе. Да, они оба были голодны до судорог в желудке. И оба не решались прикоснуться к этой еде.
– Унесите, – сказал Карбышев.
Голый схватил блюдо и понес. Однако с полдороги вернулся.
– Я, – тихо проговорил он, – я попал сюда ни за что. Но, кроме своего несчастья, способен понимать все. Слушайте: наступление на Ленинград сорвалось под самым городом. Unglaublich, aber doch. Извините!
И, шлепая калошами, он кинулся вон из комнаты, в которую уже входил главный врач лагерного госпиталя.
* * *
Карантин представлял собой один из бараков той части Хамельбургского лагеря, которая была построена военнопленными во время первой мировой войны. К карантину примыкали госпитальные бараки и кладбище. Территория «ревира» была опоясана шестью рядами проволоки, – крепость в крепости. Кругом – невысокие холмы и довольно густые перелески; за горизонтом – река. Лагерь состоял из казарм – частью кирпичных, двухэтажных, а частью деревянных, в один этаж. Жилые помещения могли быть здесь всякими – просторными или тесными, теплыми или холодными; но проволока, со всех сторон оплетавшая лагерь, могла быть только одной – непреодолимой, и действительно была такой.
Туман растаял в раннем утреннем заморозке. Сонная улыбка солнца медленно катилась по Хамельбургу – по кровлям и улицам, по щебню, распластанному на местах недавних построек, и по черным каркасам недостроенных казарм. Дверь маленькой комнатки, отведенной Карбышеву в карантинном помещении, отворилась, и комендант лагеря генерал фон Дрейлинг переступил порог. Карбышев сразу узнал своего старого знакомого. А между тем теперешний Дрейлинг очень мало походил на прежнего: бесследно исчезла куда-то его элегантная поворотливость, а здоровая ветчинная свежесть превратилась в обыкновенное свинское ожирение.
– Дмитрий Михайлович! – с искусственным оживлением заговорил он с порога. – Дмитрий Михайлович! Боже мой, что происходит…
Он шел вперед с протянутой рукой и на ходу произносил те самые слова, которыми лагерэльтесте встретил Карбышева у ворот.
– Принимаем вас как почетного гостя! Было совершенно ясно, что это значит.
Только тупоголовый Дрейлинг мог не понимать. За ним несли два горячих, вкусно дымившихся завтрака и блюдо с поджаренным хлебом «arme Ritter».
…Погружаясь в воспоминания, как в теплую воду, Дрейлинг вызывал в себе приливы чистых и бесстрастных настроений. Это было для него потребностью сердца. Горизонты жизни сближались, судьбы отдельных людей вдруг становились чем-то значительным, от этого возникала томная, сладко волнующая грусть, и тогда он начинал ощущать себя истинно хорошим человеком. Для встречи с Карбышевым он постарался привести себя именно в такое состояние и, приступая к разговору, действовал не только по приказанию графа Бредероде, но еще и по хотению собственной души, которой было приятно слегка расчувствоваться. От воспоминаний Дрейлинг довольно быстро перешел к философии.
– Казалось бы, все хорошо, – говорил он Карбышеву, – и вдруг возникает нелепый вопрос: а имею ли я нравственное право и т. д.? Скверный вопрос о «нравственном пра-В0» – это и есть то, что своей интеллигентской болезненностью страшно мешает жить и работать. Это ядовитая спирохета, подрывающая естественную силу мысли и чувства. Это русская черта, которая, вероятно, вам знакома, Дмитрий Михайлович, нисколько не меньше, чем мне. Не правда ли? Но с этим надо бороться, бороться…
– Зачем? – спросил Карбышев. – Зачем бороться? Моральное чувство может иногда мешать, но гораздо чаще оно помогает в работе. Все дело в том, о какой работе речь…
– Да, да, – с тихим разочарованием в голосе сказал Дрейлинг, – здесь мы с вами не разойдемся. Да, конечно, основой жизни должно быть уважение к личности, к труду и уму людей. И вы, и я – мы старые русские офицеры, вполне порядочные люди и хорошо знаем это. Но как быть, когда личное приходит в конфликт с… не личным? Вот тут…
– Вы – комендант, а я – пленник? Пусть это вас не беспокоит…
– О, нет… Такому пленнику, как вы, необходим именно такой комендант, как я. Надеюсь, что между нами не будет недоразумений. Я говорю о гораздо больших вещах – о войне, о том, что история народов превращается в борьбу рас…
– Чепуха! – резко сказал Карбышев.
– Может быть, – полусогласился Дрейлинг, – может быть… Я ничего не утверждаю. Я не политик, я просто военный человек. Потому только я и говорю о таких фактах войны, как, например, недавнее форсирование Днепра германскими силами. Волшебная быстрота наступления…
– А почему вы не наступаете вместе с германскими силами на Россию, а сидите комендантом в этой мышеловке? – внезапно спросил Карбышев.
Но Дрейлинга не смутил даже и такой неожиданный и дерзкий вопрос.
– Очень просто… Я не стремлюсь к лаврам в этой войне, так как не перестаю чувствовать себя русским, – сказал он и подумал: «Ловко!..»
Однако, чтобы Карбышев не усомнился в искренности сказанного, надо было поступить, как делают обычно люди, нечаянно сказавшие правду, то есть испугаться и начать заметать след. Дрейлинг встал, подошел к двери, прислушался и вернулся.
– И еще одна причина, – договорил он, – германские лагеря для военнопленных – ужасная вещь. Если люди умирают здесь недостаточно быстро, их убивают. Самый крепкий человек выдерживает полгода. Коммунисты – первые кандидаты. Такой человек, как я, – счастье для лагеря. Лавры победителя меня не прельщают, но благодарную память множества моих несчастных соотечественников я очень хотел бы заслужить. Вот мой скромный ответ на ваш недостаточно скромный вопрос, Дмитрий Михайлович. Коммунисты гораздо чаще становятся обывателями, чем обыватели – коммунистами. Слава богу, что я ни то и ни другое. Неужели вам не странно, что вы коммунист?
– Мне странно, что можно об этом спрашивать. Я коммунист и останусь им всегда, при всех обстоятельствах.
До сих пор Дрейлингу не было почти никакой надобности притворяться: так удачно он настроил себя для этого разговора на тон доброжелательности. Но реплики Карбышева все грубей и грубей вторгались в мир его души. А самая последняя просто-таки взбесила. И в разговоре наступил неизбежный и необходимый перелом.
– Десять минут назад, – сказал Дрейлинг, – я выразил надежду на то, что между нами не будет недоразумений. И, конечно, их не будет, если вы не станете их создавать.
– А что вы называете недоразумениями?
– Ваше имя очень популярно между пленными…
– Естественно. Кое-кто меня знает по учебникам.
– Не только. Сцена на плацу, когда вы отказались развязать свой мешок, произвела на пленных самое нежелательное впечатление. По лагерю заговорили: вот как должен вести себя советский человек в плену! Согласитесь…
– Согласен: именно так и должен вести себя в плену советский человек.
Дрейлинг замотал головой. По мере того, как им овладевала злость, его медлительные, неуклюжие и глупые мысли все дальше отходили от благоразумия.
– Вы не хотите пользоваться преимуществами, которыми я пытаюсь облегчить для вас лагерный режим, – не завтракаете, не обедаете… Вот и сейчас…
Дрейлинг положил в рот ломтик поджаренного хлеба и вкусно захрустел им, слегка подщелкивая вставными зубами.
– Почему вы так делаете? Зачем? Разве вы не видите, что Гитлеру все удается? Германские армии под Москвой и Ленинградом. Entre nous soit dit, – уже назначен день триумфального въезда Гитлера в Москву. Это так же верно, как снег зимой. Русскими оставлены Смоленск, Киев, Одесса, Харьков. Еще один хороший натиск на Москву – и Советской России нет… Все полетит прахом…
Карбышев вскочил со своей узенькой карантинной койки, маленький, – особенно маленький в дурацкой больничной одежде, – изжелта-бледный, с гневно горящими черными глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
– Ха-ха-ха! – засмеялся Бредероде, скрипя на зубах песком. – Я готов. Но при условии… Прошу вас сесть и курить. Не хотите? Как угодно. Условие таково. Одновременно с вами в старом русском Бресте служил капитан Карбышев. Теперь он генерал-лейтенант советских инженерных войск. Обстоятельства сложились для этого вашего «товарища» нехорошо. Третьего августа, при переходе через Днепр у Могилева, он был сильно контужен и захвачен нами в плен. До сих пор мы держали его в Замостском лагере для военнопленных. Однако дальнейшее пребывание Карбышева в Замостье не имеет смысла. Этот русский ученый представляет для нас значительный интерес. Нам известна его книга о заграждениях, а также идея использования всех взрывных средств перед наступающим противником. Фюрер желает, чтобы он стал нашим. Der h?pfende Punkt!
Дрейлинг молчал. Бредероде сказал с грубой раздраженностью в тоне и в голосе:
– Обработка Карбышева поручается вам, так как вы происходите из той же самой русской шайки, что и он. Слышите?
Трудно сказать, как это случилось, но только растерянность и страх на миг соскочили с Дрейлинга.
– Позвольте, граф, – твердо проговорил он, с грохотом отодвигаясь от стола вместе с тяжелым креслом, – я чистокровный немец! Мои предки переехали из Вестфалии на остров Эзель в шестнадцатом веке…
– Поздно переехали! – сердито перебил его Бредероде. – Для таких, как вы, верно служивших «эзелю» Николаю второму и сражавшихся за него с германским отечеством, наши требования повышены. И, хотя бы ваши предки функционировали, как, например, мои, при Оттоне Великом, для вас все-таки возможны лишь два выхода: либо Карбышев должен быть нашим, либо… пеняйте на себя. Веревка плачет!..
Больше Дрейлинг уже не спорил и даже не поднимал ни глаз, ни головы. С каждой минутой положение становилось яснее. Карбышев переводится из Замостья в Хамельбургский лагерь для военнопленных. Дрейлинг назначается комендантом этого лагеря. – Хамельбург – центр обработки и отбора пленных, – говорил Бредероде, – именно там путем настойчивой и умелой агитации в среду этих людей вносится рознь; все колеблющиеся, нетвердые, малодушные элементы превращаются в материал, пригодный для использования в наших руках. Здесь оттачивается оружие нашей партийной пропаганды, устанавливаются и проверяются методы этой работы. Рейхсфюрер СС находит, что теперешний комендант Хамельбурга полковник Пелит так же малопригоден для выполнения этих обязанностей, как задница для стрельбы в цель. Гуманизм или слюнтяйство – какая разница? Невозможно допустить, чтобы Карбышев сел на толстую шею этого дурака. Даже самый гладкий кегельбанныи шар не заменяет в таких случаях головы. Будем надеяться на вас. Вы знаете русских – это должно помочь вам…
«Опять – как с Брестом!» – в отчаянии подумал Дрейлинг.
– Сопротивляющихся – на тот свет. Средства поощрения? Хлеб, масло, яйца и желудевый кофе…
Бредероде поджал тонкие, злые губы. Его рука быстро прошлась по ровным зачесам прямых светлых волос.
– Итак, господин фон Дрейлинг: langsam, aber deutlich.
* * *
Хамельбургский лагерь для военнопленных лежал в глубокой долине реки Заале и был со всех сторон окружен бесконечными заборами из колючей проволоки с несметным числом караульных постов. Часовые в длинных шинелях неподвижно торчали у ворот лагеря, когда конвой с автоматами наперевес сдавал Карбышева здешней администрации.
– Здравствуйте, господин генерал, – вежливо приветствовал его по-русски лагерэль-тесте, – принимаем вас как почетного гостя!
От этой вежливости что-то заскребло у Карбышева под сердцем.
– Вы русский? – спросил он.
– Более или менее, – сказал лагерэльтесте, слюняво улыбаясь и отводя глаза, – но закон есть закон. А потому пожалуйте за мной.
Карбышев шел за ним между окнами бараков, где содержались пленные. Некоторые окна были открыты. Из них смотрели бледные лица, изуродованные тупым любопытством. Вот и плац. Лагерэльтесте остановился. К Карбышеву подошел офицер.
– Развяжите ваш мешок.
Из окон бараков, окружавших плац, продолжали смотреть бледные любопытные лица. «А ведь и здесь, вероятно, есть такие, которые меня знают, – подумал Карбышев, – одни – лично, другие – по книгам».
– Развязывайте…
– Не буду, – коротко сказал Карбышев.
– Что? – изумился офицер. – Почему не будете?
– Это нужно не мне, а вам. Развязывайте сами.
Люди в окнах зашевелились, их головы закивали, тупое выражение исчезло с лиц, и глухая волна оживленного говора вылилась из бараков на плац. Офицер выругался сквозь зубы. Ефрейтор бросился к мешку, раскрыл его и высыпал на землю содержимое. Это называлось – обыск. Затем тот же ефрейтор кисточкой нанес на левый борт рваной темно-зеленой куртки, в которую был одет Карбышев, его здешний, хамельбургский, номер.
– В карантин! – приказал офицер.
* * *
Голый человек с шарфом на шее и в резиновых калошах, чрезвычайно похожий на скелет, туго обтянутый мешковиной, принес и поставил перед Карбышевым жестяной поднос с кружкой черного кофе, куриным яйцом и двумя объемистыми ломтями серого хлеба под настоящим сливочным маслом.
– Что это?
– Завтрак генералу, – ответил карантинный уборщик по-немецки.
Как и все недавно перенесшие сыпной тиф, Карбышев постоянно хотел есть. При виде завтрака что-то завозилось, громко перекатываясь, в его поджаром животе, до боли сладко засосало под ложечкой, наполнило рот слюной и запрыгало в тумане перед глазами. Наступил момент жестокого соблазна. Странная роскошь угощения – куриное яйцо! – наводила на тревожные, горькие мысли. Почему? Дневная порция хлеба в лагерях – Карбышев хорошо знал это – буханка на шестерых. Хлеб – на треть из опилок. Маргарин и масло – не одно и то же. Откуда же такая благодать на этом жестяном блюде?
– Генералу, – повторил голый.
Нет, конечно, дело не в этом. Генералы голодают в лагерях совершенно так же, как и солдаты.
– Я не буду завтракать, – сказал Карбышев уборщику.
– О! – удивился скелет. – Я понимаю: вы хотите кушать не иначе, как все. А я бы… я бы все это съел, съел, съел!
Он по-волчьи стукнул зубами и коротко засмеялся. Живая, острая дрожь свирепого голода проскочила по его голой коже. И Карбышев ощутил точно такую же дрожь в себе. Да, они оба были голодны до судорог в желудке. И оба не решались прикоснуться к этой еде.
– Унесите, – сказал Карбышев.
Голый схватил блюдо и понес. Однако с полдороги вернулся.
– Я, – тихо проговорил он, – я попал сюда ни за что. Но, кроме своего несчастья, способен понимать все. Слушайте: наступление на Ленинград сорвалось под самым городом. Unglaublich, aber doch. Извините!
И, шлепая калошами, он кинулся вон из комнаты, в которую уже входил главный врач лагерного госпиталя.
* * *
Карантин представлял собой один из бараков той части Хамельбургского лагеря, которая была построена военнопленными во время первой мировой войны. К карантину примыкали госпитальные бараки и кладбище. Территория «ревира» была опоясана шестью рядами проволоки, – крепость в крепости. Кругом – невысокие холмы и довольно густые перелески; за горизонтом – река. Лагерь состоял из казарм – частью кирпичных, двухэтажных, а частью деревянных, в один этаж. Жилые помещения могли быть здесь всякими – просторными или тесными, теплыми или холодными; но проволока, со всех сторон оплетавшая лагерь, могла быть только одной – непреодолимой, и действительно была такой.
Туман растаял в раннем утреннем заморозке. Сонная улыбка солнца медленно катилась по Хамельбургу – по кровлям и улицам, по щебню, распластанному на местах недавних построек, и по черным каркасам недостроенных казарм. Дверь маленькой комнатки, отведенной Карбышеву в карантинном помещении, отворилась, и комендант лагеря генерал фон Дрейлинг переступил порог. Карбышев сразу узнал своего старого знакомого. А между тем теперешний Дрейлинг очень мало походил на прежнего: бесследно исчезла куда-то его элегантная поворотливость, а здоровая ветчинная свежесть превратилась в обыкновенное свинское ожирение.
– Дмитрий Михайлович! – с искусственным оживлением заговорил он с порога. – Дмитрий Михайлович! Боже мой, что происходит…
Он шел вперед с протянутой рукой и на ходу произносил те самые слова, которыми лагерэльтесте встретил Карбышева у ворот.
– Принимаем вас как почетного гостя! Было совершенно ясно, что это значит.
Только тупоголовый Дрейлинг мог не понимать. За ним несли два горячих, вкусно дымившихся завтрака и блюдо с поджаренным хлебом «arme Ritter».
…Погружаясь в воспоминания, как в теплую воду, Дрейлинг вызывал в себе приливы чистых и бесстрастных настроений. Это было для него потребностью сердца. Горизонты жизни сближались, судьбы отдельных людей вдруг становились чем-то значительным, от этого возникала томная, сладко волнующая грусть, и тогда он начинал ощущать себя истинно хорошим человеком. Для встречи с Карбышевым он постарался привести себя именно в такое состояние и, приступая к разговору, действовал не только по приказанию графа Бредероде, но еще и по хотению собственной души, которой было приятно слегка расчувствоваться. От воспоминаний Дрейлинг довольно быстро перешел к философии.
– Казалось бы, все хорошо, – говорил он Карбышеву, – и вдруг возникает нелепый вопрос: а имею ли я нравственное право и т. д.? Скверный вопрос о «нравственном пра-В0» – это и есть то, что своей интеллигентской болезненностью страшно мешает жить и работать. Это ядовитая спирохета, подрывающая естественную силу мысли и чувства. Это русская черта, которая, вероятно, вам знакома, Дмитрий Михайлович, нисколько не меньше, чем мне. Не правда ли? Но с этим надо бороться, бороться…
– Зачем? – спросил Карбышев. – Зачем бороться? Моральное чувство может иногда мешать, но гораздо чаще оно помогает в работе. Все дело в том, о какой работе речь…
– Да, да, – с тихим разочарованием в голосе сказал Дрейлинг, – здесь мы с вами не разойдемся. Да, конечно, основой жизни должно быть уважение к личности, к труду и уму людей. И вы, и я – мы старые русские офицеры, вполне порядочные люди и хорошо знаем это. Но как быть, когда личное приходит в конфликт с… не личным? Вот тут…
– Вы – комендант, а я – пленник? Пусть это вас не беспокоит…
– О, нет… Такому пленнику, как вы, необходим именно такой комендант, как я. Надеюсь, что между нами не будет недоразумений. Я говорю о гораздо больших вещах – о войне, о том, что история народов превращается в борьбу рас…
– Чепуха! – резко сказал Карбышев.
– Может быть, – полусогласился Дрейлинг, – может быть… Я ничего не утверждаю. Я не политик, я просто военный человек. Потому только я и говорю о таких фактах войны, как, например, недавнее форсирование Днепра германскими силами. Волшебная быстрота наступления…
– А почему вы не наступаете вместе с германскими силами на Россию, а сидите комендантом в этой мышеловке? – внезапно спросил Карбышев.
Но Дрейлинга не смутил даже и такой неожиданный и дерзкий вопрос.
– Очень просто… Я не стремлюсь к лаврам в этой войне, так как не перестаю чувствовать себя русским, – сказал он и подумал: «Ловко!..»
Однако, чтобы Карбышев не усомнился в искренности сказанного, надо было поступить, как делают обычно люди, нечаянно сказавшие правду, то есть испугаться и начать заметать след. Дрейлинг встал, подошел к двери, прислушался и вернулся.
– И еще одна причина, – договорил он, – германские лагеря для военнопленных – ужасная вещь. Если люди умирают здесь недостаточно быстро, их убивают. Самый крепкий человек выдерживает полгода. Коммунисты – первые кандидаты. Такой человек, как я, – счастье для лагеря. Лавры победителя меня не прельщают, но благодарную память множества моих несчастных соотечественников я очень хотел бы заслужить. Вот мой скромный ответ на ваш недостаточно скромный вопрос, Дмитрий Михайлович. Коммунисты гораздо чаще становятся обывателями, чем обыватели – коммунистами. Слава богу, что я ни то и ни другое. Неужели вам не странно, что вы коммунист?
– Мне странно, что можно об этом спрашивать. Я коммунист и останусь им всегда, при всех обстоятельствах.
До сих пор Дрейлингу не было почти никакой надобности притворяться: так удачно он настроил себя для этого разговора на тон доброжелательности. Но реплики Карбышева все грубей и грубей вторгались в мир его души. А самая последняя просто-таки взбесила. И в разговоре наступил неизбежный и необходимый перелом.
– Десять минут назад, – сказал Дрейлинг, – я выразил надежду на то, что между нами не будет недоразумений. И, конечно, их не будет, если вы не станете их создавать.
– А что вы называете недоразумениями?
– Ваше имя очень популярно между пленными…
– Естественно. Кое-кто меня знает по учебникам.
– Не только. Сцена на плацу, когда вы отказались развязать свой мешок, произвела на пленных самое нежелательное впечатление. По лагерю заговорили: вот как должен вести себя советский человек в плену! Согласитесь…
– Согласен: именно так и должен вести себя в плену советский человек.
Дрейлинг замотал головой. По мере того, как им овладевала злость, его медлительные, неуклюжие и глупые мысли все дальше отходили от благоразумия.
– Вы не хотите пользоваться преимуществами, которыми я пытаюсь облегчить для вас лагерный режим, – не завтракаете, не обедаете… Вот и сейчас…
Дрейлинг положил в рот ломтик поджаренного хлеба и вкусно захрустел им, слегка подщелкивая вставными зубами.
– Почему вы так делаете? Зачем? Разве вы не видите, что Гитлеру все удается? Германские армии под Москвой и Ленинградом. Entre nous soit dit, – уже назначен день триумфального въезда Гитлера в Москву. Это так же верно, как снег зимой. Русскими оставлены Смоленск, Киев, Одесса, Харьков. Еще один хороший натиск на Москву – и Советской России нет… Все полетит прахом…
Карбышев вскочил со своей узенькой карантинной койки, маленький, – особенно маленький в дурацкой больничной одежде, – изжелта-бледный, с гневно горящими черными глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33