И только огромные невероятной конструкции серьги, прикрепленные к далеко не изящным ушам без мочек, казались совсем неуместными. «Серьги придется снять», — подумал Иванов и обратил внимание на кольца. Их было целых пять: на обручальное и витое из белого металла. На другой — на двух пальцах три кольца: отдельно с жемчугом и два с камнями. «Многовато, — подумал Иванов. — Очевидно, что б отвлечь внимание от не изящных пальцев». Предложил:
— Прошу вас на трон, примите позу, как это изображено в пластилине, возьмите в руки вот этот цветок. Представьте себе, что это ромашка с последним лепестком. — Инна легко взошла на помост, где рядом с креслом стоял включенный электрообогреватель, и привычно приняла предложенную позу. Иванов поглядел на нее прищуренно и продолжал: — Вам надо войти в роль. Попробуйте. Вы влюблены пылкой девичьей любовью. Быть может, первой в своей жизни. Вспомните свою первую любовь — это же ничем и никем неугасимый пожар! Ваши чувства — они написаны у вас не лице, во взгляде, в глазах, даже они отражаются в руках, в этих трепетных пальцах, держащих спасительный цветок, надежду и мечту. Перед вами море, даль безбрежная, светлая мечта.
На чистом здоровом лице Инны заиграла вежливая улыбка, а в глазах искрились лукавые огоньки, и Иванов понял: «Не получится у тебя, детка. Тебе, наверно, не пришлось испытать пожара первой любви. Она, кажется, была у тебя первая, но только без пожара, и ты ее уже не помнишь». Но ничем не выразил своей досады и продолжал:
— Ну хорошо, это оставим на потом. А сейчас займемся фигурой. Рука с цветком должна быть энергичней и в то же время ласковой, нежной. Руку с лепестком ослабьте, лепесток этот сейчас упадет. Правую ногу опустите чуть пониже, у вас красивые ноги, чудесное тело, красоту нельзя скрывать, как и нельзя навязчиво демонстрировать, — все должно быть естественно, как в самой природе.
Его поощрительный теплый взгляд, приятный, мягкий, слегка приглушенный голос и эти лестные по ее адресу слова согревали душу и вызывали ответную симпатию, — она не считала их дежурным комплиментом. «Этот человек искренний, добрый и нежный», — думала Инна, глядя на Иванова прямым, полным любопытства взглядом. Он вызывал в ней симпатию как художник, работы которого ей пришлись по душе, особенно тот мраморный портрет девушки. «Так и не ответил, кто она. Похоже, что его первая любовь, — думала Инна, наблюдая как быстро в руках этого немногословного мастера обыкновенная глина превращается в женский торс. — Он так искренне, трогательно говорил о любви, в которой, надо думать, знает толк. Интересно, он женат?» Спросить пока не решалась, это успеется.
Он работал быстро, напористо, вдохновенно с юношеским задором. По крайней мере этого творческого огня она не замечала у тех художников, которым позировала. Словно угадав ее мысли, он спросил:
— Вы давно работаете с художниками? Какой у вас опыт?
— Считайте меня начинающей. — Глаза ее лукаво блеснули. Подумала: «Самое время спросить о возрасте». — Вы такой энергичный, такой жадный в работе. Простите за нескромный вопрос, сколько вам лет?
Он сверкнул на нее мгновенным взглядом и, не отрываясь от глины, негромко проговорил:
— Умножьте свой возраст на два и получите мой.
— Думаю, вы ошибаетесь: мне не двадцать и не двадцать пять. Гораздо больше.
— Под тридцать или за тридцать, — утвердительно произнес он.
— В таком случае вам за шестьдесят? Не поверю.
— Я и сам не верю. Потому и не стал отмечать свое шестидесятилетие. Не почувствовал его, или просто забыл. Это было давно, — бросил он мимоходом, не отрываясь от работы.
Инна продолжала изучающе наблюдать за ним; ее поражал творческий порыв Иванова, его прицеливающийся, энергичный взгляд, которым он торопливо обстреливал ее, словно боялся что-то упустить, куда-то опоздать. Она восхищалась серьезным, сосредоточенным выражением его свежего, здорового лица. «Не уж-то ему за шестьдесят? Интересный мужчина. А эти две серебряные вспышки в его темной бородке, седые усы и черные брови — какая прелесть!»
— А почему б вам не назвать эту свою работу «Первая любовь», — неожиданно для себя сорвалось у нее с языка. Он промолчал, лишь выпрямил крепкие крутые плечи. Она продолжала: — Вы так хорошо говорили… о первой любви.
— В жизни человека любовь — святое чувство, а первая любовь — святейшее. Потому оно долго не выветривается из памяти сердца, — сказал Иванов, отводя от натурщицы глаза, полные страстного возбуждения, он не сказал, что «Первой любовью» он называет портрет Ларисы.
«А вот я свою первую не помню. И была ли она вообще? — подумала Инна, и мысль эта неприятно уколола ее. Ей было неловко, и досадно, и завидно пожилому скульптору, который так бережно хранит свою первую любовь. — Возможно, это его жена, и он строго хранит супружескую верность. Чушь, таких не бывает, и я это докажу. Я нравлюсь ему, он сам об этом сказал. Может, импотент? Но таких не бывает — бывают неопытные женщины, как говорит профессор сексологии Аркадий Резник», — будто от какой-то обиды мысленно взорвалась она.
Аркадий Резник был ее мужем.
Инна считала, что она знает мужчин и разбирается в их психологии. В этом деле она к тридцати годам имела солидный опыт. Женщина повышенной сексуальности, она не вступала с приглянувшимися ей мужчинами в длительную связь, в основном это были «одноразовые»: удовлетворив свою похотливую страсть, она больше не возвращалась к своему избраннику. Корыстных целей она не преследовала. «Половой альтруизм», — проиронизировала она над собой.
— Не замерзли? — спугнул ее размышления приятно-доброжелательный голос Иванова.
— Немножко, — ответила ее кокетливая улыбка.
— Отдохните.
Инна легко соскочила с подмостка и, играя податливым телом, плавной походкой поплыла в кабинет, где лежала ее одежда. Первый час позирования для нее пролетел быстро, она нисколько не устала, хотя малость озябла. В кабинете она набросила не себя свой пуховый дымчатого цвета платок. Она брала его всякий раз, идя на позирование: он хорошо согревал после сеанса. Из кабинета с сигаретой в зубах заглянула в зал, куда неумолимо влекло ее необъяснимое желание — ей хотелось еще раз посмотреть беломраморный портрет юной девушки. Стоя перед ним и внимательно вглядываясь в одухотворенное лицо, она старалась разгадать тайну притягательной силы белого мрамора, одушевленное колдовским искусством мастера. «Могучий талант, — мысленно оценила она и тут же поправилась: — нет, такое определение не подходит. Могучий — это когда на площади монумент. А этот нежный, задушевный, ласкающий. Добрый талант или гений», — подытожила она свои размышления. Она еще раз обратила внимание на тонкую лепку изящных рук, на плавные линии пальцев, подпирающих круглый подбородок, на слегка намеченную тугую грудь, с трепетным соском. Она заметила эту деталь только сейчас. «Это сделано не навязчиво, целомудренно, с большим тактом», — отметила про себя Инна, и мысль ее сразу же обратилась к композиции «Девичьи грезы», над которой «она с Ивановым» сейчас работает. У нее хватило ума и фантазии, чтобы представить себе эту будущую скульптуру и по достоинству оценить замысел автора. Если здесь только портрет «бюстового» размера, хотя и с руками, то там — во весь рост, обнаженная во всей прелести своего изящного тела. Эта приятная мысль льстила ей и вдохновляла. Она представила себя беломраморную, а может, в дереве (нет, лучше в мраморе или в бронзе) среди выставочного зала, толпящихся вокруг нее зрителей с тайным вопросом: кто она — эта богиня красоты? «Алексей это сделает с блеском: он добрый гений». Ее гений, — твердо решила Инна, направляясь в «цех».
А «добрый гений» в это время стоял у большого окна, на подоконнике которого громоздились горшки с комнатными цветами, и наблюдал за висящей на натянутой веревке птичьей кормушкой из бумажного пакета от молока, в которую соседка только что насыпала семечек. Стайка шустрых голодных синиц как рассерженные осы яростно атаковала кормушку, отталкивая и крылом и клювом друг дружку. Каждая думала только о себе: борьба за выживание. Эта забавная, но довольно грустная картина ассоциировалась с наступающим новым 1992 годом, который по всем признакам обещал быть для России голодным и холодным, с людскими бедами и страданиями, перед которыми его предшественник покажется благодатным. Вот так же, как эти синицы, голодные люди в борьбе за выживание будут убивать друг друга за кусок хлеба. Впрочем, у синиц все обходится бескровно, они благородны и благоразумны. А люди…
Иванову вспомнился недавний случай в булочной, где покупатели едва ли не дрались из-за остатков хлеба. Перед этим он побывал в четырех булочных, но полки их были пусты. И вот у пятой толпился народ. Иванов стал в очередь. Но хлеб быстро кончился, ему не досталось. А за ним еще тянулся хвост жаждущих купить хотя бы один батон. Озверелые, возмущенные, они, расходясь посылали проклятия правителям страны. Между двумя пожилыми мужчинами, которым так и не досталось хлеба, произошла ожесточенная свара можно сказать из-за пустяка.
— Их обоих, и Горбачева и Ельцина, надо повесить на одной осине… Сухой осине, — с ожесточением выкрикивал один. А ему на полном серьезе и с не меньшим ожесточением возражал другой:
— Нет, не вешать, топором их надо! Только топором!
— А я говорю — вешать, как Иуд продажных.
— На плахе и топором! И чтоб палач — по всем правилам! — горячился второй, сжимая кулаки, и в его остервенелом взгляде, исторгающем гнев и ненависть, Иванов уловил нечто палаческое, и ему стало жутко. Подумал: до чего довела народ «перестройка». Кипение достигало предела, вот-вот произойдет взрыв, и тогда начнется тот бунт — бессмысленный и беспощадный, о котором говорил Пушкин.
Чтоб погасить назревавший из ничего скандал, Иванов решил вмешаться миролюбивой репликой:
— Товарищи, предлагаю консенсус или по-русски компромисс: одного повесить, а другого на плаху и топором. — Но к немалому удивлению его острота вызвала горькую, вымученную улыбку на лице лишь двух женщин, которым не досталось хлеба. Умокшие спорщики с мрачным ожесточением покидали магазин, не обмолвившись ни одним словом на шутливое замечание Иванова.
Иванов повернулся от окна. Перед ним стояла обнаженная Инна. Пуховый дымчатый платок покрывал только плечи и одну грудь. Другая вызывающе выглядывала из-за пухового платка, концы которого игриво касались черного треугольника лобка. Инна смотрела на скульптора в упор выжидательным и в то же время призывно-глуповатым взглядом. Обжигающие глаза ее вопрошали: «Приказывайте». В ответ он окинул ее с головы до ног небрежно и равнодушно и сказал своим обычным вежливым тоном:
— Если отдохнули, то начнем?
— У вас есть в Москве квартира? — неожиданно спросила она.
— Нет. Квартиру я оставил жене. А мне и здесь не плохо. Даже хорошо. Мои хоромы мне нравятся.
— Вы давно разошлись?
— Давно, — неохотно ответил он и кивком головы указал на кресло.
Она молча шагнула к помосту, он подал ей руку и помог сделать шаг на возвышение. Рука ее была горячая и цепкая. Не спеша, несколько манерно сняла с плеч платок, небрежно швырнула его на спинку кресла и затем заняла прежнюю позу. Торс уже был основательно проработан, и после перерыва Иванов занялся детальной отделкой ног. И все молча, без единого слова или замечания. Инна с интересом следила, как из темной бесформенной глины рождаются изящные женские ножки, — ее ноги, которые он находил «красивыми». Глядя на себя как бы со стороны, она испытывала приятное ощущение собственной значимости. В то же время ее злило его равнодушие к ней. В нем не было и намека на чисто мужской интерес, который она наблюдала прежде при позировании. Она размышляла: «Одинок. Возможно, есть любовница. Я для него просто модель, натурщица. Женщину во мне он упрямо не желает замечать. Или играет? Не похоже. Не нравлюсь, не в его вкусе?» Нет, такого Инна допустить не могла. Она была избалована вниманием мужчин, распускавших перед ней павлиньи хвосты. Она не отзывалась на зов первого встречного, не отвечала на домогательства поклонников. Избравшие ее не интересовали: она предпочитала сама выбирать. И покорять непокорных, брать приступом стойких. В ней жил азарт охотника, дерзкого, самоуверенного и всегда удачливого. А может, ей просто везло? Впрочем, она не сомневалась, что повезет и на этот раз, не устоит перед ее чарами певец женского обаяния и красоты Алексей Иванов. Недаром же она супруга профессора сексологии. А это о чем-то говорит.
Иванов рассчитывал сегодня закончить работу над ногами и завтра вчерне наметить руки. Он твердо решил, что руки Инны, а точнее — пальцы не подходят для задуманного им образа, как и лицо, и что для завершения работы, а в сущности для создания главных и основных элементов, ему придется искать другую модель.
Раздался телефонный звонок. Из выставкома просили срочно доставить в Центральный выставочный зал работу. Речь шла о композиции «Первая любовь». Через полчаса к мастерской подойдет машина, на которую автор погрузит свое произведение и сам отвезет его на выставку.
Извинившись перед Инной, Иванов сказал, что сегодня придется прерваться и условился о встрече на завтра, прибавив с тихой улыбкой:
— Пока глина не высохла будем спешить.
По выражению ее лица Иванов понял, что она огорчена прерванной работой и готова была позировать дольше намеченного времени.
Глава вторая
ЖЕНА СЕКСОЛОГА

1
Весь остаток дня Инна думала об Иванове и о начатой им композиции «Девичьи грезы». Но прежде всего о самом скульпторе. То, что он талантлив и что талант его оригинален, у нее не было сомнений. Самобытность его дарования она видела в его постоянстве в работе над образом женщины и в этом угадывала его творческое кредо. «А как он говорил о любви! — вспомнила Инна слова Иванова, его озаренное чистым светом лицо, с которого в тот миг, казалось, даже исчезли морщины — следы долгих и трудных прожитых лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41