А их медленно спускали на тормозах, но не прекращали.
Пятиминутный разговор в кабинете, преимущественно состоящий из уточнений и дополнений, целиком прояснил картину. Директор для себя уже все решил, но из осторожности всегда перестраховывался.
— Степченко! — Секунд через тридцать он уже лицезрел начальника математического отдела. — Тут для тебя есть работа. Помолчи! Возьмешь информацию у этой милой барышни, сформируешь две группы для независимой проверки и третью для контрольных выводов. И побыстрее, прошу тебя.
К полудню все выводы Наташи не только подтвердились, но еще и дополнились, расширились новыми пояснениями. В кабинете состоялась еще одна сходка.
— Итак, мюнхенско-лионские юмористы скорее всего тихо и мирно разрабатывали этот проект, эту теорию, словом, все это направление. — Директор прохаживался вдоль стенки с аквариумами, поминутно заглядывая в глаза рыбам и почти не обращая внимания на подчиненных. — И пришли к выводам о порочности этого пути. Но как только это до них дошло, они сыграли с нами в продавцов воздуха? — Вопрос был обращен к шпиону.
— На наживку мог попасть кто угодно. У нас просто оказался лучший невод...
— И пришел невод с травою морскою, — проговорил себе под нос директор, все больше накаляясь.
— Уличить их в дезинформации, я думаю, сейчас практически невозможно. Скорее всего они сами заявят о ложности этой теории, сами, мол, только додумались. — Шпион старался аккуратно строить фразы. — Если только мы не попытаемся повторить их номер.
— Тогда они заявят об этом в самый ответственный момент переговоров, идиот! — рявкнул директор, всем корпусом поворачиваясь к Шпиону.
— В принципе они заинтересованы в максимально длинном периоде сохранения дезы — за это время не одни мы, многие на этом обожгутся. Это ведь оружие многоразового действия. — Шпион понимал, что его сейчас выкинут вверх тормашками, но цеплялся за любую возможность.
Сиплый директорский шепот был слышен в каждом углу кабинета.
— Зато каждый лишний день увеличивает количество доказательств, которые против них можно применить в суде. Они ведь никого из ведущих спецов не выгнали, даже болтуны штрафами отделались. Значит, они сами все вот-вот откроют. Это тебе любой идиот скажет. — Директор перешел на нормальные интонации. — И вообще, любезный, ответь мне, сколько лет этому трюку?
— Старые трюки, Аристарх Осипович, они самые эффективные. Вообще, насколько я понимаю, от должности я практически освобожден?
Спокойный тон и ясное осознание подчиненным своего положения дел умиротворительно подействовали на директора, он явно смягчился.
— Шпион и Торговец — разжалованы до уровня начальников бюро в своих же отделах. Первые замы идут на их места. Хотя старые клички почти наверняка к ним пристанут. Да-а... Перепродавать гнилой товар не будем — риск слишком велик. На этом надо сделать саморекламу — за новооткрытый математический гений мы выдадим Свиридову, мозги у девчушки есть — справится. Общая линия поведения — новое математическое открытие, сделанное в нашем институте, и вообще вопли в этом духе. Кстати — она новый первый зам Степченко. — Директор уселся в свое кресло и плотоядно улыбнулся. — А вообще, ребята, тщательнее надо работать, внимательнее. Все свободны.
Глава 17
Развод

2019-й год
Ад пока не властен над вашей душой и, в некоторой степени, над вашим телом. Но! Он может дать вам имя, он может сделать вас богатой, он почти до неузнаваемости изменит ваш облик!
Наверное, так вербовали Миледи
Когда человека зовет главная цель в его жизни, он готов пожертвовать многим. Но даже если он ясно осознает это, сам процесс жертвования для него остается неприятным, и он пытается избегнуть его, оттянуть, как школьник, мечтающий никогда не показывать родителям свой дневник. Так и я, уже понимая, что работа стала для меня всем, что она выпивает из меня силы, а семья ушла куда-то далеко, продолжал пытаться играть роль мужа и отца. У меня почти не оставалось на это времени между поздним вечерним ужином, сном и ранним утренним прощанием, потому удавалось плохо.
Первая трещина, в итоге и пустившая наш с Олей брак под откос, появилась в ноябре. Самое мерзкое время года, когда день короток до невозможности и его тут же сменяют бесконечные сумерки, тягучие и утомительные, как напрасное стояние в очереди. Дожди идут сплошной чередой, слякоть пробивается во все щели, и забываешь, как выглядит солнце.
Оля тогда пришла домой после очередной лекции, оставила зонтик у стойки в прихожей, повесила пальто на левый рог оленьей головы, сбросила туфли. А вот что она тогда подумала, я мог только догадываться. Наверное, ей захотелось окликнуть Ваську, но она наверняка знала, что он перебирает игрушки под присмотром домашнего компьютера (к тому времени они стали настолько надежны, что им доверяли почти все). Потому она прошла к нему в детскую, может, ей захотелось поговорить с ним, побаловать чем-нибудь. Вот она в этом идеально прилизанном и убранном детском уголке, где развивающие игровые устройства почти уже научили ребенка читать, показывают ему, как надо рисовать и лепить.
И Васька глянул на нее почти как на чужую. Именно в эту секунду она своим женским чутьем поняла, что он ревниво прижимает к себе говорящего плюшевого медведя не из каприза или плохого настроения. Он любит его больше, чем ее, для него он родней, ближе, понятней. Медведь свой, он не уйдет, когда ты еще спишь в кровати, не появится вечером на десять минут, чтобы, хмурясь от непонятных забот, поправить одеяло и пожелать спокойной ночи. Он не будет мелькать суетливым отражением на экране, которое появляется непонятно когда и только на две минуты.
Наверное, она тогда сильно испугалась. Такое неизбежно происходит со всеми детьми, но родители всегда представляют себе этот миг где-то на горизонте, после окончания школы, а то и после свадьбы. Но здесь перед ней был пятилетний мальчик, еще абсолютно беспомощный во внешнем мире. И любовь ее сына, ее ребенка украло не время и не взросление, а электронная игрушка. Отключить медведя или разбить его о стенку — это не выход, такое лишь ожесточит его. Она сама попыталась учить Ваську грамоте: усадила себе на колени, подвинула дисплей и несколько часов подряд сама рисовала на нем буквы и учила рисовать сына. Разбила ли она стену отчуждения? За один раз это сделать трудно, рядом с ребенком надо сидеть несколько недель подряд, ему необходимо доказать свою надежность, вытеснить из его сердца старые привязанности.
Потому, когда поздно вечером я, мало чем отличавшийся от сдавленной дольки апельсина, пришел домой, меня ожидал скандал. Весь тот страх, который она задавила в себе, выплеснулся мне в лицо. Тяжелое и муторное выяснение отношений началось еще в прихожей. Я только поднялся из гаража, снимал плащ, как в мои уши полезли тонкие полунамеки и ехидные замечания.
— Оля, через полчасика, хорошо?
Словесная дуэль на пустой желудок тяжела для любого.
— Отдохни, дорогой, ты ведь устал, работаешь все время, дома только отдыхаешь. Отдохни...
Тайм-аута не вышло, и следующие минут сорок, когда я пытался хоть немного взбодрить серые клеточки моего мозга, его долбил молот замечаний и наставлений.
Почему семейные ссоры так тяжелы? Можно затеять сотню скандалов в день, переругаться с десятком человек, с пеной у рта доказывать очевидные вещи, а потом с легким сердцем ехать домой, наслаждаясь видом природы. Самые ядовитые измышления наших противников не вызывают никаких чувств. Просто мы отращиваем панцири: толстые костяные пластины безразличия, равнодушия, иронии и эгоизма. Когда они закрыты, сквозь них не может проникнуть почти ничего, даже слезы уличных попрошаек и красота падающей листвы. Но нельзя, невозможно впадать в крайности. Истеричные дамочки бальзаковского возраста, плачущие над раздавленной бабочкой и бьющиеся в истерике по любым серьезным поводам, противны большинству людей. Холодные как рыбы личности, равнодушно взирающие на убийство детей и горящие библиотеки, тоже вызывают отвращение у окружающих, они ущербны в своей флегматичности. Нормальному человеку необходимо одновременно быть защищенным от гадостей и чувствовать эмоции других. Потому семья становится тем оазисом, где можно снять доспехи со своей души, ощутить радость мира. И когда по распахнутым нервам, по оголенному разуму бьет родной голос, это больно и особенно обидно.
— Когда ты вообще приходил домой вовремя? Месяц назад, полгода? Вспомнила! Еще до того, как нашел эту проклятую работу. — Океаны ее синих глаз превратились в два карбункула, режущих все на своем пути.
— Ты хочешь, чтобы я ее бросил? — Равнодушный голос в ответ.
— Да, черт побери, и скорее! Ты отсутствуешь, тебя нет! Даже когда ты храпишь по ночам, ты думаешь не о семье, а о работе. — Въедливость ее голоса могла соперничать с кислотой.
— А я и работаю. Да! Я работаю! Ты понимаешь это, я хотел заниматься этим всю жизнь, это моя мечта! — Злость во мне начинала подбираться к разуму, как черная пена к ободку кастрюли, предохранительный клапан сбросил первую порцию пара.
— Сын, он смотрит на нас как чужой, тебя он вообще забыл, а меня еле узнает!
— Так бросай свое преподавание, или ты думаешь, что студентам интересен твой бред? — Пена подступила к самому краю, а предохранительный клапан и не думает закрываться.
— А на что мы будем жить?! Сколько тебе платят? — Вот это была уже неправда, платили мне немного меньше, чем раньше, но вполне достаточно. Уж во всяком случае, больше, чем ей.
— На себя посмотри! Даже со студентов стричь не умеешь! — Пена полилась на горелки, котел взорвался.
Я до сих пор не знаю, проснулся ли тогда Васька. Если да, то это была не самая спокойная ночь в его жизни. Мы ругались до самого утра, припомнив друг другу все прошлые прегрешения, ошибки, весь эгоизм и наглость. Мы выдумывали взаимные измены и вспоминали самые черные ругательства, какие только хранились в уголках нашей памяти. Как не дошло до рукоприкладства? Мы все-таки цивилизованные люди, потому предпочитали бить посторонние вещи: половина шикарного, расписанного под знаки зодиака сервиза, почти все простые тарелки, три деревянные полки и туалетный столик отправились в небытие. Но мы ругались даже когда я заклеивал разбитую ладонь, а она подрезала сломанные ногти. Нечего было и думать, чтобы лечь спать, выяснение отношений поглотило нас без остатка. По счастью, все на свете кончается, и наступило утро. Кое-как прополоскав сорванные глотки и уничтожив следы всенощной ругани на лицах, мы разбежались по своим рабочим местам.
Трещина в отношениях могла относительно безболезненно затянуться, если бы мы вели старый образ жизни. Самая длинная истерика заканчивается, каждый из нас увидел бы другого трезвыми глазами, и сердца приказали бы нам помириться. Но следующий раз мы увиделись с ней только через сутки, когда покой снова начал перерастать в раздражение.
— Доброе утро. — Вежливо-безразличный взгляд с одной стороны.
— Доброе утро. — Такой же ответ с другой.
Потом у меня была недельная командировка в Питер, потом ей потребовалось ночевать в институте — ставить очередные эксперименты. Мы приходили домой, кое-как разогревали еду, заказанную домовым, и заводили бесконечные разговоры с этими жестяными мозгами: давали им новые имена, вводили пароли доступа, требовали пересказывать новости. Васька был еще слишком мал, чтобы служить «передаточным звеном» и мирить нас. Дети вообще, если их при этом не бьют, очень легко увлекаются теми ссорами и войнами, что ведут родители. И стоило одному из нас обвинить другого, как сын с готовностью отзывался на это. Хорошо, что мы не увлеклись и смогли вовремя остановиться, выплескивая злобу на домовом.
Как мера поддержания на плаву семейного корабля были куплены психологические программы: теперь домовой пытался помирить нас в меру своего интеллекта. Корректный голос выливал на нас ушаты анализа психологии семейной жизни; рассказывал анекдоты, душещипательные истории и даже выжимку из криминальной хроники. Все это добро разнообразилось главами из любовных трагедий, сонетами и песнями. Не скажу, что эрзац домашнего уюта был качественным, но подвижки у нас в головах имелись: злиться в такой обстановке на Олю у меня не было никакого желания, она тоже не хотела изображать пилу. С одной стороны мы помирились, но с другой — по-прежнему не видели друг друга целыми днями.
Можно ли забыть другого человека, любимую женщину, с которой прожил не один год? Забыть те мелкие черты лица, которые милее всего твоему сердцу, потерять в перекрестках сознания ее привычки, забавные пристрастия и увлечения? Целиком — никогда. Память всегда сохраняет что-то особенно дорогое для тебя: разворот головы, манеру звонить в дверь, поправлять волосы. Но нельзя удерживать в голове весь образ, он понемногу стирается, превращается в такую бледную акварель, скупой карандашный набросок, силуэт на грязном стекле. А отражение, тень, уже нельзя любить. Призраки только тревожат память и кусают сердце. Друг для друга мы становились именно такими призраками. Мы оба понимали, что так долго не может продолжаться — невозможно говорить с электронным голосом, фантомом твоего разума, думая, что он материализует мечты твоего сердца.
И все-таки надежда появилась: техника всегда готова подбросить нам что-то новое, пусть даже и в чувствах. Возможность увидеть жену, поговорить с ней в любой момент дня и ночи — это было давно и не помогало: что толку в телефоне, если голова все время занята другим и нет времени дотянуться до трубки? Здесь было другое — передача сигналов нервной системы. Первые попытки были чуть ли не двадцать лет назад, стационарные установки смогли сделать не так давно, машину епископа Беркли только обещали, но нам такой силы и таких подробностей не было нужно.
Это будет как постоянная связь на уровне эмоций: если ваша жена чего-то сильно испугается или ей будет больно — у вас сразу потемнеет перед глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45