https://wodolei.ru/catalog/sushiteli/iz-nerzhavejki/ 

 


И, беспечная, беспечность мигом позабыла,
К раненому подбежала быстро и спросила:
«Горе! Как сюда попал ты? Кто ты – объяви,
Здесь без помощи лежащий, весь в пыли, в крови?
Кто насилие такое над тобой свершнл?
Молви, кто тебя коварством адским сокрушил?»
Хейр сказал: «Земная ль, с неба ль ты – не знаю я;
Повесть необыкновенна и длинна моя.
Умираю я от жажды, зноем я спален:
Коль не дашь воды – я умер; напоишь – спасен».
И ключом спасенья стала дева для него.
Чистой влагой оживила Хейра естество.
Освеженный, ободренный, как живую воду,
Воскрешающую мертвых, – он простую воду
Пил благоговейно. Ожил в нем увядший дух –
Тем был счастлив и случайный мученика друг.
Из орбит глаза злодеем вырванные – вновь
Дева в гнезда их вложила; хоть покрыла кровь
Их белки и туз их белый рделся, как порфир, –
Цел был яблоки глазные облекавший жир.
И, глаза вложив в глазницы, дева наложила
Чистую на них повязку. И достало силы
У него подняться с места с помощью своей
Избавительницы милой и пойти за ней.
Жалостливая – страдальца за руки взяла
И, поводырем слепому ставши, повела
К месту, где шатер отцовский, словно снег, сиял
Посреди песков и голых раскаленных скал.
И рабе, которой было все доверить можно,
Поручив слепца, сказала: «Нянька! осторожно –
Чтоб ему не стало хуже – гостя доведи
До шатра!» И побежала быстро впереди.
И, войдя в шатер прохладный, к матери своей,
Все, чему была свидетель, рассказала ей.
Мать воскликнула: «Зачем же ты с собой его
Не взяла? Ведь там загубит зной дневной его!
Здесь же для него нашлось бы средство, может быть,
Мы б несчастному сумели муки облегчить!»
Девушка сказала: «Мама, если не умрет
У порога он, то скоро он сюда придет.
Я его и напоила, и с собой взяла».
Тут в опочивальню нянька юношу ввела.
Усадили на подушки гостя, обласкали,
И бараньего жаркого, и похлебки дали.
Жаждой, ранами и зноем изнуренный, он,
Голод утолив, невольно погрузился в сон.
Из степей хозяин прибыл вечером домой,
Необычную увидел вещь перед собой.
Он устал, проголодался долгим жарким днем,
Но при виде раненого желчь вскипела в нем.
Словно мертвый, незнакомец перед ним лежал.
Курд спросил: «Отколь несчастный этот к нам попал?
Где, зачем и кем изранен он так тяжело?»
Хоть никто не знал, что с гостем их произошло,
Но поспешно рассказали, что его нашли
С вырезанными глазами, одного, вдали
От жилья, в пустыне знойной. И сказал тогда
Сострадательный хозяин: «Может быть, беда
Поправима, если целы оболочки глаз.
Дерево одно я видел невдали от нас.
Надо лишь немного листьев с дерева сорвать,
Растереть те листья в ступке, сок из них отжать.
Надо место свежей раны смазать этим соком,
И слепое око снова станет зрячим оком.
Там, где воду нам дающий ключ холодный бьет,-
Это чудодейственное дерево растет.
Освежает мысли сладкий дух его ветвей,
Ствол могучий раздвоился у его корней;
Врозь расходятся широко два ствола его,
Свежие, как платья гурий, листья одного
Возвращают зренье людям, горькой слепотой
Пораженным. А соседний ствол покрыт листвой
Светлой, как вода живая. Он смиряет корчи
У страдающих падучей и хранит от порчи».
Только эту весть от курда дочка услыхала, –
Со слезами на колени пред отцом упала,
Умоляя, чтоб лекарство сделал он скорей.
Тронут был отец мольбами дочери своей;
К дереву пошел и вскоре листьев горсть принос,
Чтоб от глаз любимой дочки воду горьких слез
Отвести, а воду мрака вечного – от глаз
Юноши. И молодая дева в тот же час
Листья сочные со тщаньем в ступке измельчила,
Осторожно, без осадка, сок их отцедила.
Юноше в глаза пустила чудодейный сок.
Крепко чистый повязала на глаза платок.
Тот бальзам страдальцу раны, словно пламя, жег.
Лишь под утро боль утихла, и больной прилег.
Так пять дней бальзам держали на его глазах
И повязку не меняли на его глазах.
И настал снимать повязку час на пятый день.
А когда лекарство смыли с глаз на пятый день,
Видят: чудо! Очи Хейра вновь живыми стали.
Стал безглазый снова зрячим, зорким, как вначале.
С ликованием зеницы юноши раскрылись,
Словно два нарцисса ранним утром распустились.
А давно ль с быком, вертящим жернов, схож он был!
Горячо хозяев милых он благодарил.
И с мгновенья, как открыл он зрячие зеницы, –
Мать и дочь сердца открыли, но закрыли лица.
Дочка курда полюбила гостя своего
От забот о нем, от страхов многих за него.
Кипарис раскрыл нарциссы вновь рожденных глаз, –
И сокровищница сердца в деве отперлась.
Сострадая, полюбила гоношу она,
А прозрел – и вовсе стала сердцем не вольна.
Гость же для благодарений слов не находил,
И за многие заботы деву полюбил.
И хоть никогда не видел он лица ее,
Но пришельцу раскрывалась вся краса ее
В легком шаге, стройном стане и в очах ее,
Блещущих сквозь покрывало, и в речах ее,
Сладких – к гостю обращенных… Ласка рук ее
Часто гостю доставалась. Новый друг ее
Был прикован к ней могучей властью первой страсти.
Дева – к гостю приковалась, – это ли не счастье?
Что ни утро – Хейр хозяйский покидал порог.
Он заботливо и мудро курда скот берег.
Зверя хищного от стада отгонять умел.
Ввечеру овец несчетных в гурт собрать умел.
Курд, почуяв облегченье от забот, – его
Управителем поставил дома своего
И добра. И стал он курдам тем родней родни.
И взялись допытываться в некий день они,
Что с ним было, кем в пустыне был он ослеплен.
И от них не скрыл он правды. Им поведал он
Все – и доброе и злое, с самого начала:
Как у друга покупал он воду за два лала,
И о том, как вырвал сталью Шерр алмазы глаз,
И, коварно ослепивши, бросил в страшный час
Одного его в пустыне и, воды не дав
Ни глотка, – ушел, рубины у него украв.
Честный курд, лишь только повесть эту услыхал, –
Как монах перед святыней, в прах лицом упал,
Благодарный провиденью, что не погубило
Юношу, что цвет весенний в бурю сохранило.
Женщины, узнав, что этот ангелоподобный
Юноша исчадьем ада мучим был так злобно, –
Всей душою привязались к гостю своему.
Слугам дочь не позволяла услужить ему.
Нет! Она сама – ланиты скрыв за покрывало –
Воду Хейру подавала, а огонь впивала.
И пришлец без колебаний отдал сердце ей,
Ей – которой был обязан жизнию своей.
И когда он утром в степи стадо угонял,
Вспоминал о ней с любовью, с грустью вспоминал.
Думал он: «Не дружит счастье, вижу я, со мной.
Нет, не станет мне такая девушка женой.
Беден я, она – богата, совершенств полна.
Ей немалая на выкуп надобна казна.
Я ж – бедняк, из состраданья в дом был принят ими;
Так могу ль я даже думать породниться с ними?
От того, чего я жажду и чему не быть,
Без чего мне жизнь не радость, – надо уходить».
В размышлениях подобных он провел семь дней.
Как-то вечером пригнал он стадо из степей.
Перед курдом и любимой он своею сел.
Словно нищий перед кладом, перед нею сел,
Словно жаждущий над влагой, жаждущий сильней,
Чем когда лежал, томимый раною своей
Средь пустыни. Этой ночью – через брешь его
Сердца – скорбное открылось Хейра существо
Перед курдом. Хейр промолвил: «О гостелюбивый
Друг застигнутых бедою! Ты рукой счастливой
Оживил мои зеницы, горькой слепотой
Пораженные! Мне снова жизнь дана тобой.
Добрый друг! Вот ел и пил я с твоего стола.
Много доброго вкусил я с твоего стола.
Осмотри внутри, снаружи осмотри меня:
Кровью всей моей, всей жизнью благодарен я!
Отдарить же я не в силах, – в том моя вина.
Голову мою в подарок хочешь? Вот она!
Знаю я, что дальше стыдно в печень соль втирать
И твоею добротою злоупотреблять.
Но за то добро, что здесь я получил от вас, – –
Неимущий – я не в силах отплатить сейчас!
Разве только смилуется надо мною бог:
Даст мне все, чтоб я пред вами долг исполнить мог.
Затоскую, лишь от милых сердце удалю…
Все ж уволь меня от службы, отпусти, молю!
Много дней, как я оторван от краев родных,
От возможностей немалых и трудов своих.
Завтра поутру намерен я домой собраться,
Хоть от вас и отделюсь я, – но не оторваться
Сердцем от тебя, о ясный свет моих очей!
Я душой прикован к праху у твоих дверей
Навсегда! Но ты из сердца гостя не гони,
Хоть и буду я далеко! Хейра не вини
За уход! Великодушья разверни крыла,
Чтобы память сожаленьем душу мне не жгла».
Лишь на этом речь окончил юноша свою, –
Будто бы огонь метнул он в курдскую семью.
Все сошлись к нему. Рыданья, стоны поднялись…
Вздохи слышались, и слезы по щекам лились.
Плачет старый курд. Рыдает дочка вслед за ним.
Стали мокрыми глаза их, мозг же стал сухим.
Кончили рыдать, в уныньи головы склонили, –
Будто бы водою были и, как лед, застыли.
Поднял голову почтенный курд. Казалось – был
Озарен он светлой мыслью. Он освободил
Свой шатер от посторонних – пастухов и слуг,
И сказал: «О мой разумный, скромный, добрый друг!
Может, прежде чем достигнешь города родного,
Встречными в пустыне будешь ты обижен снова!
Был ты окружен заботой и обласкан здесь.
Надо всем – и злым и добрым – был ты властен здесь.
Добрый же своих поводьев злому не отдаст
И друзей враждебным силам в когти не предаст.
Дочь одна лишь – дар бесценный бога у меня,
Сам ты знаешь. А богатства много у меня.
Дочь услужлива, любезна и умна она.
Я солгал бы, коль сказал бы, что дурна она.
Спрятан мускус, но дыханьем внятен для людей.
Так чадрой красы не скроешь дочери моей.
Если к нам и к нашей дочке расположен ты
Сердцем, друг, – то жизни будешь нам дороже ты.
Избираю нашей дочке я тебя в мужья.
Чтобы жили вы безбедно, дам богатство я.
И в покое, в ласке, в счастьи буду я средь вас
Жить, покамест не наступит мой последний час!»
Только Хейр такое слово курда услыхал,
Радостный, лицом на землю он пред ним упал.
Весело они беседу в полночь завершили.
Разошлись, и в благодушьи, в неге опочили.
Лишь проснулось утро, словно шахский часовой,
И в степи запела птица, словно золотой
Колокольчик часового, и на трон высокий,
Со счастливым гороскопом, сел султан Востока, –
Встал отец добросердечный первым с ложа сна
И устроил все, чем свадьба у людей красна.
Дочь свою с любовью Хейру отдал на заре
Новой ночи, – с Утридом повенчал Зухрё.
Ожил вялый цвет, от жажды умиравший дважды,
И в живой воде нашел он утоленье жажды.
Жаждущему сладкоустый кравчий дал во благо
Влагу слаще и целебней, чем Ковсара влага.
И они в довольстве жили – дружною четой.
И обычай древний чтили – простоты святой.
Старый курд свои богатства – нет и счета им –
Дал как свадебный подарок дорогим своим,
И шатры и стадо – морем блеющим вдали
Льющееся – во владенье к Хейру перешли.
А когда воды и корму стало не хватать
Стаду, то решили дальше в степь откочевать.
Хейр к благоухающему дереву тому,
Листья коего вернули зрение ему,
Поутру отправился, и не с одного
Возвращающего зренье – с двух стволов его
По две ветви самых свежих листьев он сломил,
Теми листьями он туго свой хурджин набил.
И от слепоты лекарство положил в одной
Он суме, а лист от черной немочи – в другой.
Никому про листья эти он не говорил
И от посторонних взоров зелье утаил.
И пришли они в столицу на вторую ночь.
Там падучею страдала падишаха дочь.
Многие помочь хотели. И никто помочь
Ей не мог, Свои, чужие лекаря – не прочь
Были попытаться выгнать бесов из нее.
Тщетны были их усилья, чары и питье.
Шах сказал: «Кем вылечена будет дочь моя,
Говорю, – того с охотой я возьму в зятья.
Если ж явится обманщик, чтоб красу моей
Дочери узреть, и вовсе не поможет ей
По невежеству, – так пусть он ведает сперва,
Что отрублена невежде будет голова».
И, глубоко огорченный, тысячам врачей
Головы отсек властитель в ярости своей.
Весть об этом по окрестным странам пронеслась,
Все же многие, наградой царскою прельстясь,
Шли и на ветер – безумцы – голову бросали
И, гоняясь за престолом, плаху получали.
Слыша, что больна падучей падишаха дочь,
Хейр, исполнясь состраданьем, ей решил помочь.
Написал посланье шаху: «Я могу смести
Тернии мучений горьких с вашего пути.
Дочь твою я совершенно исцелить берусь.
Я исполню обещанье, в том тебе клянусь.
Твой нижайший раб условье ставит наперед:
Так как к вам меня не алчность низкая ведет,
А одно лишь состраданье, – шах, я излечу
Дочь твою во имя бога. Но – я не хочу
Никаких наград». Посланье получил его
Шах и в тот же день к престолу допустил его.
Все поклоны по закону Хейр пред ним свершил.
«Благородный иноземец, – шах его спросил, –
Назови свое мне имя». – «Хейр зовуся я.
Так меня звезда когда-то нарекла моя».
Вещим признаком, приметой доброй имя это
Показалось падишаху. «О посланник света!
Я молю, о, пусть же добрым будет и конец
Дела, как его начало!» – молвил шах-отец.
Приближенному затем он поручил его,
Чтобы тот в покой дочерний проводил его.
Хейр увидел лик, как солнце – яростно-красивый,
Кипарис, от страшных корчей ставший гибче ивы,
Деву – схожую в мученьях с разъяренным львом,
Сна не знающую ночью, передышки – днем.
Из целебных листьев тут же сделал Хейр питье.
Тем питьем прохладно-сладким напоил ее.
Был порыв свирепых корчей умиротворен
Тем лекарством. И царевна погрузилась в сон.
Хейр, увидев, что весенний цвет спокойно спит
И от вихрей раскаленных недуга укрыт,
Из дворца домой пошел он с радостным лицом.
Дева третий день объята мирным крепким сном.
Поднялась на третье утро, кротко и безгневно
Оглядела всех. Здоровой сделалась царевна.
Падишах, чуть только вести эти услыхал,
Босиком в чертог дочерний мигом прибежал.
На престоле, средь чертога, дочь увидел он.
Понял он, что снова разум дочке возвращен.
Небо возблагодарил он. Молвил: «Дочь моя!
Вижу я – ты светлый разум избрала в мужья!
Счастлив я тебя здоровой видеть – о мой друг!
Как же чувствуешь себя ты после стольких мук?»
Дочь присутствием отцовым смущена была,
Поклонения по чину шаху воздала.
Вышел царь, его призвали важные дела.
Радость велика была в нем, а печаль – мала.
А когда от приближенных девушек узнала,
Кто ее от мук избавил, – в тот же день послала
Шаху слово:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45


А-П

П-Я