И напрасно. Синцов и наши районные опера были полны решимости размотать эту историю, благо там было в чем покопаться. Неизвестно, что там у клиента в анамнезе, может, кладбище похищенных теток. Может, он беглый маньяк. Бегает же где-то широко известный людоед Джумангалиев, поклявшийся съесть своего давнего врага, полковника милиции Дубягина. А чем я хуже? (Это не я так решила, это была реплика Горчакова. Понятно, что этой репликой он не ограничился, а развил мысль: я не только не хуже, а даже лучше с точки зрения людоеда, потому что пышнее и упитаннее Дубягина. И вообще, женщины, наверное, вкуснее, так сказать, деликатес неё. Спасибо, друг). Так что, может, и этот Паша с добрыми глазами и мягкой речью бегает от пожизненного заключения, кто знает.
Синцов подогрел мои опасения по поводу сговора психа с некой личностью, придумавшей ему легенду. Действительно, псих пришел ко мне без взрывчатки, без оружия, даже без спичек, которыми можно поджечь себя и меня. Следовательно, он поперся ко мне на квартиру без намерения меня уничтожить. Зачем? Для психа устраивать подобную провокацию было бы слишком сложным ходом. Хотел бы покончить со мной, пришел бы с орудием убийства. А так — его заявление, что он должен меня и себя уничтожить, а потом приход с пустыми руками лишний раз подтверждают наличие кого-то за кадром. Кого-то, кто сказал: «Иди, сходи туда и скажи то-то и то-то». Но зачем?! К чему весь этот спектакль?
Кроме того, была еще библия, с загадочными символами, значение которых никто из нас не смог разгадать.
К единодушию мы так и не пришли, к трем часам ночи запутавшись окончательно и признав, что нам не хватает информации. Кому-то надо ехать в область, выяснять всю подноготную Паши Иванова, устанавливать все его связи, собирать медицинский анамнез, раскапывать причины его поступков, проверять его причастность к исчезновению четырех женщин, чьи фотографии он носил с собой… Один только вопрос. Кто выступит этим замечательным добровольцем, при условии, что все мы, тут собравшиеся, состоим на государственной службе, а вовсе даже не являемся частными сыщиками или детективами-любителями, в свободное от светской жизни время развлекающимися раскрытием преступлений? А ведь никакого дела, со стопроцентной гарантией, возбуждено не будет. Даже то, что Иванова удалось запихать в психбольницу, в этой ситуации было большим достижением.
Синцов, правда, выразил слабую надежду на то, что можно будет пристегнуть все эти розыскные мероприятия к какому-нибудь делу по факту исчезновения женщин. Не может же быть, чтобы там не было ни одного уголовного дела? Все-таки четыре человека пропали (оставим в стороне идиотские реплики пьяненького Горчакова про то, что дел должно быть не четыре, а два, потому что женщина не целый человек, а полчеловека; тем более, что он тут же получил такую нешуточную затрещину от собственной жены, что вынужден был признать: некоторые женщины могут сойти за двух человек).
Под конец этого бурного обсуждения я соскучилась. Мне уже давно надоела эта история, и, равнодушно глотая вино, не чувствуя вкуса, я мечтала наконец заснуть и забыть про случившееся. Все равно ничего не получится, думала я, из психбольницы этого урода скоро выпустят. Хорошо, если, напуганный, он уедет к себе в область и поищет в газетах другой объект вложения чувств. А если продолжит доставать меня? Нет, лучше не думать. Меня не развеселил даже искрометный, в красках, пересказ Мигулько истории про то, как в закуток за дежурной частью пришел прокурор. Поскольку свидетелями этого были только наши опера и Горчаков, для остальных присутствующих историю повторяли на «бис» трижды, и каждый раз эти великовозрастные балбесы ржали громче прежнего.
Их почему-то очень веселило упоминание про неловкое положение, в котором я оказалась по их же собственной вине, и они резвились, в лицах показывая, как все было.
Пообщавшись с задержанным, прокурор заторопился домой, но решил все-таки попрощаться с подчиненными, то есть со мной и Горчаковым. Кто-то из дежурки любезно навел его на наше убежище, и в тот момент, когда мы обсуждали возможную психологическую травму задержанного, наш прокурор резко распахнул дверь комнаты отдыха.
Правда, хоть он и не постучал, но перед тем, как распахнуть дверь, громко спросил:
— Мария Сергеевна, вы здесь?
Я, растерявшись, что-то пискнула в ответ, и от растерянности спрятала полный красного вина стакан который так и держала в руке, практически не отпив из него, под шаткий столик. Меня, скорее всего, сбили с панталыку действия Мигулько, который молниеносно убрал куда-то початую бутылку, в то время как Гайворонский подложил под себя на кушетку бутылку водки и принял изящную позу конокрада, посаженного на кол, а Горчаков сунул в карман пробку от винной бутылки, и на столе осталась только коробка конфет в окружении бумажных розочек. Очень куртуазно.
Собственно, не было ничего смертельного в том, что я после окончания рабочего дня выпью стакан вина; нехорошо, конечно, что это происходило в РУВД, в компании оперативников, но, повторяю, не смертельно, и кроме того, сегодня меня можно было понять.
Но мужики со своей суетой по заметанию следов распития заморочили мне голову. И я застыла в вымученной позе, представ пред очи начальника непринужденно сидящей на топчане, одна рука подпирает подбородок, долженствуя изобразить глубокую задумчивость, а вторая неизвестно что делает под столом.
Прокурор окинул неодобрительным взглядом всю нашу честную компанию, помолчал и сухо сказал:
— Я уезжаю. Могу вас до дому подвезти.
— Нет, спасибо, Геннадий Васильевич, — каким-то странным голосом ответила я, лихорадочно пытаясь понять, пролила я уже себе краске вино на юбку или еще не успела.
В воздухе витала какая-то напряженность, и прокурор это уловил. Он постоял, разглядывая нас, но ничего не понял.
— Не хотите, ваше дело, — продолжил он. — Можно вас на минуточку?
— Конечно, — просипела я. — Сейчас выйду. Но он, гад, не покидал помещения, а ждал. Он ждал, пока я встану и выйду вслед за ним; а я ждала, пока он выйдет, чтобы избавиться от стакана и показаться ему. Пауза становилась невыносимой, мы смотрели друг на друга. Сказать ему: «Идите, я сейчас» было бы верхом неприличия. Молчать дольше было еще неприличнее. Положение — как он думал — спас Горчаков, уставший от нашей игры в гляделки. Он протянул под столом руку и перехватил у меня пластиковый стаканчик со словами:
— Иди, Маша, я подержу.
Брови у прокурора взметнулись, Гайворонский не выдержал и прыснул. Рука у Горчакова дрогнула, и он все-таки пролил вино мне на юбку. Я взвизгнула, прокурор нахмурился и отрывисто бросил:
— Черт знает что! — после чего так хлопнул дверью, что столик качнулся, и остатки вина вылились уже на горчаковские брюки.
Тут у нас у всех случилась истерика. Гайворонский с Мигулько валялись по кушетке и выли, Горчаков, отряхивая со светло-серых брюк бордовые капли, ржал в голос, я задыхалась от хохота, в то же самое время хладнокровно представляя, как бесится прокурор, еще не успевший далеко отойти от закутка, слыша наше веселье и явно принимая его на свой счет.
Переведя дыхание, я намекнула заливавшемуся смехом Горчакову, что его преждевременный уход с работы, возможно, еще сошел бы ему с рук, но теперь, будучи отягощенным новым проступком, не сойдет.
— А интересно, что он подумал? Что ты должен подержать? — спросила я Лешку.
Горчаков немедленно расстроился и замолчал. Уход с работы ровно в восемнадцать, пьянство на рабочем месте с участием поднадзорных прокуратуре работников милиции, глумление над руководителем… Тут я вспомнила, что накануне Горчаков понес прокурору на подпись бумажку, в которой, случайно опечатавшись, обозвал его «урководителем», и от нового приступа хохота согнулась пополам.
А потом пришел Синцов и рассказал о своих впечатлениях. В частности, о том, что задержанный Иванов книжек в своей жизни не читал. Вообще, ни одной. Кроме Библии. Ее он даже цитировал наизусть, на вопрос, где взял ее, сказал, что это подарок. А вот на любые, даже самые осторожные вопросы о значках, которые нацарапаны были на полях книги, загадочно молчал. Синцов и не лез туда особо; потом он все равно расскажет. А сейчас не время.
Значит, если предположить, что есть Некто, связь с которым Иванов хочет скрыть, Библия и знаки на полях имеют какое-то отношение к этому Некто.
— Но газеты-то он читал? — уточнил Лешка. — Раз фотографии надыбал.
Синцов пожал плечами.
— Не уверен. Я его прощупал по газетным публикациям. Такое впечатление, что он, кроме женских портретов, ничего в этих газетах не видел.
— А ты-то откуда эти газеты взял? — удивилась я. — Там же только вырезки.
— Ты что думаешь, я не сходя с места из рукава вынул все эти газеты? — устало отмахнулся Синцов. — Нет, конечно, я его просто прощупал, что интересненького было в прессе. Ничего он мне толкового проблеять не смог и даже не пытался. А твоя фотка, Машка, была ведь совсем недавно. И тут два варианта: либо покупать газету в ларьке, листать ее и наткнуться на твое лицо, либо…
— Либо получить от кого-то газету, и тебя носом ткнут в нужное место, — мрачно продолжил мой проницательный муж.
— Вот-вот.
5
На следующий день Горчакова пришлось вести на работу за ручку; он упирался и чуть не плакал.
Но прокурор, к нашему удивлению, сделал вид, что ничего не произошло. Да в общем, это и понятно: что такого особенного произошло по сравнению с текущими проблемами прокуратуры?
Я с самого утра пришла к начальнику с рапортом о вчерашних событиях, как он приказывал. По радио еще звучали сигналы точного времени — девять часов утра, а у него уже сидела наша новоиспеченная заместительница прокурора по общему надзору, Лариса Кочетова. Они с прокурором обсуждали пути оптимизации работы общего надзора. Прокурор мельком глянул на меня, еле подняв глаза от бумажки с перечнем мероприятий, и кивнул на соседний с Лариской стул, — мол, присаживайтесь и подождите.
Я послушно присела и поневоле стала слушать их содержательный диалог.
Идеи нового начальства заключались в том, чтобы максимально приблизить прокурорский надзор к нуждам народа. То есть, если у кого-то потек кран, прокурор должен немедленно выехать к месту протечки и обеспечить ремонт. А если сантехник занят, то, вероятно, починить кран самому, или, на самый крайний случай, закрыть течь своим прокурорским телом.
А что, в развитых странах полицейские даже роды принимать умеют. Почему бы нашим прокурорам не научиться ну, если не роды принимать, то хотя бы менять прокладки в кранах, все больше толку будет от прокуратуры. А там, глядишь, дойдем и до оказания населению медицинской помощи и тушения пожаров. Интересно, читал ли наш новый прокурор Закон Российской Федерации «О прокуратуре», где черным по белому прописаны все цели и задачи прокуратуры, все права и обязанности прокурорских работников? Спору нет, протечки ликвидировать надо, но почему бы этим не заняться коммунальным службам? Почему-то работники жилищно-коммунального хозяйства не бросаются нам на помощь проверять материалы и расследовать уголовные дела…
Лариска же, судя по всему, лишними вопросами не задавалась, а старательно записывала мудрые руководящие мысли. Она несколько месяцев назад поддалась на провокацию шефа, Владимира Ивановича, который тогда еще не думал, что уйдет, и согласилась стать замом прокурора, поменять свой уголовно-судебный надзор на общий. Только-только ее аттестовали —выяснилось, что шефу не продлили контракт по возрасту; а после его ухода Лариска не стала дергаться и решила досидеть до своей пенсии в должности зама прокурора. Кто ж знал, что за свое тщеславие ей придется так дорого расплачиваться!
— Да. И вот еще, пока не забыл, — сказал прокурор, надиктовав своей заместительнице добрую половину блокнота. — Я к гостинице своей подъехать не могу.
Лариса вопросительно подняла на него измученные глаза.
— Там канаву какую-то раскопали, так не проехать. Приходится вылезать из машины и пешком идти до гостиницы. Вы проверьте, что за канава, и вот что: надо бы ее закопать.
Лариска обреченно кивнула и записала что-то в блокнот. На столе у прокурора зазвонил телефон. Прокурор снял трубку, отрывисто проговорил:
— Да! Слушаю! — коротко бросил в трубку несколько междометии и припечатал ее к аппарату, одновременно черкнув что-то на листке бумаги и подвинув этот листок к Кочетовой.
— Хорошо, что вы еще не ушли, — обратился он к Лариске. — Это из городской звонили, из управления общего надзора. Старший прокурор жалуется, что у знакомых его, перед домом, траншею какую-то копали и, видимо, задели телефонный кабель. Траншею потом зарыли, а телефон у них так и не работает. Вы уж разберитесь, пусть траншею раскопают и посмотрят, что там с кабелем, вот адрес.
Лариска снова кивнула и застрочила в блокноте. Я краем глаза заглянула ей через плечо; там торопливым Ларискиным почерком было написано: «Канава — закопать. Траншея — раскопать»…
Наконец Лариска была отпущена с аудиенции, и я поежилась, ожидая, что вот сейчас суровый прокурор примется за меня. Моя проблема с психом показалась мне вдруг такой незначительной на фоне грядущих раскопок канав и траншей, что я устыдилась. Но прокурор, видимо, уже истощил свои душевные силы на ниве общего надзора; взяв у меня рапорт, он пробежал его глазами и милостиво кивнул, — свободна, мол.
— Поторопите Горчакова, — кинул он мне вслед.
Я вылетела из прокурорского кабинета, не веря своему счастью, и прислонилась к притолоке с наружной стороны двери, чтобы перевести дыхание. Интересно, почему этот новый начальник оказывает на меня такое… как бы это выразить… парализующее действие? На меня, пережившую столько дворцовых переворотов и катаклизмов, уже научившуюся спорить с начальниками, а если убедить их не удавалось — то все равно поступать так, как я считаю нужным. Да что там, я даже говорить научилась все, что хочу, а это будет покруче, чем поступать на свое усмотрение, вопреки воле начальства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27