— Будь как дома, брат. Сейчас картошки поставим, «уху камчатскую» откроем, за пивком рванем. Захочешь, еще пельмени есть, пожарим в шесть секунд. Надо, надо тебя поправлять.
Так и поступили. Собственно, хлопотал Анд-рон — варил картошку в мундире, бегал с бидоном к ларьку, жарил каменно-твердые, будто вылепленные из гипса, «останкинские». Тим же сидел, и6 шевелясь, в странном оцепенении и слышал, как у радио рассказывали о белом медвежонке, из которого ничего уже путного не вырастет. Экипаж атомного ледокола «Арктика» напоил его допьяна спиртом со сгущенкой, лыка не вяжущего взял на борт, а по прибытий в Ленинград подарил зоопарку. овосел получил имя Миша, быстро освоился в новых условиях и чувствует себя как дома. Плещется в теплой луже вместо Северного Ледовитого и жрет казенную пайку взамен парной нерпы…
— Ты, брат, давай наворачивай. — Андрон, ни о чем не спрашивая, подкладывал ему в тарелку, от души подливал пивка и себя не забывал, за ушами трещало.
Настроение у него бьио ровным и безмятежным, все в жизни казалось ясным, преисполненным смысла и определенности. Завтра они с Анжелой идут на «Старшего сына» с Ларисой Луппиан, через неделю прибывает мать с единорогом и детьми, а годиков этак через шесть, если все сложится благополучно, понесет его с песнями по морям, по волнам. Самый главный майор Семенов свое слово милицейское сдержал, правда, частично и пристроил Андрона, ни больше ни меньше, как в Институт водного транспорта, на вечерний. «Ты, Лапин, держи сфинктер-то по ветру, — сказал он Андрону веско, с авторитетным видом, — и думай головой, а не анусом. Закончишь судомех, получишь визу, подмахнешь за кордон. Будешь моряк — в жопе ракушки. По морям по волнам, нынче здесь, завтра там. В общем, грудь моряка лучше жопы старика. Иди учись. Как классик завещал». Эх! И если бы еще не экзамены эти дурацкие. Правда, майор Семенов сказал scko, на полном серьезе — ты, главное, приди, а то они тебя сами в жопу поцелуют. Сынок главнокомандующего из приемной комиссии нынче стрелам патрульным у Сотникова бегает…
Съели картошку с «камчатской ухой», прикончили поджаристые, с хрустящей корочкой пельмени, не побрезговали и холодцом «любительским» называемым в народе волосатым. Однако только собрались пить чай, как на улице забибикали в клаксон, напористо, занудно, как болельщики на хоккее: тра-та-та-та-та-тра-та.
— Ты смотри, явился не запылился. — Андрон удивленно хмыкнул, снял с плитки кипящий чайник и вытер ладонью губы. — Это барыга за триппером. Ты здесь посиди пока, не высовывайся. А то начнутся вопросы: кто? что? откуда? Объясняйся, почему и по облику, и по рожам завсегда мы с тобой были схожи. В общем, не скучай.
Он подмигнул, пригладил коротко остриженные волосы и, приосанившись, пошел встречать Сяву Лебедева — наконец-то тот сподобился почтить вниманием, не прошло и полгода.
— Здорово, здорово! Ну показывай, что тут у тебя, только в темпе, меня люди ждут!
Он был необыкновенно крут, шикарен и действовал с размахом. Взял, особо не торгуясь, весь товар, оглядел с видом знатока чердак, где была расчищена лишь малая толика — пятачок перед боксерской грушей, хмыкнул, с неодобрением покачав головой, закурил и выразил свое неудовольствие:
— Ты что-то, Андрюха, старый стад, ленивый! Надо рыть дальше! Это же Клондайк, золотое дно! И вообще домик-пряник, мечта поэта. С ним надо работать и работать. Латунные щеколды и бронзовые дверные ручки, мраморные подоконники и дубовые рамы. А в чердачной пыли мухи не е-.лись самое малое лет сто. А может, двести. Чудеса…
Он вдруг замолчал, и голос его из начальственно-покровительственного сделался вкрадчивым и таинственным.
— А знаешь, домик-то наверняка заговоренный, может, даже и с привидениями. Я сам один такой знаю, на бывшей Большой Дворянской. Еще не дай Бог, — он как-то опасливо огляделся кашлянув, перешел на шепот, — здесь есть «синий фон»
— Что есть? — не понял Андрон.
— Синий фон. Вроде как языки синего пламени из газовой горелки. Кто такой повстречает — сразу в панику, с ума сходит, внутренности через рот выдавливаются, череп лопается… Ладно, Андрюха, я пошел, береги себя.
Андрон проводил его, задраил дверь и, торжествуя, с видом разгулявшегося купчины веером швырнул на стол дензнаки.
— Теперь, брат, живем, барыга не подвел, схавал все разом. И туману напустил — у вас-де домик заговоренный, с привидениями, с каким-то там синим фоном. Хорошо, что не с голубым. В общем, херня, опиум для народа.
— Может, и не херня. — Тим зевнул, усевшись на кровати, откинулся к стене. — В старых местах особая энергетика. А если еще и спрятано что-то, вообще атас. У нас мужики приехали из-под Херсона с практики, такого порассказали…
И он принялся живописать Андрону о заговоренных сокровищах скифских курганов. Много золота покоится в херсонской земле, но попробуй-ка его возьми. Нарушители заклятия погибают от ударов молний, от укусов змей, от несчастных случаев и загадочных болезней. Страшнее всего, когда охотников за скифскими сокровищами настигают куренные оборотни. Днем эти чудища парят в небе ршунами или рыщут в степи волками, а ночью устраивают расправу с осквернителями курганов. Нет ничего страшнее их жуткой мести. Меркнут звезды и луна, гаснут фонари у злосчастных похитителей, из-под земли поднимается черный, непроглядный туман, мерзкий запах которого сводит людей с ума. Они слышат звуки, от которых стынет в жилах кровь, и цепенеют от ужаса самые отчаянные храбрецы. Словом — жуть.
— Вот такие, брат, пироги с котятами. — Тим по новой зевнул, сполз головой на подушку и трудно приоткрыл красные, слипающиеся глаза. — Слушай, я покемарю чуток?
— Дави харю, дави, небось не треснет. Андрон усмехнулся, убрал несъеденный харч в холодильник и с грохотом понес посуду в мойку.
Таким вот макаром Тим и остался — по принципу: так есть хочется, что и переночевать негде. На следующий день, ни о чем не спрашивая, Андреи побеспокоился о второй плацкарте, застелил ее казенным, выбеленным хлоркой бельем, и на этом процедура водворения закончилась — живи. А всякие там россказни о чудесах, привидениях и заговоренных домах забылись сразу. Правда, ненадолго.

Хорст (1970)

В Париже стояла жара. Солнце отражалось в радиаторах машин, в зеркальном нагромождении вывесок, воздух был горяч, словно в римской бане, женщины проваливались каблучками в мягкий, будто восковой асфальт. Август веял духотой и зноем, но это были вздохи умирающего. Лето кончалось, облетали каштаны. Не за горами были осенние дожди, уличная сырость и промозглые ветра. Пока же — голые коленки женщин, приторное благоухание далий, выгоревшие тенты кафе на раскаленных парижских тротуарах. Увы, ни что не вечно под луной…
«Ну и пекло, этот чертов кондиционер пора на свалку», — Хорст вылез из необъятной, времен Марии-Антуанетты, кровати, сам, не вызывая горничную, налил огромную, из каррарского мрамора ванну. Побрился, привел себя в порядок, надел халат и ровно в восемь тридцать уже спускался в Зеленую столовую. Сегодня он опять завтракал один — Ганс неделю был в отъезде, а херр Опопельбаум с лаборантом еще с вечера забрался под землю. На то был свой резон: третьего дня Хорст облагодетельствовал старого клошара, но, как оказалось, клошара не простого, а внука легендарного бродяги, знакомившего еще Гюго с бескрайними подземельями древней Лютеции. И тот в знак благодарности открыл секретный вход в сложное переплетение коридоров, раскинувшихся под лесным массивом Фонтенбло. Более того — показал огромный алтарный зал, на одной из стен которого Хорст узрел ту самую восьмиконечную звезду, некогда привидевшуюся ему на Кольском, а потом в Египте. Пусть теперь ею любуется херр Опопельбаум.
— Бонжур, мсье Жан. — Вышколенный лакей-обершарфюрер ловко отодвинул стул, помогая Хорсту усесться, налил ему кофе, снял с камина и положил на стол севрский поднос с корреспонденцией. — Мечта, мсье.
— Ладно, ладно, вольно, я сам. Хорст положил салфетку на колени, взялся за юу — овсяная каша поридж, яичница с беконом, безвкусные, в меру подгорелые тосты. В убогой избенке на Кольском полуострове в компании экс-рсыльнопоселенцев он питался значительно вкуснee. Хоть и в Париже, а ни каких там легкомысленных маседуанов, жареных ракушек и салатов подаваемых в любом бистро. Ничего не попи шешь — особая диета, английский стиль. Как и полагается председателю правления крупной оптово-розничной виноторговой фирмы.
Хорст взял наугад письмо, вскрыл грязной вилкой, бегло прочитал:

«…в трех бутылках водки „Московская особая“ из реализованной Вами в шестьсот двадцать мест партии найдено 3 (три) заспиртованные особи насекомых, одна из которых классифицируется как муха зеленая навозная, а две других таракан запечный обыкновенный. В качестве моральной компенсации…»

«Нет, пусть уж Ганс разбирается со всем этим. — Хорст отшвырнул письмо, морщась, приложился к кофе. — У него природный дар к торговле, видимо, были евреи в родне. Скорее бы возвращался, что ли».
Такие вот дела — Ганс спекулирует на ярмарке в Шампани, херр Опопельбаум роется в земле, а он сидит в четырех стенах и есть блевотную овсянку без соли. А как быть, если накопилась работа на дому, срочная и неотложная? Собственно, как на дому — в мрачном трехэтажном особняке с видом на Елисейские поля, просторном, с бетонированным подвалом, с балконами и эркером. Кадрированную роту разместить можно. Плюс хороший ружпарк. Ну, положим, роту не роту…
Когда дошло до плам-пудинга, Хорст продемонстрировал твердость характера, встал, скомкал салфетку и направился к себе. На третий этаж, коего занимал ровно половину. Поднявшись на площадку лестницы, он повернул налево, задумчиво прошел сквозь анфиладу комнат и отпер дверь последней, угловой, более напоминавшей глухую келью. Окон здесь не было, свободного места тоже — все пространство занимала мощная электронно-вычислительная машина, сделанная на заказ в Америке, Силиконовой долине.
«Ну давай, давай, включайся», — Хорст повернул пакетник, щелкнул рубильником, надавил кнопку «Пуск». Вот так, ключ на старт, дай Бог, чтобы полетела. Зашуршали лопастями вентиляторы, завертелись шайбы с магнитной лентой, вспыхнул, начал разгораться бочкообразный иллюминатор монитора. Десять секунд — полет нормальный.
«Ну, с Богом», — Хорст устроился на винтовой, ювно у рояля, табуретке, клацнув клавишами травления, взял вступительный аккорд, вгляделся… На экране высветилась пышногрудая блондинка, та самая, знакомая и по Египту, и по Багамам, и, наверное, еще по полудюжине географических названий. Валерия Евгеньевна свет-Воронцова, теперь уже полковник. Вот она, вся как на ладони, стерва. Год рождения, рост, вес, размер ступни, объем бедер, талии, номер бюста. Венеру Милосскую ваять можно. Вот, вот, руки бы ей и оторвать, чтобы не лезла, куда не надо. Заодно с носом, чересчур длинным. Впрочем, нет, нос совсем не плох — породистый, гордый, правильной формы. Оно и понятно, не с суконной фабрики, из графьев. Муж ее, полковник-чекист Тихомиров, занимался поисками золота Роммеля, в Ливии был пленен племенем сенусси, медленно кастрирован, клеймен железом и мученически убит. Мать, почетный чекист полковник Воронцова, знавала еще Дзержинского, пережила с десяток чисток и ныне благополучно здравствовала в Ленобласти, жируя на персональной пенсии. Семейка, такую мать. Сама же Валерия Евгеньевна жила одна, в строгости, воспитывала дочь, хотя и не чуралась физиологических контактов с нужными для выполнения заданий мужчинами да и женщинами. Питалась исключительно вегетариански, хотя для пользы дела могла и сальца, и буженинки, и поросеночка заливного с холодной водочкой под расстегайчики. С визигой, севрюжинкой, налимьей печенью. Да при зернистой-то икорке…
Значит, физиологических контактов не чурается? Это хорошо… Хорст, оскалившись, закурил помассировал слезящиеся глаза и принялся вникать дальше. Так, личный номер, крайне положительные характеристики… Дальше, дальше… Владеет в совершенстве холодным и огнестрельным оружием, занимается рукопашным боем по системе Ознобишина, отлично водит машину. Знакома со взрывным делом, работает вслепую на рации, особо опасна при задержании. Ворошиловский стрелок. Особые приметы: три родинки в паху, две на груди, у правого соска, одна, серпообразная, на левой ягодице. Из крепких напитков предпочитает водку, из безалкогольных — томатный сок, из нужных для выполнения задания мужчин — плечистых стройных голубоглазых блондинов. Советская Мата Хари в чекистских полковничьих погонах. Мощно ступает по родительским стопам… Хорст задумчиво заклацкал клавишами, и агрегат показал ему мать Валерии Евгеньевны, Елизавету Федоровну. В годах, но все еще красивую, с властным и самоуверенным выражением лица. И какого черта было ей, дочери графини Воронцовой-Белозеровой, в карательной организации, аббревиатуру которой расшифровывали в те времена как «всякому человеку капут»? Нет бы куда-нибудь во Францию, в Париж, в Ниццу. Тем более что с Россией уже ничего не связывало — мать ее, то бишь бабушка Валерии Евгеньевны, приказала долго жить незадолго до революции. И почему это Елизавета Федоровна в сорок седьмом году при первой же возможности перевелась служить из Москвы в трижды ояыбель революции на гораздо менее перспективную должность? Чтобы быть поближе к мамашиной могилке? Так ведь фамильный склеп Воронцовых-Белозеровых разорили еще при нэпе. Странно, очень странно…
«Оц-тоц-перевертоц бабушка здорова», — вспомнил Хорст слова русской каторжанской песни и стал разбираться с бабушкой, той самой, из фамильного склепа. Материала было с гулькин хрен. Зацепиться было не за что — старинное, скверного качества фото, биографические данные, вехи жизни, ну там еще по мелочи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43