Это крупные негоцианты, отирая со лба горячий пот, но вежливо, благопристойно, не повышая голоса, заключают между собой сделки на сотни тысяч динаров. И торговцы поменьше, все с той же лихорадочной дрожью, но с криком и бранью, звеня медяками, сверкая глазами, занимаются мелкой куплей-продажей…
И где-то под ними, в дымных, пыльных, узких мастерских, – город тесен, – без устали, день-деньской, копошится разный ремесленный люд.
Прежде всего – кузнецы. Топоры, мотыги, лопаты, серпы. Замки и подковы. Ножи и ножницы, иглы, гвозди, цепочки и кольца для дверей. Стамески и долота для резчиков по дереву и алебастру. Это все – изделия мастеров по обработке металла.
В литейнях, в горячем чаду, из меди и бронзы создают котлы и тазы, сковородки, жаровни, чернильницы. Колокольчики и стремена. Ювелиры, не разгибаясь, куют на крохотных наковальнях серьги, кольца, браслеты, чеканят кувшины, подносы, блюда и чаши. Рядом с ними точат цветные камни гранильщики и шлифовальщики. А дальше, подслеповато щуря глаза, орудует большой иглой неутомимый шорник.
Прядильщики прядут, ткачи ткут, швейники шьют, кожевники кожи мнут. Много чего человеку нужно в хозяйстве. Как проживешь без сита и скалки? Тебе сделают их. Есть маслоделы, мясники и мельники. Водоносы, повара, кондитеры, и даже колольщики орехов и фисташек…
То есть, все те, чьим трудом живет сверху донизу весь Нишапур. Город без них перестал бы существовать. Ибо правителям не с кого было бы взимать налоги, священнослужителям – некого вразумлять, торговцам – нечем торговать. И ворам – нечего красть.
Но для всех вышестоящих трудовой этот люд – фукаро – простонародье…
Омар перестал ходить от стены к стене, взял Рудаки, «Оду на старость», полистал и с отвращением бросил назад, на полку в нише. При этом поэт больно ударился костяшками правой руки о раскрытую створку резной деревянной дверцы и злобно скривился. Э, ну вас! Не до книг. И вновь он пустился в свой бесконечный путь от стены к стене. От стены к стене. От стены к стене…
Замечено: человек с мыслями, отдыхая, сосредоточенно ходит взад и вперед, заложив руки за спину, чтобы они ему не мешали. Он думает. И может ходить так часами.
Человек без мыслей, не зная, чем себя занять, что-то ломает, рвет, мнет, крошит и бросает. Чтобы хоть чем-то заполнить пустоту в голове. Эта пустота опасна. Она высвобождает в нем его животное начало, побуждающее выть, зевать или мычать.
Или, хуже того, резать, насиловать, жечь. Нет ничего страшнее пустоты в человеческой голове. А таковой еще немало! Разве не от нее люди хватают людей и заставляют их делать то, чего не умеют, вернее – не хотят делать сами? Возьмем несчастных рабов. Много их в Нишапуре. Правда, судьба не у всех одинакова.
Крепких юношей – гулямов – передают в столицу, служить в охранных войсках. Жизнь у них, можно сказать, завидная. Гулямы близки к царю (или царице), они могут занять при дворе высокое положение. Что резко отличает их от невольников, принадлежащих частным лицам.
Эти льют пот на стройках, роются в рудниках, копаю могилы – дело позорное. Они ухаживают за лошадьми и охотничьими собаками, служат в качестве поваров, привратников, дворников, охраняют хозяина, стерегут его добро. Есть среди них музыканты, певцы. Раб умный годится для обучения грамоте и ведет переписку, учет господской казны
Существуют особые наставления, как выбирать рабов при покупке, по каким внешним признакам можно судить об их характере и способностях, как обращаться с ними. Например, рабы из татар, кочевых ягма и аланов отличаются храбростью. Византийцы вежливы, деловиты и воздержаны на язык. Армяне строптивы и склонны к побегам. Ну, а рабынь, особенно молодых и хорошеньких, держат известно для чего…
Такова она с виду, жизнь большого восточного города. Но есть в Нишапуре и тайная жизнь. Жизнь бродяг и блудниц, наемных убийц и лжесвидетелей. Эти по своему состоянию даже ниже рабов. У тех хоть пристанище есть, есть хозяин и скверный, но верный кус хлеба…
В городе расположились всевозможные братства – срезальщиков кошельков, танцоров, нищих со своими уставами и обрядами. Особое место занимает братство джаван-мардов – «благородных».
Джаванмард, как утверждают, мужествен, смел, терпелив во всяком деле, выполняет обещания, целомудрен, чистосердечен, никому не причиняет вреда, допускает к себе ради выгоды друзей своих, на пленников не посягает, нищих одаряет, злых удерживает от злых поступков, говорит только правду, правдивое слушает, воздает должное, за столом, где ел хлеб, зла не творит, злом за добро не отплачивает, ведет добрые речи…
Хм… Зачем же тогда им ножи в два локтя длиной?
Об этой тайной жизни мало кто достоверно знает, – лишь те, кто причастен к ней. И уж вовсе никто, кроме Омара, не знает, что в бедной части города, на пустыре, в мусорной куче, скрыты жемчужины, подобные Эль-Мирре. Если же кто и узнает, то сразу подымет страшный визг – и сообща с братьями по вере втопчет назад, в мусорную кучу. Сколько их вот так пропало, несбывшихся поэтесс.

Недолог розы век! Чуть расцвела – увяла,
Знакомство с ветерком едва свела – увяла.
Недели не прошло, как родилась она,
Оковы разорвала и увяла…

Эх, тоска! Омар, не зная, куда себя девать, взял непочатый кувшин вина и побрел к Сафару, соседу справа, художнику-миниатюристу. Они нередко встречались в харчевне «Увы мне», иногда забегали друг к другу домой, выпивали по чаше.
Художник – тюрк из огузов, но шиитского вероисповедания, а это направление ислама отвергает запрет на изображение живых существ.
Он сидел за огромным высоким столом, каких не бывает в обычных домах, у обычных людей. Перед ним, как цветы на лугу, – медные чашечки с краской: белой, синей, зеленой, желтой, красной и черной. Сухими прямыми веточками торчат из ваз тонкие кисти.
Слева кувшин с водой, справа, под бронзовым прессом, стопка плотных бумажных листов. Под рукой – только что начатый серый рисунок.
На маленьком столике сбоку просыхают готовые миниатюры Кипы рисунков, набросков, старых миниатюр лежат на полках, на полу, нанизаны на гвозди в стенах.
Тут ярко, весело – и уютно. Как в осеннем саду, когда идет листопад…
– По какому случаю? – кивнул художник на кувшин, принесенный Омаром. И с готовностью отложил в сторону начатый лист.
– Соседку, родственницу, замуж выдаю, – мрачно сказал Омар.
– Слыхал. И на свадьбу зван. Но она же – тюрчанка? А ты перс.
– А где ты видел в Иране и Туране чистокровных тюрков? Те далеко, на Алтае. Эти – перемешались. С хорезмийцами и согдийцами, с персами, индийцами, арабами. И бог весть еще с кем. Пестрый народ. Словом, сарты. Я прихожусь ей двенадцатиюродным дядей.
– Что же ты такой невеселый?
– Сейчас. – Омар снял с полки две расписные чаши из обожженной глины, наполнил их темным вином.
– Ну, дай ей бог! – вскинул чашу художник.
– Дай бог.
– Очень кстати, – любовно, как женское бедро, огладил ладонью художник крутой бок хмельного кувшина. – Устал. Канительная работа. Много возни. – Он деланно-небрежно махнул рукой на листы, явно желая, чтобы Омар их посмотрел.
Поэт взял один из листов, весь золотистый, яркий.
На рыжеватом береговом откосе, на крутом блекло-зеленом выступе, поросшем редкой травой и красными и белыми цветами, сидит, подогнув колени и по-восточному сунув руки в рукава, задумчивый старец в белой чалме и голубом халате. Рядом с ним – собеседник в зеленой одежде. Ниже, у воды, двое в красных кафтанах, с кайлами в руках, рушат скалу. Фигуры расположены продуманно: две верхние на одном уровне, один из землекопов – прямо под ними, второй – в стороне от первого, правее и выше. Живописная асимметрия.
Небо над красновато-рыжими буграми – темно-синее, почти черное, с густой прозеленью. Оно резко оттеняет светлую пустоту этих округлых бугров и перекликается с неяркой зеленью утеса, где сидят старичок с собеседником.
Алые кафтаны землекопов хорошо вписываются в знойный фон берегового откоса. Зеленая рубаха на том, который справа, в сторонке, одного цвета с одеждой собеседника мудрого старца, его голубые штаны сочетаются с голубым халатом самого мудреца. К тому же халату перекрестно притянута голубая рубаха землекопа, работающего слева, под утесом. Белые и красные цветочки на утесе дополняют белый цвет головных повязок и ярко-красный цвет кафтанов. Все цветовые пятна великолепно увязаны между собой, уравновешены, у рисунка цельный, вполне законченный вид.
Мастер! Иного слова не подберешь.
– Это кто же такой? – спросил довольный Омар.
Старичок в белой чалме и голубом халате благообразен, приятен, внушает доверие и расположение.
– Искандер Зулькарнайн, – ответил Сафар притворно-пренебрежительно. – Готовится к переправе через Сейхун. Окружной правитель Аргуш заказал для сына писцу-каллиграфу Осману, который живет напротив тебя, через улочку, отдельной книгой часть «Шахнамэ» о его деяниях.
– Каждая пешка прочит сына в Искандеры, и никак не меньше, – усмехнулся Омар. – Вот увидишь, появится в наших краях еще один Двурогий.
– Ну, это их дело! Осман попросил меня украсить книгу рисунками. Я рисую.
– Искандера? – пожал плечами Омар. Опять все то же. Все приблизительно, все относительно. Близко, но мимо. Туманно похоже – и совсем не похоже… – Не самая лучшая часть в «Шахнамэ», – сухо сказал Омар.
– Как? Ведь это – Фердоуси!
– Ну и что? Нет бесспорных книг. Даже у Фердоуси не все бесспорно. И даже у Амида Камали, – не преминул заметить Омар ядовито. – Слыхал о таком? Не слыхал. Тем не менее, он «эмир поэтов» при Сельджукидах. А тут что происходит? – взял поэт другой красочный лист.
В лиловой колючей пустыне с пыльным охристым небом столпились воины в длинных халатах и высоких островерхих шлемах. В середине круга кто-то, упав на колени, печально склонился над кем-то лежащим.
– Здесь Искандер находит на поле боя царя Дария, убитого своими приближенными, – ответил Сафар неохотно. Самомнения у него поубавилось.
– Нет, братец, – вздохнул Омар. – Это не Искандер Зулькарнайн. Не Александр Македонский. Это выдуманный Искандер. Не был он никогда святым старичком! Видишь ли, он жил задолго до пророка.
– Как – до пророка?
– Ну, пророка тогда еще не было.
– Как это – не было?
В мастерской стало мрачно, невесело, зябко. Как в зимнем голом саду с черными и мокрыми от дождя ветвями.
– Ну, не было его еще. И мусульман в ту пору не было.
– Не может быть!
– Пророк, да будет тебе известно, родился чуть ли не через тысячу лет после Искандера Зулькарнайна.
– Но… но ведь Искандер Зулькарнайн… сам был пророком, ниспосланным в этот мир до Мухамеда? – вскричал возмущенный художник.
– Нет. Никакой он не пророк, защитник справедливости и охранитель законности, каким его изображает Фердоуси. Он был громилой, захватчиком. И чалмы не носил. Молодой, краснолицый, рыжеволосый и пьяный язычник, умерший тридцати трех лет от роду. А ты представил его с белой бородкой, в голубом халате. Это все – неточно, потому и недостоверно. Знай: достоверность на картинах и в книгах достигается неукоснительной точностью деталей. Говорят, по изображениям на римской колонне императора Траяна можно до мельчайших подробностей изучить снаряжение, оружие и военный быт его времени.
Омар снова взял первый лист. Жаль. Сделано бесподобно! Но сколько сил затрачено впустую…
– Юнаны (греко-македонцы) одевались по-своему. Они носили короткие, до колен, хитоны, сандалии. А у тебя они здесь, – он показал второй рисунок, – в длиннющих халатах, в сапогах с кривыми носами. Неправильно! – Омар с досадой бросил листы. – И шлемы у них были гребенчатыми, а не островерхими. У твоих – кривые сабли, но сабель в те времена еще не было. Их изобрели, вместе со стременами, гораздо позже ваши же тюрки.
– Но ведь… у нас так принято их рисовать, – скис Сафар.
– У массагетов, древних жителей хорезмийских пустынь, было принято своих стариков, доживших до семидесяти, убивать. Что же, и нам следовать их примеру? Никогда жизнь не сдвинется с места, если мы будем делать только то, что принято…
Омар сплюнул, заложил руки за спину и вновь двинулся в свой обычный путь от стены к стене. От стены к стене…
– Лестно, конечно, изобразить великого Искандера мусульманским святым! И Аристотеля, его учителя, скажем, тюрком из Шаша. Чтоб тем самым возвысить тюркский народ. Но история не терпит натяжек! – Омар стиснул кулак. – История сурова! Она кровава. Ее надо точно знать. И нельзя улучшать, приукрашивать, облагораживать в угоду нашему веку, не менее суровому и кровавому.
– Тюркам, братец, – сказал Омар назидательно, – и без того есть чем гордиться. – У них своя богатая история.
– Но эмир Аргуш меня засмеет, если я нарисую царя Искандера с голыми ногами, в юбке до колен. И в шлеме с петушиным гребнем.
– Ну, если все дело в том, чтобы ублажить Аргуша и заработать деньгу, нарисуй Искандера в лохматой туркменской папахе. Точно в цель попадешь.
– Было, не было… – Сафар сердито сложил листы и кинул их на полку. – Но бог-то был, всемогущий, единый, объясняющий все?
– Эх, братец! Вот его-то и не было никогда…
Сафар проводил соседа чуть ли не с ненавистью.
Побеседовали… Трах в прах! Омар жалел, что пустился с ним в откровенность. Ведь уже давно научился скрывать своя мысли! А тут – прорвало. От вина, что ли? Нет, не от него.
Не вино делает человека болтуном, дураком или преступником. Оно лишь выявляет в нем того, кто сидит внутри от рождения или воспитания: в наглеце наглеца, в подлеце подлеца. В скромнике – скромника, в умнике – умника. И в злоязычнике – злоязычника…
«Да-а, неудобный, вредный я человек! И чего я все придираюсь к людям? – корил он себя, возвращаясь домой. – Чего я лезу ко всем с неуместными замечаниями? „Это не так, это не сяк. Зачем, почему?“ Чего я бунтую? Бедняге надо жить, и за деньги он готов подать Александра не только в образе святого старичка, но и в виде полногрудой девицы, жрицы богини Астарты, – тем более, что царь в мистериях, посвященных этой сирийской богине, охотно надевал женское платье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25