машаллах!
– Не говорите мне о москоу, ради вашей души! – сказал я с жаром. – Я их знаю: они стреляют заколдованными пулями.
– Третий род франков составляют пруссаки. Посол их живёт в Бююк-дере; но, аллах весть, что он там делает и зачем сюда приезжает. Мы не знаем даже, где их государство: однако терпим у себя их посланника, единственно потому, что Дверь падишаха открыта для всех и всяк вправе искать в ней убежища.
Что мне вам сказать более? Да! Есть ещё на севере два поколения неверных, именуемые шведами и датчанами, которых послы часто приезжают бить челом на Пороге дворца, но только для того, чтоб получать от нас жалованные кафтаны. Дания, право, не знаю, что за город. Что касается до шведов, то мы познакомились с ними по случаю короля их, Карлоса, который бежал к нам от сабли московского царя, известного Дели Петруна. Иначе не знали бы и об их существовании. Затем следуют голландцы. Это язычники тяжёлые, тупые, мужиковатые: между франками они то же, что в наших странах армяне: исключительно заняты торговлею и, кроме денег, ничего не понимают. В прежние времена они присылали к нам сонливых послов, чтобы получать позволение продавать свои сыры и сельдей; но теперь государство их уже не существует. Известный Бунапурт, говорят, прибрал их республику в свои руки и выкушал всё их масло и все сыры. Этот Бунапурт (да кончит он жизнь свою на лоне веры пророка) поистине человек! Он не хуже Тамерлана и достоин стоять наряду с персидским Надир Шахом и нашим Сулейманом.
– Бунапурт! Бунапурт! – воскликнул я, прерывая речь писца. – О нём-то я и хотел у вас осведомиться. Скажите, пожалуйте, что это за человек? Говорят, что он гяур удивительно дерзкий и предприимчивый.
– Что мне сказать? – отвечал мой дипломат. – Извольте видеть: он был прежде простой французский янычар; потом попал в бейлербеи и, наконец, сделался султаном огромного государства. Теперь он весь Фарангистан держит в своей горсти и у нас в Диване имеет сильных покровителей, которые не только позволяют его послу есть неслыханную грязь в нашей правоверной земле, но и сами покушивают её с его тарелки: это называется пулитика. Недавно он напал было на Египет с его несметною ратью; но мы, по милости пророка, дали ему порядком вкусить мусульманской сабли! Теперь он нам закадычный друг.
– Но есть ещё одно неверное поколение, называемое англичанами, – сказал я, – народ самый дивный и непостижимый, который живёт на острове и делает перочинные ножики.
– Да, есть! – примолвил писец. – Низко кланяясь перед нашими султанами два столетия сряду, послы их пробили себе во лбах дыры. Эти гяуры были всегда вернейшими нашими союзниками и пользовались большою милостью у нынешнего Кровопроливца, пока не вздумали подплыть со своими кораблями под самый султанский дворец. При помощи Бунапуртова посла мы истребили их до последнего человека, и теперь более об них не слышно.
– Не знаете ли вы чего-нибудь про их правительство? – спросил я. – Силён ли их король? Сколько голов может он отрубить в сутки?
– Куда ему рубить головы! – возразил эфенди с презрительною насмешкой. – Он не Кровопроливец, а чучело. Они его кормят, одевают, тешат различными зрелищами, снабжают красными девицами и кланяются ему в землю, а власти не предоставляют никакой. Он не смеет даже высечь своего везира палками по пятам. Какой он султан! У нас всякому аге предоставлено более власти, чем этому королю. Наш, например, ага янычар вправе обрезать уши половине города, тогда как тот собственную жену свою не дерзнёт зашить в мешок и бросить в море.
Что касается до их правительства, то и сам чёрт не добьётся в нём толку. Эти гяуры строят прекрасные корабли, делают отменные часы, ножики, сукно и многие другие вещи; но относительно к государственному управлению они стоят ниже татар и курдов. У них есть две какие-то палаты, наполненные шутами, которые имеют право вмешиваться во все дела, противоречить распоряжениям везиров, женить короля и разводить его с женою по своему произволу. Когда бунтует какой-нибудь английский паша, то, если везиры не переспорят этих шутов, король не может ни отрубить ему головы, ни истребить его роду и семейства, ни даже конфисковать его имения. Это сущая безладица, а не правительство! Борода становится дыбом, когда послушаешь, что о нём рассказывает Ингилиз-Яхья-Эфенди, бывший нашим посланником в Лондоне! Друг мой, Хаджи! Аллах всемощный, всеведущий одни народы наделил мудростью, а другие сумасбродством. Да будут восхвалены он и пророк его, что нам не суждено претерпевать бедствий этих несчастных гяуров, а позволено курить покойно табак, наслаждаться кейфом и блаженствовать на прелестных берегах Босфора, под сенью обоюдного меча непобедимых султанов.
– Странно, странно! – воскликнул я. – Если бы не вы это говорили, я никогда бы не поверил, что подобный порядок вещей может существовать между разумными созданиями. После того, легко быть может, что покорённая англичанами Индия в самом деле управляется старою бабой. Вы ничего о том не слыхали?
– Старою бабой! – промолвил изумлённый писец и призадумался. – Сведение о старой бабе не дошло ещё до нашего понятия. Аллах ведает это лучше. Но в том нет ничего невероятного. Такой сумасшедший народ, как франки, и очень в состоянии посадить неверную бабу на павлиньем престоле Великого Могола и приказать ей править Индостаном. Однако лгать перед вами не стану: об этом я ничего не слыхал в Стамбуле.
– Нет божества, кроме аллаха! – вскричал я, промолчав несколько времени. – Чудных вещей насказали вы мне об этих гяурах! Все ли это, или же есть ещё другие на свете неверные? Ради вашей бороды, просветите меня в моём невежестве. Аллах! Аллах! кто бы подумал, что свет устроен таким образом!
Он погрузился в думу и потом сказал:
– Да! Я забыл ещё упомянуть вам о трёх южных поколениях Дома неверия, именно об испанцах, португальцах и итальянцах. Но они не стоят того, чтобы и говорить о них, так как и сами неверные считают их племенами ничтожными. Испанцы известны у нас только по своим пиастрам; из Португалии перешли к нам жиды, а Италия беспрестанно подсылает сюда своих дервишей, с которых мы получаем значительные суммы за выдаваемые им позволения строить церкви и громко петь молебны. Папа, то есть халиф этих гяуров, живёт в Риме и имеет целью обращать мусульман в свою веру; но, благодаря пророку, мы, без помощи дервишей, обратили гораздо более подданных его в нашу веру, нежели он наших в свою.
– Позвольте предложить вам ещё один вопрос, – промолвил я. – Мне очень желательно было бы знать что-нибудь о Новом Свете. Я никак не могу сообразить в голове того, что повествуют об этом государстве. Чтобы туда попасть, надобно ли спускаться под землю или как?
– С Новым Светом нет у нас никаких сношений, – возразил писец. – Корабли из тех стран иногда к нам приходят; но каким именно путём вылезают они из-под земли от антиподов, о том я не спрашивал. Могу, однако ж, вас уверить, что они те же неверные. На этот счёт успокойте ум ваш, Хаджи: из Нового ли, или из Старого Света, – все они сгорят в одном и том же аду.
Приметив, что писец не твёрд в «пулитике» Нового Света, я перестал расспрашивать его. Мы опять закурили трубки, попотчевали друг друга кофеем и наконец расстались. В другой раз он обещал сообщить мне побольше.
Глава XXXI
Хаджи-Баба сочиняет полную историю Европы. Обратный путь в Персию. Персидская политика. Французы
С этими сведениями воротился я к послу, обрадованный необыкновенным успехом первого моего опыта на поприще дипломатической службы. Прочитав записку, составленную мною по показаниям писца, мирза Фируз был в восхищении и признался откровенно, что о таких народах ни он, ни отец его и во сне не слыхали. С того времени он ежедневно посылал меня в Стамбул для собирания подробностей о франках. Сложив в одно все сообщённые нам турками известия, мы наконец были в состоянии приступить к составлению полной истории Фарангистана.
Итак, я занялся сочинением этого бесценного исторического памятника. Посол пересмотрел мой труд, исправил слог, прикрасил его метафорами и гиперболами, сообразными с утончённым вкусом Средоточия вселенной, смягчил невероятности, согласил противоречия и дал перебелить искусному чистописцу. Когда всё было изготовлено, испещрено надлежащим образом красными и золотыми чернилами, переплетено в парчу, вызолочено по обрезу и положено в шёлковые и кисейные чехлы, вышел порядочный, том истории, который прилично можно было повергнуть к подножию престола Царя царей.
Поручение мирзы Фируза было кончено. Он объявил намерение отправиться в обратный путь и взять меня с собою, с тем чтобы в Тегеране определить меня в Государственную службу. Человек, столько сведущий в делах франков, как я, был, по его мнению, необходим правительству при предстоящих переговорах с неверными посланниками.
Это предложение было принято мною с искренним восторгом. Стамбул и турки стали мне ненавистны со времени разрыва с Шекерлеб. Вдова муллы-баши пропала без вести у курдов; главноуправляющий благочинием отыскал своего туркменца, а Наданом, как я узнал, выстрелили на воздух из мортиры. Поэтому чего ж мне было опасаться? Впрочем, когда бы я был и во сто раз виновнее, то, состоя в службе шаха, тем самым был уже неприкосновенен и, надвинув шапку набекрень, смело мог ходить по всей Персии, не боясь ни людей, ни косых взглядов.
Сбираясь к отъезду, я хотел проститься с добродушным Осман-агою и пошёл навестить его в караван-сарае. Земляки мои знали уже, что я причислен к посольству. Я вдруг приметил разительную перемену в их обращении со мною. Теперь я не мог жаловаться на их невежливость: все их ко мне отзывы сопровождались поклонами и приветствиями: они были здоровы «по моей милости», оставались в Стамбуле «по моему соизволению» и соглашались лишить себя моего лицезрения, с непременным условием, чтобы «тень моя никогда не уменьшалась» и чтобы «моё к ним благоволение пребыло навсегда одинаковым». «О люди, люди!» – подумал я и отворотился от них с горькою улыбкою. Один только Осман-ага не изменил своему сердцу. Непоколебимый в своих чувствах и понятиях, он всю жизнь любил во мне юного Хаджи-Бабу, который так сладостно брил его голову в отцовской лавке, в Исфагане.
– Ступай, сын мой; да будет над тобою покров небесный! – сказал он, расставаясь со мною. – Мы были вместе в плену, у туркменов; потом знал я тебя муллою, мелочным торгашом и турецким вельможею: теперь ты персидский мирза; но кем бы ты ни был, я всегда одинаково буду молить аллаха о твоём благополучии.
Я поцеловал его, тронутый до глубины сердца, и ушёл со слезами на глазах.
Посол простился с турецким эфенди, и мы оставили Скутари. Стамбульские персы провожали нас толпою, с фарсах, по эрзрумской дороге. Путешествие наше до границы Персии совершилось без приключений. В Эривани, а ещё более в Тебризе, узнали мы о новостях, обращавших тогда на себя внимание Двора и любопытство народа. Они исключительно касались соперничества между двумя неверными послами. Французский посол старался не допустить в Тегеран английского, а тот требовал немедленной высылки французского.
Нам рассказали забавные анекдоты о средствах, употребляемых ими к достижению своих целей. Вся Персия была в изумлении, при виде гяуров, приезжающих из отдалённейших стран миру, не щадя трудов, ни издержек, чтобы ссориться между собой перед лицом правоверных, которые заблаговременно готовы были осмеять их, надуть и отпустить с презрением.
Француз беспрестанно твердел о могуществе своего государя, о владычестве его над всею Европою и о несметном его войске.
Наши отвечали:
– Какая нам до этого нужда? Где Франция, а где Персия? Мы отделены от Франции неизмеримым пространством земли и многими государствами.
– Но мы хотим покорить Индию, – говорил француз, – пропустите нас с войском через ваши владения.
– В Индию? – сказал шах, – это другое дело! Но я не могу содержать вашего войска во время пребывания его в моих пределах. Слава аллаху, я знаю, что такое значит проход рати! Где пройдут собственные мои воины, там трава не растёт лет тридцать, и я не хочу, чтобы вы мимоходом грабили моих подданных. После вас моя бедная «паства» пойдёт по миру с посохом и сумою. Что мне дадите за это?
– Мы возвратим вам Грузию, Мингрелию, Дагестан и весь Кавказский край, – отвечал француз. – Москоу мы прогоним фарсахов на сто за последний предел геенны, и вы будете безопасно носить шапки на головах, подбивая вверх кушаки и приговаривая: машаллах!
– Хорошо! – сказал шах. – Прогоните же наперёд москоу, отдайте мне все завоёванные им области; тогда пущу вас в Индию, пожечь отца англичан, как вам самим угодно. До того времени не вижу причины ссориться понапрасну с старинным моим другом Англиеей.
С другой стороны, англичанин, сидя на границе, письменно представлял шаху: «Француз безвинно нас притесняет: он хочет спроворить у нас Индию и надеть нам на лица собачьи кожи. Ради имени аллаха, вышлите посла его из Тегерана».
– Не могу! – возразил шах. – Дверь моя открыта для целого свету. Это было бы противно правилам гостеприимства. Француз – добрый человек и достоин моего благоволения.
– Но он нам смертельный враг. Вы должны избрать себе из нас того или другого, – писал англичанин. – Решитесь или немедленно прогнать француза из Тегерана, или объявить себя нашим врагом.
– Это что за речи? – сказал шах. – Я хочу жить в дружбе с целым светом. Слава аллаху, вы человек удивительный, но и француз не осёл! Я люблю вас обоих одинаково.
– Но мы в состоянии быть вам полезными и поддержать ваши силы, – говорил опять англичанин. – Мы дадим вам кучу денег.
– Это другое дело! – воскликнул шах. – Извольте, я ваш! Вы мои истинные друзья, а француз гяур, собака.
Дела находились в таком положении, когда мы приехали в Тебриз. Шах с нетерпением ожидал возвращения посла из Стамбула, и мирза Фируз почёл обязанностью спешить безостановочно в Тегеран.
Не доезжая до Султание, мы приметили вдали большой поезд всадников, с многочисленным обозом, вовсе не похожим на персидский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61