— По-моему, вы не совсем правильно подходите к вопросу, — отдышавшись, сказал он с преувеличенной вежливостью. — На данном этапе мы ищем не потенциального преступника, а всего лишь человека, который, возможно, что-то знает о происшествии, а возможно, и ничего не знает.
— Ну и что? — удивился Эдик. — Думаете, он так сразу и откроется? Не утаит ничего, не соврет?
— А что? — терпеливо спросил Линьков. — Неужели обязательно утаит или соврет?
— Не обязательно, но в ряде случаев, — пояснил снисходительно Эдик. — Вы разве не наблюдали? Я лично — сколько раз! А вот если иметь против него фактик, совсем даже мелкий…
— Я вас понял, — поспешно сказал Линьков. — Давайте пока выясним насчет Леры.
— Насчет Леры выяснить ничего не составляет, — слегка обиженно сказал Эдик и начал рыться в папках. — Я ее даже лично знаю. Вот она вам, пожалуйста: Семибратова Калерия Николаевна, год рождения… Смотри-ка, ей уже двадцать четыре, а с виду совсем девчонка, лет на восемнадцать выглядит…
— В какой она комнате работает?
— По-моему, во второй направо от входа. А если не там, то спросите любого. Леру, вот увидите, все знают.
— Вроде Нины Берестовой? — не удержавшись, спросил Линьков.
Но Эдик, к его удивлению, горячо запротестовал:
— Ну, скажете тоже! Нина — это Нина. Таких, может, на миллион населения приходится от силы по одной. А Лера — да сейчас в любом райцентре минимум десяток девушек на таком уровне имеется. — Тут Эдик обезоруживающе улыбнулся и добавил: — А иначе в райцентрах ну просто жить невозможно было бы, даже в командировку приезжать!
Линьков чуть не споткнулся о порог, потому что Эдик вслед ему бодро провозгласил:
— Так вы действуйте, а я пока тут все дополнительно проанализирую. Знаете, в одиночестве мыслится как-то лучше…
Лера Семибратова была удивительно свеженькая, чистенькая, от нее даже прохладой будто бы веяло, как от речки в знойный день. Может, так казалось потому, что Лера была светловолосая, светлоглазая, с очень белой нежной кожей и розовым румянцем, и платье на ней было белое в голубых цветах, — но в общем, впечатление она производила весьма и весьма симпатичное, тем более что держалась спокойно, отвечала толково и не слишком пространно. Но отвечать-то ей было почти нечего.
Да, Аркадия Левицкого она знает… знала. Да, именно она и пригласила его на Первое мая поехать за город. Очень хорошо съездили, и компания была хорошая, никаких конфликтов не возникало, и всем было весело. Кто был из эксплуатационников? Да все, кроме тех, что в отпуске… Кто из посторонних? Да очень мало. На Раджа Капура похож? Не было никого такого! Если только Раин молодой человек? Он, правда, чернявый и с усиками, но, по-моему, ничего общего с Раджем Капуром. А Рая, она работает в парикмахерской, рядом с институтом, на углу Гоголевской, и наши девочки все к ней причесываться бегают, вот ее и пригласили на праздники. Она вообще-то симпатичная. А она пришла со своим парнем. Зовут его, кажется, Роберт. Нет, на Раджа Капура он абсолютно не похож. Да вот сами посмотрите, совсем забыла, Петя же нас всех сфотографировал! Вон они. Рая и ее парень, у дерева стоят, он, правда, неудачно получился — в профиль и смеется, но все же… Ну да, это Аркадий, а это я, правильно. Почему Аркадий стоит рядом с Робертом? Ой, да просто случайно!
Линьков внимательно разглядывал любительскую, впрочем весьма неплохо сделанную фотографию. О Роберте действительно трудно судить по этому снимку, зато Рая вышла отчетливо, ее сразу можно будет узнать. У Аркадия Левицкого улыбка прямо ослепительная и совершенно беззаботная — даже и не подумаешь, что у него какие-то переживания были… А может, и не было особых переживаний? Может, просто щелчок по самолюбию плюс осложнившиеся отношения с ближайшим другом и сотрудником? Все же впечатление такое, что Роберт и Аркадий не случайно оказались рядышком, а если даже и случайно, то о чем-то они в этот момент говорили.
— А вы не заметили, Левицкий разговаривал с Робертом? — спросил Линьков.
— Да чего с ним разговаривать! — презрительно отозвалась Лера. — Это же совсем пустой парень. Только в нем и есть, что поет неплохо, но уж в песнях совершенно не разбирается… Да он хороших даже и не знает, так все, ерунду какую-то нахватал. А Аркадий, он дураков ну прямо физически не переносит…
— Вы много пели в тот день? — помолчав, спросил Линьков.
— Много! Я вообще очень люблю петь! — Лера мечтательно зажмурилась.
— Когда вы пели, Левицкий все время был рядом с вами?
— Да кто его знает… — подумав, нерешительно ответила Лера. — Мог и отходить, конечно… Я, знаете, очень увлекаюсь, когда пою…
— А после праздников вы часто встречались с Левицким? — осторожно спросил Линьков: он чувствовал, что вопрос это не вполне деликатный, но спросить все же следовало.
— Нет… то есть он заходил ко мне сюда во время работы, — слегка покраснев, сказала Лера. — А помимо института мы не встречались, потому что он был очень занят, все вечера в лаборатории сидел… Сколько раз и я и другие наши проходили по вечерам мимо института, столько раз и видели, что он у себя в лаборатории находится.
— А больше он ни с кем из ваших не поддерживал отношения? — спросил Линьков, отлично понимая, что опять поступает бестактно.
Лера действительно обиделась и покраснела до слез.
— Вы, значит, думаете, что он ко мне так только, мимоходом заглядывал?
— сказала она дрожащим голосом. — Ну и думайте, а я точно знаю, что ко мне он ходил, специально ко мне!
«Эх ты, балбес! — ругал себя Линьков. — Девушку до слез довел, а ничего толком не узнал. Теперь придется искать другой источник информации…»
4
Наконец я сказал себе, что пока все эти гипотезы не проверишь на практике, толку от них не будет, а между тем надо работать в темпе, чтобы закончить к трем. Но сосредоточиться мне было невероятно трудно; разговор с Линьковым снова выбил меня из колеи. Я все останавливался и задумывался, глядя в одну точку.
В конце концов я решил сбегать в буфет, проглотить быстренько чашку кофе. Да и вообще я сегодня фактически не завтракал.
В буфете было пусто. Зина мне улыбнулась и прямо сразу предложила «допить коньяк». Она даже поболтала для наглядности бутылкой — коньяку там и вправду было на донышке. Я сказал, что, мол, спасибо, но вообще я не пью днем, да еще на работе, а вчера просто нервы сдали. Зина сказала, что это я правильно, так вот и надо себя вести, и что вообще она уважает людей самостоятельных.
— Мужчина должен быть с характером, — убежденно говорила она сквозь гул включенного «экспресса», в недрах которого готовился мой кофе. — Мало ли чего ему предлагают, но он должен сам понимать, что ему на пользу, а что во вред. А если не понимает, так это уж не мужчина, одна видимость только! Иной вот и знает, что спиртное для него яд, однако хлещет этот яд за компанию…
— Зиночка, слушайте, а Аркадия Левицкого вы тоже угощали коньяком? — спросил я, вслушавшись в ее певучее бормотание.
— А как же, — закивала Зина, — угощала! В тот самый день… Такой он был тоже расстроенный, вроде как вы вчера. Ну, выпил он пятьдесят граммов всего, больше никак не захотел.
— Когда он заходил к вам, не помните? — спросил я.
— Да уж к самому концу дня, часа в четыре, что ли…
Так! Теперь и вовсе, наверное, не разберешься в этом деле. Вряд ли судебные медики смогут установить, выпил он спиртное в один прием или же в два, с промежутком около часа. Правда, там, наверное, был не коньяк… Ну, посмотрим… Но уже сам факт, что Аркадий выпил хоть рюмку в рабочее время, говорит о многом. Значит, он был сильно взволнован, совсем выбит из колеи. А я даже не заметил, ничего я не понял…
«Работать, работать, ни о чем другом не думать, не отвлекаться!» — строго приказал я себе, входя в лабораторию. Но сосредоточиться было по-прежнему трудно, и я пустил в ход один трюк — начал оживленно беседовать с собой, с хронокамерой и пультом, комментируя свои действия. Со стороны это нелепо выглядит, и приходилось только надеяться, что никто ко мне не зайдет, пока я не закончу эксперимент, но зато такой трюк здорово помогает отключать всякие посторонние мысли.
Прежде всего я начал разговаривать с пультом. Я вообще люблю хоть немножечко поговорить с нашим великолепным пультом. Мне почему-то всегда кажется, что этот белоснежный красавчик слегка глуповат и нуждается в пояснениях, иначе не сможет нормально работать.
— Сейчас нам с тобой знаешь, что предстоит? — спросил я его. — Предстоит нам, как это обозначено в журнале, заняться серией первой, координаты двадцать — двадцать. И начнем мы, как положено, с контроля… Возьмем вот этот брусок, — бормотал я, вовсю орудуя манипуляторами, — и выведем его, болезного, на самый центр хронокамеры.
Брусок послушно улегся на подставку, я убрал манипуляторы, еще раз проверил поле и включил тумблер автоматического нарастания мощности. Пульт обиженно и сердито заморгал разноцветными лампочками, но тут же успокоился
— он достиг расчетного напряжения. Стрелки поползли к нужным делениям и гордо застыли в сознании исполненного долга. Теперь слово за хронокамерой.
— Ах ты умница, голубушка моя! — бормотал я, наблюдая, как за ее толстым стеклом тает, расплывается, исчезает брусок вместе с подставкой. Еще миг — и в камере стало пусто, только призрачное зеленоватое сияние медленно гасло, уползая куда-то в углы стеклянного куба.
Мы обычно перемещали объект в будущее и задавали ему находиться там несколько секунд — до минуты. Интересно все-таки было представлять себе, что в данную минуту этот брусок находится вовсе не в данной минуте, а в той, которая для меня еще только наступит через десять минут… но вместе с тем сейчас (то есть нет, не сейчас, а в том времени, которое «там» отвечает моему «сейчас») он себе мирно покоится на подставке, и я (не этот я, что здесь, а тот я, который будет через десять минут) смотрю на него совершенно индифферентным взглядом; мол, видели мы такое, и не раз… Я даже мог себе примерно представить, о чем он размышляет, этот будущий Б.Н.Стружков, который созерцает брусок, посланный самому себе из прошлого. Вовсе не о том, что на его глазах совершается чудо науки и техники, а о том, сколько раз он успеет провернуть этот брусок туда-обратно до прихода Линькова.
Зеленое сияние снова залило камеру и опять, облизывая стекло, начало расползаться к ее углам, открывая в центре подставку с возлежащим на ней бруском.
— Теперь посмотрим, — забормотал я, — что нам сообщает электронный хронометр. Сообщает он нам, что время перехода близко к расчетному, а точнее говоря, составляет десять минут с хвостиком. Непредвиденный же этот хвостик объясняется тем, что всего на свете, как известно, не учтешь и наперед не угадаешь, хотя бы ты и занимался хронофизикой. Лучше радуйся, что сегодня камера не капризничает, не зашвыривает брусочек куда-нибудь к отдаленным потомкам, а доставляет его на указанный пункт с ошибкой всего в тринадцать и шесть десятых секунды. Что ж, отлично! Значит, ровно через десять минут тринадцать и эти самые шесть десятых секунды ты обязан появиться перед нашими глазами, если, конечно, ты честный, порядочный брусок, а не авантюрист какой-нибудь.
Только я убрал брусок и подставку из камеры и принялся рассчитывать программу эксперимента, откуда ни возьмись, появился Линьков. Я посмотрел на часы — всего 11:40! Линьков перехватил мой взгляд и извиняющимся тоном сказал, что дела свои он закончил раньше, чем предполагал, и что хотел бы подождать меня здесь, в лаборатории, если, конечно, его присутствие мне не помешает. Я вежливо сказал: «Ну, что вы!» — но тут же бросил расчеты и уставился на Линькова немигающим вопросительным взглядом.
— Дела я, собственно, не закончил, — пояснил Линьков, усаживаясь за стол Аркадия. — Вернее даже, я их только начал. Но пока не могу действовать дальше.
Я продолжал неотрывно смотреть на него. Линьков беспокойно заерзал на стуле и пробормотал:
— Я понимаю, вас интересует… вы хотели бы узнать…
— Именно вот, — подтвердил я.
— Говорить пока нечего, собственно, — неохотно сказал Линьков.
Но я все смотрел на него, как удав на кролика, и Линьков сдался — выложил добытые сведения. Говорить, по-моему, вполне было чего, и я на ходу пытался распределить новую информацию по клеточкам своей схемы. «Радж Капур» у нас не работает. Значит, либо он вообще тут ни при чем, либо все же как-то связан с делом. Если это он был с эксплуатационниками на Первое мая, то, скорее всего, связан. Если нет, то вряд ли. Все равно искать его надо. Лера знает маловато. Но все же и с ней поговорить не мешало бы… если только Линьков не будет сердиться на меня за такую самодеятельность. Ну, так или иначе, подожду, пока Линьков не выяснит, кто там был, «Радж Капур» или нет. На снимке его толком не разглядишь — он в профиль стоит да еще и смеется. Усики, правда, есть… Ладно, отложим это дело. Отложим, сказано! Работать надо!
— Вы тогда займитесь чем-нибудь, — сказал я Линькову, — а я постараюсь поскорей…
Линьков заявил, что занятие он себе найдет и что я могу не слишком торопиться — время терпит. Потом он начал с озабоченным видом рыться в своей папке, а я опять мысленно схватил себя за шиворот и потащил к пульту. На этот раз было еще труднее, потому что я приказывал себе не бормотать вслух. Но про себя я продолжал бормотать: «Двадцать и ноль-один… Оччень хорошо… А теперь посмотрим на нашу дорогую хронокамеру…» — ну, и тому подобное. На этот раз камера едва мигнула голубоватым холодным пламенем, оно тут же свернулось и исчезло.
Брусок лежал, как ему положено, и я с неудовольствием прикидывал, сколько же раз мне теперь удастся его перебросить туда-обратно. Удивительно все же бестолковый субъект этот Стружков, который посылал брусок ко мне десять минут назад, не мог он, что ли, сократить дистанцию ну хотя бы до пяти минут? А теперь ничего не успеешь сделать…
Пламя мигнуло снова и будто бы слизало брусок вместе с подставкой. Эффектное все-таки зрелище. Отправился, бедняга, в прошлое, к тому Стружкову, кем я был десять минут назад… «Так, теперь мы посмотрим, какое здесь у нас поле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46