https://wodolei.ru/catalog/dushevie_ugly/deshevie/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Как вы могли?! Как могли вы, Вильям Владимирович, выбрать такой бесчестный вид оружия в борьбе с большевиками: «…морить голодом кухаркиных детей!» Стыдно, Вильям Владимирович! Стыдно воевать с больными детьми. У этих детей есть свой враг, понимаете? Страшнее всех ваших бронированных дредноутов! Могу вам его показать в микроскоп. Против этого врага здесь одна женщина. Я!.. Я их сберегла до конца войны… двоих схоронила… А вы! Здоровые взрослые мужчины… Уходите! Я вас не люблю!
— Я вас тоже люблю.
Мария замерла, прижавшись к стеклу окна, как застигнутая взглядом божья коровка. Она боялась посмотреть на Дубцова. А вдруг он ничего этого не говорил? Ей показалось? Или, наоборот, он сказал это. Что тогда?..
Заскрипели доски пола. Мария вытянула вперёд руки, отгораживаясь от приближающегося Дубцова Колиным злосчастным узелком, как вдруг луч солнца стрельнул сквозь оконное стекло — и в манжетах старшего лейтенанта вспыхнули рубиновые якорьки.
— Как? У вас снова эти запонки?! Значит, болгарин здесь? Он вернулся?!
— Этот человек никогда не вернётся. Море не возвращает…
— А кто же вам вернул запонки?
Нет, это уж никак не укладывалось в голове. Дубцов тогда, когда прятал болгарина, переодел его в свой костюм, рубаху, отдал ему запонки с якорьками — подарок отца… Не мог же он потом его расстрелять и вернуть себе запонки!..
Дубцов надел пиджак и рубиновые огоньки погасли.
— Вы должны мне верить слепо, — сказал он тоном, отсекающим любые возражения. — Слепо! Не думая! Не спрашивая ничего! — Он вынул из кармана брюк браунинг, проверил обойму, загнал в ствол патрон, сдвинул предохранитель, переложил браунинг в карман пиджака. — Другого выхода у нас с вами нет. Если себя не жалеете, пожалейте Колю, ему этого подслушивания не простят.
«СВЯЗАЛСЯ ЧЕРТ С МЛАДЕНЦЕМ»
Гриша в белом халате и докторской шапочке внёс в столовую суп. Облачко пара с запахом лаврового листа вознеслось к потолку, к дырке, сквозь которую росло дерево, стоящее посреди столовой в кадке. Все дети дружно сглотнули слюнки.
— Ополоник, — скомандовал Гриша и протянул к Коле руку за половником.
Коля даже не посмотрел в Гришину сторону. Упорно пряча взгляд, он бессмысленно переставлял хлебницу: то на край стола, то на середину.
— Нашкодил? Ну, признавайся — нашкодил?
Коля рванулся, выскочил из столовой. Гриша догнал. Взглянул Коле прямо в глаза.
— Сказал? По глазам вижу, что рассказал докторше. А она ему скажет, Дубцову!
— Ну и пусть скажет! Пусть он катится отсюда колбасой!
Гриша сорвал с себя докторскую шапочку и стал её топтать:
— Что я наделал?! Что натворил?! Связался черт с младенцем!
Не снимая халата, бросился в дом к Марии.
— Вы уже передали Дубцову то, что вам Коля рассказал?
Мария кивнула — она абсолютно не умела лгать.
— Я должен был сам вас предупредить. Так нет же, гордость не позволила, не дай господь, вы подумаете, что я клепаю на вашего Вильяма Владимировича, потому что он — это «Он». Что теперь будет, вы понимаете? Вы ему сказали, он Гурову скажет, а у Гурова целая банда прячется в пансионе мадам-капитан.
— Вильям Владимирович сам просил никому не говорить.
— Просил? Ещё бы он не просил! Да если вы раззвоните, их завтра же к стенке прислонят в ЧК. Это же террористы. Их на фронтах разбили — они ушли в подполье, объявили белый террор. Вы думаете, там только продукты, на этом складе? Как бы не так — динамит и гранаты! И они потерпят, чтобы ЧК это все накрыла? Первое, что они сделают, — поубивают свидетелей! Себя не жалеете, хотя бы о Коле подумали. Да он его просто придавит, как жучка в аллейке, ваш Вильям Владимирович!
— Подите прочь!
Мария протянула руку в сторону двери. Глаза у неё были круглые и совершенно неподвижные.
Гриша пробкой выскочил в коридор, швырнул скомканный халат в открытую дверь амбулатории и, выбежав из корпуса, зашагал прямиком к арке ворот… но вовремя вспомнил, что Дубцов может его увидеть из окна мезонина, и нырнул в кусты…
Прячась за кустами, Гриша добежал до ограды санатория, перелез через неё и спрыгнул в заросли можжевельника.
Тут его кто-то поймал за ногу:
— Далеко собрался?
— Это вы, господин Гарбузенко?
— Что за привычка спрашивать, когда надо отвечать? Гражданская война кончилась, я лёг себе под заборчиком отдыхать, а ты на меня сверху падаешь. Что? Ворота забыли проделать в заборе?
— Ну… я… чтоб офицер не увидел. Подумает — бегу доносить…
— А ты разве не доносить?
— Не-а… Только в лавочку за табачком.
— А кто курит? Ты — нет. Мария Станиславовна?
— Ну, офицер же.
— И ты по секрету от него бегаешь ему же за табачком?
Гарбузенко постукал себя по животу костяшками пальцев: звук был такой, будто он стучит в дверь.
— Что у вас там?
— Гроб с музыкой, — распахнув бушлат, Гарбузенко показал маузер в деревянной кобуре. — Ну? Будем говорить… или слухать музыку?
— В город шёл, в этот… красный ревком.
— Ну я — ревком. Слухаю вас.
Гриша даже не удивился. Наоборот, только теперь всё стало на свои места. Значит, человек, с которым он плыл на «Джалите», действительно не был греком Михалокопулосом, это был болгарский коммунист Райко Христов, и запонки с якорьками, которые он перед смертью успел передать Грише, послужили паролем для Гарбузенко, который тоже не контрабандист, не налётчик, а возглавляет здешний подпольный ревком.
Гриша затарахтел, как пулемёт:
— Коля доведался, что офицеры тут прячут продукты, а докторша брякнула Дубцову. Они их убьют. И пацана и докторшу!
Гарбузенко посмотрел на Гришу так, как будто перед ним был несмышлёныш, который опрокинул банку с вареньем и прилип к табуретке.
— А для чего я тут сижу? По-твоему, я к этому забору приставлен, чтоб его подпирать? (Гриша не знал, что на это ответить.) Ну чего глазами блымаешь? Никто никого не убьёт. Стрелять в санатории запрещено строжайшим образом. Там же дети!
Гарбузенко сложил табуреточкой руки, чтобы подсадить Гришу обратно на забор. Но Гриша не спешил ею воспользоваться:
— Обратно я не пойду. Меня докторша выгнала…
— Я тебе не пойду! И что значит — выгнала? А кто будет пацанву кормить? Наши товарищи говорят — невозможно улежать в секрете, так смачно пахнет от твоей кухни.
Грише понравился такой разговор.
«Теперь или никогда», — подумал он и начал издалека:
— Господин!.. Пардон, сорвалось… товарищ Гарбузенко! Если вы правда ревком…
Гарбузенко положил руку на маузер:
— Вам предъявлен мандат.
— Ещё раз пардон! Просьба к вам, извините, конечно, за нахальство. Дело в том, что у меня там в заграницах, за неимением другой работы, талант открылся до коммерции.
— У нас за такие таланты показывают небо в клеточку.
— Жаль. Тут как-то… ну, родным, что ли, пахнет. Даже от вашего маузера, товарищ Гарбузенко, теплом тянет, как от печки в деревне. А там… там даже коммерция не по мне, скучная какая-то, все под себя гребут. Здесь я хоть пацанят накормил супчиком, а там что? Сам нажрался — и на бок?
— Короче! Чего ты хочешь?
— Можно, я останусь сестрой-хозяйкой?
— Да хоть тётей, — согласился Гарбузенко и вновь подставил Грише скамеечку из рук. — Лезь домой и сиди там тихо, не рыпайся — вот и вся резолюция.
ПОЯВЛЕНИЕ НОВЫХ ЛИЦ
У крыльца санатория остановилась пролётка. Лошадьми правил красноармеец в остроконечном шлеме. С пролётки сошёл человек в длинной кавалерийской шинели с «разговорами» — нашивками малинового сукна поперёк груди — и в фуражке с красной звездой. На тонком ремешке, переброшенном через плечо, висела кобура с наганом. Взбежав на крыльцо, приезжий снял фуражку, и на плечи шинели хлынула волна блестящих чёрных волос. Военный оказался женщиной.
Дети, окружив пролётку, смотрели, как красноармеец-повозочный оглаживает разгорячённых лошадей.
— Ведёрко будет? — спросил он ребятишек. — Коней напоить.
— Будет, если сестра-хозяйка разрешит, — сказала Олюня.
— А что, вредная тётка? — спросил красноармеец.
Все засмеялись. Олюня побежала за ведром, остальные, как по команде, повернулись к веранде. С крыльца спускалась Мария Станиславовна в сопровождении приехавшей «комиссарши», как её окрестили все.
— Я вас не понимаю, гражданка Забродская, — говорила она Марии Станиславовне, — отказываюсь понимать. Я представитель продовольственного и медицинского отдела Крымревкома. Надеюсь, у вас не вызывает сомнений мой мандат? Вот… «выдан товарищ Тихомировой…»
— Зачем мне мандат? Я вам верю. Но сейчас не так-то просто поднять истории болезни. Я всю регистратуру спрятала под старой рухлядью. Контрразведка интересовалась.
— То была белая контрразведка. Они не собирались кормить ваших больных. А мы для снабжения санатория продовольствием должны определить, сколько детей здесь будет завтра.
— Надеюсь, столько, сколько сегодня?
— Это решать будем мы.
У Марии Станиславовны задрожали губы.
— Подождите, — сказала она, — я попробую отыскать истории болезни.
Она вернулась в дом, а к Тихомировой подошёл Серёжа — основательный десятилетний человек:
— У вас звезда настоящая?
— А какая же?
— И у меня такая. Батяня подарил. А они говорят, не настоящая.
Тихомирова надела ему на голову свою фуражку:
— Герой!
Фуражка накрыла героя до подбородка. Вокруг захохотали.
Серёжа сбросил фуражку. Она упала. Тихомирова подняла, отряхнула и пошла по парку, разглядывая клумбы, статуи, вазы на постаментах…
Тем временем Мария добралась до винтовой лестницы, ведущей в мезонин. Именно там, под полом мезонина, была спрятана её канцелярия…
Но что она скажет Дубцову? Ведь Гуров оказался прав в своих предсказаниях: новые власти намерены сами определять, кого из детей они оставят в санатории, а кого…
Мария остановилась — Дубцова не было. Комнатушка с покатым потолком оказалась пустой, на подоконнике лежало брошенное полотенце. Вопреки своей хвалёной флотской аккуратности, Виля не повесил его на крючок. Спешил. Люди с красными звёздами его спугнули. Кусая губы, чтобы не расплакаться, Мария стала поднимать «хитрые» доски пола. Те самые, которые полупьяный плотник забыл прибить при ремонте дачи. Мария ещё в детстве устроила здесь свой тайник. Прятала, чтоб над ней не смеялись, дневники, потом кое-какие письма, вырезки из статей Дубцова в сборниках географического общества… И вот теперь — истории болезни, где написано не только кто чем болен, но и кто чей сын, чья дочь…
Доставая из-под пола запылившиеся папки, Мария перепачкалась, а увидев в зеркале умывальника своё лицо, покрасневшее, со вспухшими, искусанными губами, заплаканными глазами, расстроилась ещё больше. Предстать перед этой Тихомировой в таком жалком виде? Никогда! Мария быстро ополоснула лицо под умывальником, вытерла полотенцем, которое валялось на подоконнике, и по привычке повесила полотенце на место, возле умывальника…
За оградой санаторного парка на высоком дереве «гнездился» матрос с биноклем. В бинокль он видел окошко мезонина.
— Ложная тревога, товарищ Гарбузенко, — крикнул матрос, — он убрал полотенечко!..
Мария вышла из дому. Тихомировой у крыльца не было, и Мария пошла её искать. Ей не терпелось сказать все сейчас же.
Если они сами решают, кто нуждается в лечении, пусть и лечат они сами! Она отдаст «комиссарше» папки с рентгеновскими снимками, температурными графиками, со всеми записями — свидетельствами беспрерывной и почти безнадёжной войны профессора Забродского и его дочери против палочки Коха, а сама уйдёт. Куда ей идти? Об этом Мария не думала. Как только Тихомирова укатит со своим красноармейцем на облучке, вновь появится Виля, и если она не ослышалась — он правда её любит, то…
В конце аллеи санаторного парка в увитой граммофончиками беседке сидели и мирно беседовали Тихомирова и Дубцов.
Мария развернулась и, кренясь на стоптанных каблучках, пошла обратно к дому.
ПЕРЕМЕНА ДЕКОРАЦИИ
Красноармеец-повозочный, который привёз в санаторий Тихомирову, уже успел набрать воды для лошадей (вода вытекала из пасти каменного льва в глубине парка), но почему-то не понёс к лошадям, а пошёл с ведром кружным путём, вдоль забора пансиона. Вода то и дело выплёскивалась из ведра, оставляя на ракушечнике дорожки влажные пятна.
Дойдя до места, где забор был пониже и одно из деревьев чуть ли не ложилось на забор, красноармеец поставил ведро, вскарабкался по веткам дерева на забор и спрыгнул с другой стороны. В саду пансиона было тихо и влажно, пахло опавшим листом, господа в осенних пальто, с тёплыми кашне на шее гуляли по аллейкам и раскачивались в гамаках, как будто не было ни революции, ни гражданской войны. Самый дряхлый больной возлежал в кресле-качалке, накрытый клетчатым шотландским пледом. При виде красноармейца он и ухом не повёл.
Из-за зелёной изгороди появился однорукий.
— Крымский воздух целителен, не правда ли? — произнёс красноармеец фразу, которую ни один повозочный, или, как их называли, ездовой, не выговорил бы ни за какие шиши.
— Да, — ответил ему однорукий, — но в груди теснит.
С крыльца сошёл Гуров:
— Поручик Ружицкий, вы с ума сошли! Кто разрешил являться в пансион?!
— Нужда привела, — отвечал «красноармеец», он же поручик, — надо срочно менять дислокацию.
— Почему?
— Потому что вы поспешили удрать из города, господин ротмистр.
— Не понимаю ваших намёков. Что же мне, большевиков дожидаться? — Гуров снял шляпу, вытер платком взмокший лоб. — Я воспользовался случаем, у старшего лейтенанта Дубцова был автомобиль.
— То-то, что у Дубцова! Только вы изволили испариться, как пришёл ответ из заграничного центра на ваш запрос о Дубцове. Ему действительно два года назад было поручено сдать французским экспедиционным властям коммуниста, болгарина Райко Христова, и он действительно вернулся с распиской, что Христов расстрелян в их плавучей тюрьме.
— Почему же такая паника?
— Потому что расписка — липа. Французы в глаза не видели ни Дубцова, ни Христова. Как выяснилось, Дубцов был знаком с болгарином ещё с Балканской войны тринадцатого года, и он его где-то прятал, пока французы не убрались восвояси вместе со своей тюрьмой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13


А-П

П-Я