– Он горделиво тронул усы.
– Хусейн Абдаллах? – удивился гость из Пенджаба. – О таком не слыхали.
– Хотите увидеть его? Я позову.
– Нет, спасибо. В другой раз. Сейчас мы хотим увидеть Омара Хайяма.
– Я его не знаю! – рассердился Аргуш.
Гость из Магриба – с тоскливым недоумением:
– Весь мир знает Омара Хайяма. Но у себя на родине он, как мы видим…
– Верно, пожалуй, сказано: «Нет пророка в своем отечестве», – вздохнул гость из Пенджаба.
– Пусть уважаемые гости пока отдохнут, – нашелся визирь Фахр аль-Мульк. – Мы устроим встречу с Омаром Хайямом…
Визирь хорошо помнил дружбу отца с беспутным поэтом. Омар когда-то играл с маленьким Фахром. Носил ему сласти. И рисовал козочек, резвых, с короткими рожками, беленьких…
Между царевичем и визирем состоялся напряженный разговор.
– Он безбожник!
– Он, дозвольте напомнить, спас вашу жизнь.
– Аллах спас меня его руками!
– Омар увековечил имя вашего отца, – да будет с ним благословение божье! – в «Меликшахских звездных таблицах».
– А мне… посвятил он хоть строчку?
– Да, Омар Хайям не пишет хвалебных касыд. Но ведь не пишет и злых сатир. А мог бы, при его-то ядовитости. И на том спасибо. Он у нас особый человек, и пусть останется таким. Нет в мире силы, способной его переделать. Если юный наш государь пригреет его, в народе скажут: «Царевич Санджар – правитель благородный и благодарный». Вы слышали отзыв гостей: «Весь мир знает Омара Хайяма». Они ждут. Что мы им скажем? «Мир не знает, какой он человек, – он такой, сякой»? Мир, ваше высочество, необъятен, и то, что для нас тут страшно, для них там смешно. Нам могут ответить: «Значит, вы еще не научились ценить поэтов по их труду и таланту. Это со временем может обернуться для вас бедой. Знайте хоть это». Они разнесут о нас по земле нелестный слух…
– Плевать мне на них! – Санджар свирепо сдвинул брови.
– Нет, все же лучше прослыть в грядущих веках добрым покровителем поэтов, чем их гонителем и притеснителем.
«Прослыть в грядущих веках»… Это решило все.
– Хорошо, – кивнул Санджар. – Можешь выдать ему из своих средств пять тысяч динаров.
– Дозволит ли государь сделать мне это? – улыбнулся довольный Фахр.
– Дозволяю! Я потом, когда-нибудь, возмещу тебе этот расход.
– Государь щедр и великодушен. Теперь – вот о чем речь. Когда его приведут, вы должны будете, чтобы начать беседу, что-нибудь сказать ему.
– Я ему скажу: «Все слуги при мне, – почему ты один где-то бродишь?»
– О нет, ваше высочество! Простите. Так может сказать недалекий эмир Аргуш своему ничтожному стихоплету. Царю не следует так говорить. Причем кому? – Омару Хайяму. Да еще при посторонних. Нужно будет сказать нечто яркое, веское, в духе его четверостиший. Соответствующее обстановке как по содержанию, так и по словесному выражению. Строго, но не оскорбительно. Доброжелательно. Давайте подумаем вместе, что мы скажем ему…
Он предстал перед ними спокойный, внимательный, в простой небогатой одежде. Ничем непримечательный человек. Но скромность отнюдь не умаляла его значительности, – напротив, она подчеркивала эту значительность, происходя как раз от нее.
– Я недоволен вами, учитель! – отчеканил Санджар. Он затвердил это все наизусть, и теперь с удовольствием произнес, понимая всю важность момента: – Когда звезда государя восходит к зениту, его главный звездочет обязан быть при нем. А вы заставляете вас искать.
Он выжидательно откинулся в золоченое кресло.
«Горе мне, – „испугался“ Омар равнодушно. – Ишь, как завернул. Натаскал его Фахр».
– Зенит, – сказал поэт задумчиво. Взглянул вверх, опустил голову, вздохнул. – Ведь он – не один. Так не бывает, чтобы ты ушел, а зенит остался где-то позади. Иди по земле тысячу верст, пять, десять тысяч верст, находись в огромной толпе или будь совсем одинок, – всегда, на каждом шагу, у тебя над головой будет зенит, а под ногами – азимут. Зенит и азимут – там, где ты. Выходит, ты и есть средоточие мира. Ты, человек…
Иноземцы многозначительно переглянулись. Визирь Фахр побелел. Он не ожидал такого оборота. Ломая голову над фразой, которую должен был произнести Санджар при встрече с поэтом, визирь посчитал «зенит» своей блистательной находкой, как нечто незыблемое, строго определенное, не подлежащее обсуждению. И вдруг злосчастный зенит шатнулся и покатился в пропасть. Если Санджар поймет…
Но царевич радостно воскликнул:
– Значит, зенит всегда надо мной?
– У каждого – свой зенит, – тонко, очень тонко, почти неуловимо, усмехнулся Омар. – То, что для одного – зенит, для другого – точка чуть выше горизонта.
В это Санджар вникнуть не мог.
– Что касается звезд, – продолжал поэт так же ровно, бесстрастно, – то как звездочет я теперь царям бесполезен.
– Почему? – свирепо вскинулся Санджар.
– Я больше не вижу звезд, государь, – аллах за грехи наказал меня резким ослаблением зрения. Астролябия ныне в моих руках – все равно, что флейта в лапах обезьяны. Так что пусть юный, но мудрый наш государь великодушно, истинно по-царски, простит меня, недостойного, если я, несчастный, в силу этого печального, как осенняя ночь, обстоятельства, не смогу, при всем своем горячем, как солнце, желании, находиться при нем неотлучно, как старый верный пес.
«Мы тоже умеем загнуть, если надо…»
Его напряженный, пристальный, искательно-постигающий взгляд убедил царевича, что у поэта и впрямь что-то неладно с глазами. Санджар огорченно обернулся к Фахру.
– Жаль, – вздохнул визирь. – Но все мы в божьих руках. Почтенный Омар верой и правдой служил, пока мог, вашему великому отцу, – да будет душа его в светлом чертоге аллаха!
Он выразительно посмотрел царевичу в глаза, сделал легкий, почти незаметный, скорее бровями, чем головой, кивок через плечо. Царевич понял:
– Награди его!
По знаку визиря слуга вынес через плечо тяжелый кожаный кошель.
– Пусть учитель не сочтет пять тысяч динаров суммой, слишком малой за его былую службу султану и дружбу с моим родителем, – да не угаснет над ними двумя свет божьей правды!
– Не сочту, – хмуро сказал Омар. – Без единого фельса дома сижу.
Он не мог позволить себе встать в гордую позу, как Фердоуси и Беруни, – и свысока отказаться от награды. Слишком много лет, сил душевных и знаний отдал Омар грозному роду Сельджукидов! Он ничего им не должен, – они ему должны.
Эмир Аргуш, между тем, увидев, что визирь отошел от царевича, шепнул Санджару на ухо, чтобы насолить утонченно-вышколенному придворному:
– Лукавый перс позорит ваше высочество, стараясь показать иноземцам, что визирь щедрее царя…
Как всякий неотесанный, малограмотный, но заносчиво-притязательный человек, наделенный к тому же хоть какой-то, пусть невеликой властью, он всем нутром терпеть не мог тех, кто выше по уму, образованию и воспитанию.
К его тупому удивлению, царевич, вместо того, чтобы мстительно затаиться, крикнул звонко, с обидой:
– Визирь! Ты хочешь прослыть более щедрым, чем сам государь? Казначей! Предоставь поэту от нашего царского имени десять тысяч золотых…
Ох! Когда мы перестанем зависеть от каприза правителей?
Увидев у ног груду золота, Омар сокрушенно пожал плечами:
– Зарежут меня, если в городе узнают, какой я теперь богатый. Я возьму, государь, с дозволения вашего, с собой сотни две или три, остальное же… велите позвать саррафа и обменять всю сумму на чеки.
– Действуй, – приказал царевич визирю. Ему нравилось повелевать.
Много ели, много пили. Пели. Омар, захмелев, читал свои стихи, – о вине, о любви, не касаясь опасных тем:

Дай вина! Здесь не место пустым словесам.
Поцелуи любимой – мой хлеб и бальзам,
Губы пылкой возлюбленной – винного цвета,
Буйство страсти подобно ее волосам.

И много других – не хуже – и не лучше. Вот, например:

Прошу могилу мне с землей сравнять, да буду
Смиренья образцом честному люду;
Затем, смесив мой прах с пурпуровым вином,
Покрышку вылепить к кабацкому сосуду.

– Хм…
– Э-э…
– Ха-ха!
Аргуш, смекнув, что этот безвестный Омар Хайям – в чести у верховных властей, с пьяных глаз отвалил ему тысячу динаров. Гости – по пятьсот. Ничего. Все как следует быть. В конце концов, писать стихи и читать их – его ремесло. Эти люди, покупая как можно дешевле и продавая как можно дороже, торгуют чужим. Он – кровным, своим. Профессия…
Во второй половине дня, сославшись на старческую усталость, Омар попросил отпустить его домой.
– Ступайте, – разрешил Санджар. – Старый Ораз с людьми проводит вас. Ведь вы его знаете?
– Знаю. Он мой давний приятель.
К Омару у входа подкатили те двое.
– Нам не терпится вновь увидеть вас…
– Зачем? – Выпив, Омар огрубел. – Я не царица Савская.
– Побеседовать с вами…
– О чем? Все в мире давным-давно известно. Хотите узнать что-нибудь обо мне лично – читайте мои стихи, там все сказано.
Они как разинули рты, так и остались с ними, разинутыми, у него за спиной.
Поэт сказал старику Оразу:
– Отойдем в сторонку. Я отсчитаю тебе пятьсот золотых, которые ты мне дал, когда меня гнали из Исфахана.
– Зачем они мне? – удивился Ораз. Он совсем одряхлел. – Ни жены, ни детей. Ни дома. Одежду, обувь – дают, ночую у походных костров, питаюсь из походных котлов. Теперь, братец, мне уже ничего не нужно. Эти деньги тебе нужнее. Я, когда нашел твой новый дом и зашел к тебе, видел: пишешь новую книгу. Вот и пиши. Упомяни меня в ней, если к слову придется. Последний раз мы видимся с тобой, – я умру где-нибудь по дороге. О боже! Сколько лет прошло с тех пор, как мы встретились тогда, на Фирузгондской горной дороге…

… Они толпились, спешившись, в устье зеленой лощины, нисходящей к дороге по склону горы. В узких глазах жестокость и жадность, тупая неумолимость. Не жди от них пощады.
– Стой! – рявкнул молодой туркмен в большой мохнатой шапке.
Он зарезал их работника Ахмеда, оказавшего сопротивление. Затем шайка очистила их повозку с припасами.
– Это что?
– Книги…
После трудной беседы о науках:
– Как тебя зовут?
– Омар.
– А меня – Ораз. Эй, грузите все обратно! Станешь большим человеком, не забудь обо мне. Запомни: Ораз…
Омару тогда было десять лет. Много раз они встречались после этого: под Бухарой, в Исфахане и здесь, в Нишапуре.

– Ладно. – Омар вытер слезы. – Помоги мне. Я теперь боюсь жить один. У вас, туркмен, хорошие собаки.
– Я отдам тебе своего волкодава. Вместе с ошейником и цепью. Он умный. Вы сдружитесь с ним.
– Веди.
Ораз, звеня цепью, привел огромного, чуть не с осла, светло-бурого пса с гладкой блестящей шерстью, с обрубленными ушами и хвостом. Красивый пес, здоровый, могучий.
– Как его зовут? – спросил довольный Омар
– Так и зовут: Бурибасар-Волкодав. Я его окликаю просто: Басар.
У пса дрогнули короткие уши, он шевельнул обрубком хвоста.
– Прекрасно. Люди нынче – не лучше волков. Не лает он попусту, как дворняга? Я этого не выношу.
– Нет, пес он серьезный. Молчаливый, как ты.
– Совсем хорошо! – Омар сунул собаке большой кусок мяса, за которым перед тем сходил на кухню.
Басар взглянул на Ораза.
– Ешь, – благодушно кивнул Ораз. – Теперь он – твой хозяин. Говори, – заметил старик Омару, – с ним по-нашему, – персидский не понимает.
Пес осторожно и бережно, деликатно взял мясо из рук Омара и степенно, чувствуя на себе их взгляды и боясь показаться слишком голодным и жадным, отошел в сторонку.
– Я его сегодня не кормил. Пусть поест – и поедем. Надо купить по пути на базаре мешок костей для него.
– Купим. Слава аллаху! – вздохнул Омар. – Теперь у меня есть бескорыстный друг и защитник. Среди людей такого не нашлось.
– А Фахр?
– Э! У Фахра – корысть. Не ради меня они тут расщедрились. А ради тех двух, любопытных. Я для них всего лишь местное диво. Диковина. Вроде носорога в клетке.
Цитадель, где жил окружной правитель Аргуш, находилась вне городской черты, в стороне; Омар предложил ехать к нему домой не через те ворота, через которые Ораз, плохо знавший город, привез его к Санджару, а через другие, поближе к дому.
– Идет, – согласился Ораз. – Тем лучше. Сразу за воротами, справа, они увидели большое черное пепелище. Обгорелые стены, обугленные балки. Это черное пятно на золотистом фоне города казалось уродливой кляксой на желтом древнем пергаменте с четкими чертежами.
Еще недавно здесь находился караван-сарай… Омар потемнел, будто вымазался копотью с пожарища, и придержал лошадь, которую дали ему доехать до дому. Басар, бежавший рядом, взглянул на него, присел и заскулил, подвывая.
– Что случилось? – окликнул поэт человека, уныло копавшегося в черных развалинах.
– Э! – с досадой махнул тот рукой. – Жил тут в келье один чудак-еврей. Вечно пьяный. Видно, спьяна, подпалил свое жилье – и сжег весь караван-сарай. И сам сгорел вместе с ним.
– Эх! – с горьким надрывом, гортанно, всей грудью вздохнул, скорее – рыкнул, Омар.
Ораз – участливо:
– Знал?
– Знал… – Омар обхватил лицо рукой, крепко стиснул его. И, вместо того, чтобы произнести, как положено: «Мир его праху», сказал непонятно: – Доломит ему в шихту! И соду. И борную кислоту…

Заодно с мешком костей для Басара поэт купил баранью тушу и в харчевне «Увы мне» большую корчагу вина для гостей, людей Ораза.
Их на пиры к царевичу не допускают.
– Дед его ходил в грубом суконном халате и ел с нами из одного котла, – говорили недовольные воины.
Когда поспел шашлык, они сняли пыльные сапоги, вымыли ноги в ручье и босые, с чистыми ногами, расселись на дорогом ковре за скатертью.
Было их пятеро с Оразом. Из уважения к хозяину они сидели тихо, смирно, скупо переговариваясь. И даже выпив вина, не расшумелись, не стали спорить и придираться друг к другу, как, скажем, персы.
Поражались персам: «До чего суматошный, беспокойный народ…»
Тюрки – народ флегматичный, спокойный, неторопливый, безразличный ко всему вокруг. Хоть небо расколись – бросит степняк косой взгляд вверх исподлобья и опять уйдет в себя.
Пока не прозвучит команда: «Хош!», означающая выступление в поход, и боевой яростный клич: «Кук бури» – «Серый волк», с которым надлежит, вынув меч, кидаться в гущу сражения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25