https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/120x90/pryamougolnie/
Обживая целлы, невские альдоги становились духами — хранителями города.
Первой петербургской целлой стала Петропавловская крепость, первоначально и представлявшая собой Санкт-Петербург как таковой. И по сей день крепость остается одной из самых совершенных обителей Genius loci . В связи с этим легенда об орле, якобы указавшем Петру место для строительства, представляется достаточно правдоподобной — именно в силу изначального неправдоподобия. Почитать, так, увидевши пресловутого орла, никто и не удивился, словно орлы порхают над невской дельтой на манер чаек. Ну добро бы филин прилетел или там коршун какой, а то ведь орел…
Один из первых гениев места Санкт-Петербурга пожелал воплотиться в орла, чего и добился. Главный вход в его великолепную целлу — Петровские ворота — украшает его же символ, выполненный Вассу.
He существует каких-либо указаний на то, что Трезини, Миних, Леблон и другие первые, зодчие города, как, впрочем, и их последователи, имели хотя бы малейшее представление о принципах китайского учения фэн шуй или любой другой формы геомантии. Однако выдающиеся зодчие строили в полной гармонии с духами, видимо, улавливая их пожелания. Чему всячески препятствовали цверги.
Петр заложил город, нарек его, вложил в него свою душу, но в известном смысле Санкт-Петербург оставался городом сокрытым, разве что иначе, нежели Китеж. Никогда не существовало указа ни об основании Санкт-Петербурга, ни о переводе туда столицы. Фактически город стал столицей государства с переездом туда двора и дипломатического корпуса, но этой столице предстояло еще несколько лет официально пребывать на территории иностранного государства. „Жалованная грамота столичному городу Санкт-Петербургу“, закреплявшая юридически давно свершившийся факт, была выдана лишь Екатериной II. Не подлежит сомнению, что не объявляя официально о создании города, Петр старался скрыть сам факт его существования от некой враждебной магической сущности, скрыть до той поры, пока город не обретет достаточно сил. Разумеется, в данном случае речь идет не о цвергах — эти обитали в самом горниле перемен, были прекрасно о них осведомлены и препятствовали им по мере возможностей.
А таковые, хоть и ограниченные, имелись. Пророчества о неминуемой гибели Санкт-Петербурга стали появляться почти сразу после закладки города, во всяком случае, как только в помощь работавшим первоначально на строительстве солдатам и пленным шведам стали сгонять крестьян из центральных областей России.
Пророчества, исходившие от старообрядцев, но подхватывавшиеся отнюдь не только последователями незабвенного князя Мышецкого, предполагали различные формы „градоуничтожения“: перво-наперво, конечно, потоп, но не исключалирь также пожар и даже землетрясение. Всё, однако, так или иначе сводилось к фразе „Петербургу быть пусту“, а добиться того, чтобы он опустел, можно было и без стихийных бедствий. Их вполне могла заменить враждебная городу политическая воля. Молодой, неокрепший, явно чужеродный привой на могучем стволе России, Санкт-Петербург некоторое время стоял перед возможностью отсохнуть и отпасть, да так, что это мало кто заметит, а уж кто заметит — немало порадуется.
Однако же нелишне заметить, что пророчества о том, что быть Петербургу пусту, возникли не случайно и отнюдь не на пустом месте, на то имелись веские причины, подтверждаемые многократно реалиями жизни. Цверги, как известно, осваиваясь на суше, выбирали по возможности ареалом обитания зоны с темной и инфернальной энергетикой, многократно умножая разрушительные ее свойства. Так в Приневской низменности возникли гиблые места, чреватые для человека смертью, а в лучшем случае целым сонмом губительных заболеваний. Во времена Петра об этом знали и при планировке улиц пользовались простым и, как это ни удивительно, действенным методом. На равном расстоянии проводили линии, вбивали в землю колья и к каждому прикрепляли кусок сырого мяса. Там, где оно дольше сохранялось свежим, и строили дома. Долгое время, пока не забылось знание, строящийся Петербург был городом пустырей, необъятных, необитаемых, поросших мхами и осокой. Однако не секрет, что инфернальная энергетика, будучи трансформируема по воле мага, многократно усиливает его могущество в оккультном плане. Не поэтому ли кое-кто из „птенцов Петровых“ свил гнездо именно там, где быстрее всего протухало мясо? Так, великолепный Брюс построил дом на берегу будущей Фонтанной, именно в том месте, где был зарыт лопарскийЦ нойда Риз, по поверьям знавшийся с дьяволом и после смерти превратившийся в железнозубого упыря. Что и говорить, не святая землица. Здесь нелишне было бы вспомнить, что Брюс происходил из рода древних шотландских королей, без сомнения владел знаниями друидов и, по смутным слухам, приходился родственником барону де Гарду, чей запутанный след в истории не менее значим, чем оставленный Нострадамусом, Калиостро или Сен-Жерменом… Впрочем, ладно, пора нам вернуться к нашей теме. Итак, Петербург, стольный град, Петра творенье…
Петр, отлично понимая, что он не вечен, стремился обеспечить будущее любимому детищу, а потому форсировал строительство, истощая и без того измотанную войною страну. Будущее он обеспечил, и блистательное, но и ужасное, ибо многие грядущие беды города — отдаленные последствия проклятий десятков тысяч людей, не понимавших, за что на них такая напасть. Не говоря уж об умерших в годы строительства. И, паче того, о погребенных без обряда, а потому так и оставшихся в магическом пространстве города. Добавляя свою ненависть к ненависти цвергов.
Но гибель людей объяснялась не только торопливостью государя. Сначала подспудно, исподволь, а потом все более открыто Санкт-Петербург стал требовать человеческих жертвоприношений.
И требовали их вовсе не альдоги, обживавшие новосоздаваемые целлы. И не цверги: погубить город — это одно, а губить отдельных людей, от которых ничего не зависело, для них не имело смысла.
Крови жаждала одна из ипостасей самого Санкт-Петербурга.
Колоссальный выброс энергии, сопровождавший рождение города, создал ему две равновеликие проекции, которые можно условно назвать Небесной и Инфернальной. Проекции, весьма схожие с земным градом, но не идентичные ему, ибо неискаженные проекции существуют лишь в математике, но отнюдь не в пространстве, как физическом, так и магическом. Каждая из проекций превосходила (и превосходит поныне!) земной град насыщенностью магических энергий, однако все равно зависит от него, ибо порождена фактом его физического существования и существует сама, лишь покуда длится таковое.
Обе проекции заинтересованы в жизни земного града и стараются оберегать его, но каждая по-своему. Поддержка со стороны Неба осуществляется через точки открытия (главным образом, маковки и колокольни храмов), и ее мера всегда соответствует мере праведности указанной поддержки взыскую-щих. Поддержка, осуществляемая через каналы ин-ферно, требует человеческой крови.
Трагедия Санкт-Петербурга заключается еще и в том, что принесенные на его алтарь жертвы и возросшие в его стенах праведники отнюдь не всегда реально влияют на судьбу земного града, ибо во многих случаях противоположные энергии взаимо-поглощаются. Во многих, но отнюдь не во всех.
Человеческое жертвоприношение тем действеннее, чем ближе по исполнению к ритуалу. За всю. историю города не было случая, чтобы кого-либо открыто провозгласили приносимым в жертву Санкт-Петербургу, для жертвоприношения всегда находились повод и оправдание, но некоторые казни Петровской эпохи являются лишь едва закамуфлированными жертвоприношениями.
Понимал ли это сам Петр? Скорее всего, да. Брюс, безусловно, знал всё и, скорее всего, знаниями своими делился с государем. Человеком, способным выдерживать любое знание.
Самым ярким и жутким примером такого жертвоприношения является, разумеется, дело царевича Алексея. Жуткое и по сути и по оформлению, оно, по крайней мере, имело определенный смысл: Алексей Петрович действительно имел и желание и, что, пожалуй, важнее, реальную возможность воплотить в жизнь соответствующее пророчество. Петербургу непременно быть бы пусту, не окажись сын столь же нетерпеливым, как и отец. Однако, если торопливость Петра вполне объяснима (о том выше), что мешало Алексею спокойно дождаться батюшкиной кончины — не вполне понятно. Влияние цвергов на Алексея бесспорно, но как раз цверги никоим образом не стали бы подталкивать его к поспешным и рискованным действиям — уж они-то торопливостью не отличаются. Подставлять Алексея под удар для них не было смысла, и подставили его те, для кого это смысл имело. Но то уже особая история.
Приват-доцент Александр фон Грозен».
— М-да, интересная галиматья, — подытожила Лена. — Цверги, альдоги и фельдмаршал Брюс. Да еще какой-то железнозубый Риз. Веселенькая компания. Любопытно… Только автор — не совсем тот фон Грозен, о котором я тебе рассказывала. Того звали Эрих. Должно быть, один из его сыновей. Скорее всего, старший, который был в контрах с отцом, лишился титула и наследства, а потом за границу деру дал…
— Предусмотрительно, — улыбнулся Тим. — Состояние убитого барона досталось почтительному младшему сынку, но в семнадцатом пришел гегемон и — шлеп!
— Не совсем так… Ладно, одевайся, опаздываем!
— Погоди, куда опаздываем?
— К подруге на день рождения, я давно обещала.
— Но… Незваный, в драном свитере, без подарка…
— Пустяки! А подарим мы ей твою находку, разумеется, с условием, что она снимет копию, а оригинал вернет нам… У Маринки на службе — неограниченный доступ к ксероксу…
С немалыми трудами вырвался, наконец, Андрон из цепких объятий новой родни. Пора, дескать, пора: проведать старушку-маму, прихворнувшую настолько, что не смогла даже на свадьбу к единственному сыну выбраться… Врал, конечно — слава Богу, жива-здорова Варвара Ардальоновна, только на свадьбу к сыну идти наотрез отказалась, единорог не велел. Потому как брачевание есть грех, блуд, плотское восторжествование. В чистоте нужно жить, в схиме, в аскезе… Да и Тим Антоныч, единственный по большому счету друг, тоже в брачных торжествах не участвовал. Из соображений практических, по обоюдному согласию — на фиг этот график, вопросами замучат…
А с утра в институт — горячая пора, заканчивается первый в жизни семестр, скоро сессия, а он и так два дня пропустил, по уважительной, правда, причине, но все-таки…
На улице в этот поздний час было тихо, падал мягкий, пушистый предновогодний снег, в свете фонарей серебряно-бриллиантовыми блестками искрились снежинки. Какой насмешливый контраст с только что покинутой берлогой Костиных — душной, в алкогольных миазмах, забитой дорогим хламом! И что теперь — всю жизнь так?!
Андрон поднял воротник подаренного тестем зимнего кожаного пальто, сжал пальцы на ручке пластикового пакета, в котором бултыхалась литруха отменной польской водки, прихваченная с барского стола, ускорил шаг. Но не пройдя и десяти метров, застыл как вкопанный. Сердце сбилось с ритма, дыхание остановилось.
Впереди, на широченном козырьке, прихотью архитектора возведенном над первым этажом блочной «точечной» многоэтажки кружилась в танце девушка в белом платье, тихий ветерок доносил до Андрона ее смех, звонкий и мелодичный, как китайский колокольчик…
Она, она, ей-богу, она — сиверская Беатриче, Ассоль из Белогорки! Сердце не обманешь.
Медленно, как завороженный, на ватных, подгибающихся ногах, он приблизился, насколько можно было, чтобы край козырька не заслонял ее от его расплавленного взгляда. Припал к стволу дерева, подернутому мягкой снежной плесенью, отдышался.
Из открытой балконной двери, выходящей на козырек лилась лихая, до чертиков заигранная мамба, и девушка в белом подпевала, красиво пристраивая к иностранной мелодии исконный русский текст:
Сама садик я садила,
Сама буду поливать,
Сама милого любила —
Сама буду изменять!
О, la paloma blanca…
В проеме раскрытой двери образовался черный силуэт, и мужской, знакомый до че голос, окликнул ее:
— Леночка, зима все-таки, простынешь…
— Метельский, не занудствуй! Лучше иди здесь так здорово!..
Метельский?! В каком это, извините, смысле — Метельский?..
А вот в таком, в самом прямом и однозначном. Потому что на козырьке появился Тим собственной персоной. По-хозяйски облапил неземное видение, а та прильнула к его плечу медовой кудрявой головкой, зашептала что-то на ухо, и Тим, засмеявшись, что-то тихо ответил, церемонно преклонил колено, приложился губами к белым пальчикам, и, не выпуская ее руки из своей, препроводил даму в комнату. Балконная дверь с треском захлопнулась…
Рука Андрона судорожно перехватила пакет за горлышко лежащей в нем бутылки, замахнулась. Водка тревожно булькнула, предчувствуя конец скорый и неправедный… Нес, понимаешь, презент другу, только друг оказался вдруг… В рог тебе, гнида, а не «выборовки»! Смачно, в хруст, в кетчуп! С предателями только тай-Стой!.. Занесенная рука остановилась в воздухе. Охолонись, Андрей Андреич, раскинь мозгой… Ну при чем здесь Тим, в чем его вина-то, ты что, излагал ему про мечту свою хрустальную, имя-фамилию называл, просил по-дружески на поляне той не топтаться, цветиков не рвать? Ну вытянул парень чужой счастливый билетик, да и чужой ли?..
А водочка пшековская еще пригодится. Ддя серь-езного мужского разговора…
И почапал грустный Андрон к Средней Рогатке и дальше — Московской слободою до Фонтанной реки…
Полная луна светила в окошко, освещала стол, заваленный Тимовыми бумажками, полку, табурет… Не раздеваясь и не включая свет, Андрон грузно сел, бухнул на стол пакет, вынул оттуда поблескивающую бутыль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Первой петербургской целлой стала Петропавловская крепость, первоначально и представлявшая собой Санкт-Петербург как таковой. И по сей день крепость остается одной из самых совершенных обителей Genius loci . В связи с этим легенда об орле, якобы указавшем Петру место для строительства, представляется достаточно правдоподобной — именно в силу изначального неправдоподобия. Почитать, так, увидевши пресловутого орла, никто и не удивился, словно орлы порхают над невской дельтой на манер чаек. Ну добро бы филин прилетел или там коршун какой, а то ведь орел…
Один из первых гениев места Санкт-Петербурга пожелал воплотиться в орла, чего и добился. Главный вход в его великолепную целлу — Петровские ворота — украшает его же символ, выполненный Вассу.
He существует каких-либо указаний на то, что Трезини, Миних, Леблон и другие первые, зодчие города, как, впрочем, и их последователи, имели хотя бы малейшее представление о принципах китайского учения фэн шуй или любой другой формы геомантии. Однако выдающиеся зодчие строили в полной гармонии с духами, видимо, улавливая их пожелания. Чему всячески препятствовали цверги.
Петр заложил город, нарек его, вложил в него свою душу, но в известном смысле Санкт-Петербург оставался городом сокрытым, разве что иначе, нежели Китеж. Никогда не существовало указа ни об основании Санкт-Петербурга, ни о переводе туда столицы. Фактически город стал столицей государства с переездом туда двора и дипломатического корпуса, но этой столице предстояло еще несколько лет официально пребывать на территории иностранного государства. „Жалованная грамота столичному городу Санкт-Петербургу“, закреплявшая юридически давно свершившийся факт, была выдана лишь Екатериной II. Не подлежит сомнению, что не объявляя официально о создании города, Петр старался скрыть сам факт его существования от некой враждебной магической сущности, скрыть до той поры, пока город не обретет достаточно сил. Разумеется, в данном случае речь идет не о цвергах — эти обитали в самом горниле перемен, были прекрасно о них осведомлены и препятствовали им по мере возможностей.
А таковые, хоть и ограниченные, имелись. Пророчества о неминуемой гибели Санкт-Петербурга стали появляться почти сразу после закладки города, во всяком случае, как только в помощь работавшим первоначально на строительстве солдатам и пленным шведам стали сгонять крестьян из центральных областей России.
Пророчества, исходившие от старообрядцев, но подхватывавшиеся отнюдь не только последователями незабвенного князя Мышецкого, предполагали различные формы „градоуничтожения“: перво-наперво, конечно, потоп, но не исключалирь также пожар и даже землетрясение. Всё, однако, так или иначе сводилось к фразе „Петербургу быть пусту“, а добиться того, чтобы он опустел, можно было и без стихийных бедствий. Их вполне могла заменить враждебная городу политическая воля. Молодой, неокрепший, явно чужеродный привой на могучем стволе России, Санкт-Петербург некоторое время стоял перед возможностью отсохнуть и отпасть, да так, что это мало кто заметит, а уж кто заметит — немало порадуется.
Однако же нелишне заметить, что пророчества о том, что быть Петербургу пусту, возникли не случайно и отнюдь не на пустом месте, на то имелись веские причины, подтверждаемые многократно реалиями жизни. Цверги, как известно, осваиваясь на суше, выбирали по возможности ареалом обитания зоны с темной и инфернальной энергетикой, многократно умножая разрушительные ее свойства. Так в Приневской низменности возникли гиблые места, чреватые для человека смертью, а в лучшем случае целым сонмом губительных заболеваний. Во времена Петра об этом знали и при планировке улиц пользовались простым и, как это ни удивительно, действенным методом. На равном расстоянии проводили линии, вбивали в землю колья и к каждому прикрепляли кусок сырого мяса. Там, где оно дольше сохранялось свежим, и строили дома. Долгое время, пока не забылось знание, строящийся Петербург был городом пустырей, необъятных, необитаемых, поросших мхами и осокой. Однако не секрет, что инфернальная энергетика, будучи трансформируема по воле мага, многократно усиливает его могущество в оккультном плане. Не поэтому ли кое-кто из „птенцов Петровых“ свил гнездо именно там, где быстрее всего протухало мясо? Так, великолепный Брюс построил дом на берегу будущей Фонтанной, именно в том месте, где был зарыт лопарскийЦ нойда Риз, по поверьям знавшийся с дьяволом и после смерти превратившийся в железнозубого упыря. Что и говорить, не святая землица. Здесь нелишне было бы вспомнить, что Брюс происходил из рода древних шотландских королей, без сомнения владел знаниями друидов и, по смутным слухам, приходился родственником барону де Гарду, чей запутанный след в истории не менее значим, чем оставленный Нострадамусом, Калиостро или Сен-Жерменом… Впрочем, ладно, пора нам вернуться к нашей теме. Итак, Петербург, стольный град, Петра творенье…
Петр, отлично понимая, что он не вечен, стремился обеспечить будущее любимому детищу, а потому форсировал строительство, истощая и без того измотанную войною страну. Будущее он обеспечил, и блистательное, но и ужасное, ибо многие грядущие беды города — отдаленные последствия проклятий десятков тысяч людей, не понимавших, за что на них такая напасть. Не говоря уж об умерших в годы строительства. И, паче того, о погребенных без обряда, а потому так и оставшихся в магическом пространстве города. Добавляя свою ненависть к ненависти цвергов.
Но гибель людей объяснялась не только торопливостью государя. Сначала подспудно, исподволь, а потом все более открыто Санкт-Петербург стал требовать человеческих жертвоприношений.
И требовали их вовсе не альдоги, обживавшие новосоздаваемые целлы. И не цверги: погубить город — это одно, а губить отдельных людей, от которых ничего не зависело, для них не имело смысла.
Крови жаждала одна из ипостасей самого Санкт-Петербурга.
Колоссальный выброс энергии, сопровождавший рождение города, создал ему две равновеликие проекции, которые можно условно назвать Небесной и Инфернальной. Проекции, весьма схожие с земным градом, но не идентичные ему, ибо неискаженные проекции существуют лишь в математике, но отнюдь не в пространстве, как физическом, так и магическом. Каждая из проекций превосходила (и превосходит поныне!) земной град насыщенностью магических энергий, однако все равно зависит от него, ибо порождена фактом его физического существования и существует сама, лишь покуда длится таковое.
Обе проекции заинтересованы в жизни земного града и стараются оберегать его, но каждая по-своему. Поддержка со стороны Неба осуществляется через точки открытия (главным образом, маковки и колокольни храмов), и ее мера всегда соответствует мере праведности указанной поддержки взыскую-щих. Поддержка, осуществляемая через каналы ин-ферно, требует человеческой крови.
Трагедия Санкт-Петербурга заключается еще и в том, что принесенные на его алтарь жертвы и возросшие в его стенах праведники отнюдь не всегда реально влияют на судьбу земного града, ибо во многих случаях противоположные энергии взаимо-поглощаются. Во многих, но отнюдь не во всех.
Человеческое жертвоприношение тем действеннее, чем ближе по исполнению к ритуалу. За всю. историю города не было случая, чтобы кого-либо открыто провозгласили приносимым в жертву Санкт-Петербургу, для жертвоприношения всегда находились повод и оправдание, но некоторые казни Петровской эпохи являются лишь едва закамуфлированными жертвоприношениями.
Понимал ли это сам Петр? Скорее всего, да. Брюс, безусловно, знал всё и, скорее всего, знаниями своими делился с государем. Человеком, способным выдерживать любое знание.
Самым ярким и жутким примером такого жертвоприношения является, разумеется, дело царевича Алексея. Жуткое и по сути и по оформлению, оно, по крайней мере, имело определенный смысл: Алексей Петрович действительно имел и желание и, что, пожалуй, важнее, реальную возможность воплотить в жизнь соответствующее пророчество. Петербургу непременно быть бы пусту, не окажись сын столь же нетерпеливым, как и отец. Однако, если торопливость Петра вполне объяснима (о том выше), что мешало Алексею спокойно дождаться батюшкиной кончины — не вполне понятно. Влияние цвергов на Алексея бесспорно, но как раз цверги никоим образом не стали бы подталкивать его к поспешным и рискованным действиям — уж они-то торопливостью не отличаются. Подставлять Алексея под удар для них не было смысла, и подставили его те, для кого это смысл имело. Но то уже особая история.
Приват-доцент Александр фон Грозен».
— М-да, интересная галиматья, — подытожила Лена. — Цверги, альдоги и фельдмаршал Брюс. Да еще какой-то железнозубый Риз. Веселенькая компания. Любопытно… Только автор — не совсем тот фон Грозен, о котором я тебе рассказывала. Того звали Эрих. Должно быть, один из его сыновей. Скорее всего, старший, который был в контрах с отцом, лишился титула и наследства, а потом за границу деру дал…
— Предусмотрительно, — улыбнулся Тим. — Состояние убитого барона досталось почтительному младшему сынку, но в семнадцатом пришел гегемон и — шлеп!
— Не совсем так… Ладно, одевайся, опаздываем!
— Погоди, куда опаздываем?
— К подруге на день рождения, я давно обещала.
— Но… Незваный, в драном свитере, без подарка…
— Пустяки! А подарим мы ей твою находку, разумеется, с условием, что она снимет копию, а оригинал вернет нам… У Маринки на службе — неограниченный доступ к ксероксу…
С немалыми трудами вырвался, наконец, Андрон из цепких объятий новой родни. Пора, дескать, пора: проведать старушку-маму, прихворнувшую настолько, что не смогла даже на свадьбу к единственному сыну выбраться… Врал, конечно — слава Богу, жива-здорова Варвара Ардальоновна, только на свадьбу к сыну идти наотрез отказалась, единорог не велел. Потому как брачевание есть грех, блуд, плотское восторжествование. В чистоте нужно жить, в схиме, в аскезе… Да и Тим Антоныч, единственный по большому счету друг, тоже в брачных торжествах не участвовал. Из соображений практических, по обоюдному согласию — на фиг этот график, вопросами замучат…
А с утра в институт — горячая пора, заканчивается первый в жизни семестр, скоро сессия, а он и так два дня пропустил, по уважительной, правда, причине, но все-таки…
На улице в этот поздний час было тихо, падал мягкий, пушистый предновогодний снег, в свете фонарей серебряно-бриллиантовыми блестками искрились снежинки. Какой насмешливый контраст с только что покинутой берлогой Костиных — душной, в алкогольных миазмах, забитой дорогим хламом! И что теперь — всю жизнь так?!
Андрон поднял воротник подаренного тестем зимнего кожаного пальто, сжал пальцы на ручке пластикового пакета, в котором бултыхалась литруха отменной польской водки, прихваченная с барского стола, ускорил шаг. Но не пройдя и десяти метров, застыл как вкопанный. Сердце сбилось с ритма, дыхание остановилось.
Впереди, на широченном козырьке, прихотью архитектора возведенном над первым этажом блочной «точечной» многоэтажки кружилась в танце девушка в белом платье, тихий ветерок доносил до Андрона ее смех, звонкий и мелодичный, как китайский колокольчик…
Она, она, ей-богу, она — сиверская Беатриче, Ассоль из Белогорки! Сердце не обманешь.
Медленно, как завороженный, на ватных, подгибающихся ногах, он приблизился, насколько можно было, чтобы край козырька не заслонял ее от его расплавленного взгляда. Припал к стволу дерева, подернутому мягкой снежной плесенью, отдышался.
Из открытой балконной двери, выходящей на козырек лилась лихая, до чертиков заигранная мамба, и девушка в белом подпевала, красиво пристраивая к иностранной мелодии исконный русский текст:
Сама садик я садила,
Сама буду поливать,
Сама милого любила —
Сама буду изменять!
О, la paloma blanca…
В проеме раскрытой двери образовался черный силуэт, и мужской, знакомый до че голос, окликнул ее:
— Леночка, зима все-таки, простынешь…
— Метельский, не занудствуй! Лучше иди здесь так здорово!..
Метельский?! В каком это, извините, смысле — Метельский?..
А вот в таком, в самом прямом и однозначном. Потому что на козырьке появился Тим собственной персоной. По-хозяйски облапил неземное видение, а та прильнула к его плечу медовой кудрявой головкой, зашептала что-то на ухо, и Тим, засмеявшись, что-то тихо ответил, церемонно преклонил колено, приложился губами к белым пальчикам, и, не выпуская ее руки из своей, препроводил даму в комнату. Балконная дверь с треском захлопнулась…
Рука Андрона судорожно перехватила пакет за горлышко лежащей в нем бутылки, замахнулась. Водка тревожно булькнула, предчувствуя конец скорый и неправедный… Нес, понимаешь, презент другу, только друг оказался вдруг… В рог тебе, гнида, а не «выборовки»! Смачно, в хруст, в кетчуп! С предателями только тай-Стой!.. Занесенная рука остановилась в воздухе. Охолонись, Андрей Андреич, раскинь мозгой… Ну при чем здесь Тим, в чем его вина-то, ты что, излагал ему про мечту свою хрустальную, имя-фамилию называл, просил по-дружески на поляне той не топтаться, цветиков не рвать? Ну вытянул парень чужой счастливый билетик, да и чужой ли?..
А водочка пшековская еще пригодится. Ддя серь-езного мужского разговора…
И почапал грустный Андрон к Средней Рогатке и дальше — Московской слободою до Фонтанной реки…
Полная луна светила в окошко, освещала стол, заваленный Тимовыми бумажками, полку, табурет… Не раздеваясь и не включая свет, Андрон грузно сел, бухнул на стол пакет, вынул оттуда поблескивающую бутыль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43