это должно было убедить и самых недоверчивых.
Чтобы вывесть отца из усыпления, лекарь хотел влить ему в горло стакан своего лекарства. Но, когда поднимали его голову, он нечаянно чихнул. Присутствующие и сам лекарь сочли это такою неблагополучною приметой, что признали необходимым обождать с приёмом лекарства, по крайней мере, часа два. По истечении этого времени, когда влияние опасной приметы прошло совершенно, подняли опять голову больного, но, к немалому удивлению врача, нашли его мёртвым.
Муллы тотчас велели намочить в воде кусок хлопчатой бумаги и выжать её в рот усопшего; тело повернуть ногами к кыбле; связать вместе два большие пальца у ног и лицо подвязать платком. Стакан воды был поставлен на голове, и всё собрание громко произнесло исповедание веры, без чего душа мусульманина не может удобно переселиться в рай. Вслед за тем муллы принялись читать нараспев предписанные главы Корана. Два другие, с которыми повстречался я у входу, влезли на крышу дома и стали напевать священные изречения этой книги, имеющие большую или меньшую связь с происшествием, возвещая народу о последовавшей кончине правоверного. Между тем бывшие в собрании родственники и друзья покойника окружили его тело и принялись обнаруживать печаль свою жалостным воплем и криком. Из мужской комнаты горесть сообщилась в женское отделение, где немедленно родственницы, приятельницы и знакомые гарема начали предаваться изъявлениям её, по наилучшему и новейшему обряду. Дом гремел отчаянием. Вежливость и услужливый характер отца моего снискали ему любовь и уважение множества жителей всех состоянии, и они теперь стремилась воздать ему последнюю почесть; а матушка, будучи по званию своему записною плакуньею и главным действующим лицом при погребениях, скликала к себе такую стаю подруг из своего сословия, что, по уверению многих, в Исфагане ни одного хана не оплакивали ещё так пронзительно и умильно, как моего родителя.
Я не имел нужды возбуждать в себе печаль искусственными средствами и рыдал без памяти, сидя в углу комнаты, Один старый мулла подошёл ко мне и сказал, что мне не следует носить шапки, ни обуви, пока тело не будет предано земле, и что уже пора рвать на себе платье. Соображаясь с обыкновением, я тотчас обнажил голову и ноги. Что касается до рванья одежды, то услужливый мулла вызвался сам совершить на мне этот обряд, уверяя меня честью, что знает, как что делать, и отнюдь не испортит моего кафтана. Я отдал себя в полное его распоряжение, и он, дёрнув за кончик борта, выглядывавший из вороту, оторвал его по шву на несколько дюймов. Этот кусок борту повис небрежно на моей груди, и после погребения многие поздравляли меня с тем, что я очень хорошо сетовал по батюшке. Матушка также горевала весьма достопримерно: припрятав свои косы и закутав голову в чёрную шаль, она призывала мужа своего по имени и исчисляла все его похвальные качества души и сердца самым заунывным голосом.
В это время набралось около покойника множество соседей и прохожих, которые стекались к нему для чтения Корана и слушания читающих, что равномерно полагается весьма богоугодным делом. В том числе явились и важные при погребениях лица, умники, славящиеся своим искусством утешать опечаленные семейства посредством мудрых и красноречивых утешений. Прежний мой учитель, слывший в целом городе одним из опытнейших погребальных утешителей, сел подле меня и, от имени всего сословия, отозвался следующим образом:
– Да! Наконец родитель ваш умер. Делать нечего! Что ж дурного, что он умер? Смерть – конец всего созданного. Он родился на свет, нажил себе сына, дождался старости и умер: что ж ему делать более? Место его заступите вы. Слава аллаху, вы человек удивительный, молодец хоть куда! Вам следует не грустить, а радоваться подобному случаю. Вместо того, чтобы брить головы, он теперь ликует в раю, сидит между двумя прелестными гуриями, кушает мёд да запивает молоком. О чём же тут плакать? Уж если так, то скорее плачьте о том, что вы не умерли вместе с ним. Впрочем, я не вижу повода есть печаль! Напротив того, вы имеете многие основательные причины радоваться от всего сердца. Отец ваш легко мог родиться неверным – а он родился мусульманином. Он мог быть турком и франком – а был природным персом. Мог быть суннитом – а был одним из благочестивейших шиитов. Мог жить как христианин – а жил как истинный питомец ислама. Мог скончаться, как отверженный жид – скончался на лоне явной веры. Все эти обстоятельства должны быть для вас неисчерпаемым источником торжества и веселия. Конец концов! вы мусульманин, а не осёл: сами знаете, что судьбе противиться нельзя.
Тогда как присутствующие удивлялись красноречию моего учителя, пришли умывальщики трупов и принесли гроб. Принимая в соображение отличную славу отца моего, приобретённую им в течение лет пятидесяти на лучших персидских, не только частных, но и государственных головах, останавливавшихся в караван-сарае, он присоветовал мне велеть соорудить над покойником имаре, род балдахина из шалей и других редких материй, украшенного чёрными флагами и употребляемого только при погребении высоких сановников и вельмож. Дальние родственники положили тело в гроб и отнесли его на место умовения трупов, где оно было вручено умывальщикам. Эти отвратительные ремесленники тотчас принялись за работу. Они сперва обмыли тело чистою холодною водой, потом вытерли его тиною, солью и камфарою, наконец, завернули в саван и опять положили в гроб.
Множество правоверных, добровольно вызвавшихся нести гроб оттуда на кладбище, ясно доказывали любовь, которою покойный мой родитель пользовался у своих земляков. Даже незнакомцы, побуждаемые чувством заслуги перед аллахом от исполнения последнего долгу в отношении к доброму мусульманину, старались подставить плечо под бренные его останки. Толпа сопровождающих гроб постепенно умножалась по мере приближения погребального ходу к месту вечного успокоения. Я шёл непосредственно за телом, в небольшом расстоянии, а за мною следовали те, которые называли себя родственниками и друзьями усопшего. Мулла громко прочитал молитву, которую повторили все присутствующие, и пригласил меня, как ближайшего родственника, опустить гроб в могилу. Развязали тесёмки, прикрепляющие саван; прочли молитву и, провозгласив имена двенадцати имамов, засыпали гроб землёю. Наконец каждый из посетителей произнёс первую главу Корана; могила полита была водою, все разошлись с условием собраться опять в доме покойника. На кладбище остался один мулла для чтения молитв над его головою.
Я теперь был главное лицо в доме. Вспомнив о своём обете и обязанности нежного сына, я приказал приготовить угощение для всех бывших при выносе тела и не жалеть на то никаких издержек. Мужчин принимал я, а матушка в тереме принимала женщин. Двое мулл читали Коран в мужском отделении, а третьего нанял я в то же время читать у могилы, где для него раскинули небольшую палатку. Траур, который обыкновенно продолжается сообразно с средствами семейства от трёх дней до одного месяца, назначен был у меня пятидневный. В течение этого времени родственники давали поочерёдно угощения. На шестой день старейшие из них пришли ко мне «починять разорванное платье», и я принуждён был ещё раз угостить их в своём доме. В этом последнем собрании раздаваемы были собеседникам листы Корана: каждый из них должен был прочитать свой лист, и таким образом, в несколько часов, прошли мы всю Несомненную книгу. Матушка с родственницами и приятельницами отправились толпою на кладбище, с порядочным запасом сластей и хлеба, нарочно спечённого на этот предмет. Скушав сласти и раздав хлеб бедным, они возвратились домой с надлежащими воплями и рыданиями. Дня через два те же самые женщины пришли к ней опять и повели её в баню, где сняли с неё траур, выкрасили хною руки и ноги и надели чистое платье. Этим кончились печальные обряды.
Глава VIII
Розыск о наследстве. Хлопоты Хаджи-Бабы. Добрый совет
Исполнив всё, чего требовали приличия, я занялся домашними делами. Прежде всего желал я привесть в ясность состояние покойного родителя. Родственники, которых моё появление лишило наследства, взводили на меня небылицы, браня и ругая меня повсюду. Я расчёлся с ними тою же монетою и, по милости пророка, отплатил им такими ругательствами, каких ещё не слыхали ни они, ни их отцы, и которым имел я случай выучиться при дворе Тени аллаха на земле, у первейших чиновников Порога.
Придя к матушке, я сел возле неё и завёл разговор о бесчисленных добродетелях покойника. Едва только определили мы надлежащим образом важность претерпенной нами потери, я сказал:
– Теперь объясните мне, родительница, состояние дел Кербелаи Хасана. Между нами не должно быть никакой тайны. Он вас любил, имел к вам полную доверенность, и вы лучше всех знаете, в чём заключается его имущество.
– А мне почему знать? – возразила она быстро, с приметным беспокойством.
Я не допустил её отрекаться более и продолжал:
– Вам известно, что по закону я должен всего прежде уплатить долги покойника: желаю знать, на сколько именно они простираются. Кроме того, следует удовлетворить издержки погребения, а у меня нет ни одного динара. Для всего этого нужны деньги: иначе как моё лицо, так и лицо покойного отца останутся навсегда чёрными, и враги мои будут меня преследовать. Батюшка, несомненно, слыл богатым человеком, когда такое множество пиявиц наплыло к нему перед кончиною, чтобы поживиться его наследством. Итак, скажите мне, родительница, куда прятал он свои наличные деньги, кто именно его должники и что оставил он после себя, кроме того, что мне известно.
– Аллах! Аллах! Что это за речи? – воскликнула она. – Отец твой был добрый человек, но беден всю жизнь и, сколько я знаю, не накопил ни одного тумана. Откуда тут быть деньгам? Всякий божий день мы питались сухим хлебом: только когда, бывало, приедет караван и в лавку набьётся куча голов для бритья, дозволяли мы себе купить десяток кусков кебаба и состряпать блюдо рисовой каши. Иначе кусок хлеба и сыру, пара луковиц и несколько солёных огурцов составляли нашу всегдашнюю пищу. Какие же тут могут быть деньги? После Хасана остался дом, который видишь; осталась цирюльничья лавка с утварью, и более ничего. Хорошо, что ты подоспел к нам вовремя: по крайней мере, заступишь его место. Иншаллах! Рука твоя будет счастлива: надеемся, что при помощи пророка бритвы покойника будут ещё звенеть на купеческих лбах круглый год без умолку.
– Это удивительно! – сказал я. – Батюшка работал усердно пятьдесят лет сряду, а теперь и следу нет его трудов! Тут должна быть какая-нибудь мудрость, надобно позвать ворожей.
– Ворожей? А для какого чёрта они тебе нужны? – вскричала она. – Их призывают, когда хотят открыть вора; я же не думаю, чтобы ты обвинял меня в воровстве. Скорее поди расспроси у приятелей, у знакомых, у Ахуна, бывшего твоего учителя. Он был друг Кербелаи Хасану и скажет тебе всю правду.
– Вы хорошо говорите, – отвечал я. – Ахун должен знать все тайны покойного батюшки: он был духовным его наставником в последние минуты жизни; понуждал его сделать завещание и избрать себе наследника, следственно, скажет мне, что именно оставлял он наследнику.
Ахун занимался с учениками своими в классе, когда я пришёл к нему. Он тотчас отпустил мальчиков домой и стал уверять меня, что глаза его просветлились от моего лицезрения и что прибытие моё принесёт ему удивительное счастие.
– Ай, Ахун! не шутите над моею бородою, – сказал я. – За мною повсюду следует несчастие. Я потерял родителя, но думал, что, по крайней мере, нанду что-нибудь в его кошельке. Теперь мне говорят, что я должен быть нищим.
Учитель положил руки на колена, ладонями вверх, возвёл глаза к небу и сказал:
– Бог милостив! О, аллах! всё, что ни есть, это ты: кроме тебя, ничего нет! Да, сын мой! свет такое ничто: он не стоит того, чтоб о нём и думать. Не желай ничего, не ищи ничего, так ничто и тебя искать не будет.
– Полноте, Ахун, перестань болтать пустяки! – возразил я. – Давно ли ты сделался суфием, что так презираешь мирские блага? Слава пророку, я бывал в Куме и по этой статье сам в состоянии насказать тебе таких вещей, каких ты и во сне не слышал. Но не в том дело. Ты был короткий приятель моему отцу: скажи, где девалось его имение?
Учитель, подобрав себе лицо глубокомудрое, подумал, откашлялся и произнёс длинный ряд клятв, которые кончились тем, что, по его мнению, у батюшки не было никаких денег. Он подтвердил во всём показания моей матери, и я долго сидел перед ним в остолбенении. Отец мой был добрый мусульманин и, сколько знаю, гнушался, как грехом, раздачею денег на проценты. Как это воспрещено Кораном, то помню, что он однажды отказал в том бывшему хозяину моему, Осман-аге, который хотел занять у него значительную сумму и предлагал двадцать процентов за четыре месяца. Итак, он не мог пустить капитал свой по рукам; но куда и как исчез он в моё отсутствие, того я отнюдь не постигал своим умом. Наконец я возложил упование своё на аллаха и оставил учителя с грустью в сердце.
Из мечети, пошёл я прямо в отцовскую лавку, размышляя дорогою о своём положении. В Исфагане мне нечего было делать между такими плутами, как мои земляки. Надобно непременно возвратиться в столицу, подумал я. Конец концов, Тегеран есть единственное поприще для искателей счастия и подобных мне искусников. Теперь посмотрим, что в лавке, а потом порассудим о дальнейшем. Я вижу, что меня обманывают; но кого подозревать? за кого приняться? где искать правосудия? Виноват я сам: пришёл поздно. При этой печальной мысли я вынул ключ из кармана и стал отпирать лавку, когда подошёл ко мне старик, привратник караван-сарая.
– Мир с вами, ага! – сказал он мне. – Да умножится ваше благосостояние! Глаза мои просветлились!
– Ты, видно, сегодня в хорошем кейфе, Мухаммед-Али, что так меня величаешь, – отвечал я. – Какое тут благосостояние? Беда, нищета, и только. Ох! Чрева мои превратились в воду!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61