Нехитрая пионерская мелодия. Николай Ильич вышел на крыльцо. Около палаток стоял белобрысый мальчишка, что давеча обрадовался, услышав про бруснику, и, запрокинув к небу голову, трубил в горн. Трубил он неумело, звуки неслись хрипловатые, нестройные, но Зотов смотрел на мальчишку затаив дыхание и чувствовал, как легонько защемило у него сердце. Из лесу, с реки сходились к горнисту пионеры. Оживленно переговаривались, смеялись. А Николай Ильич слушал звуки горна и видел, отчетливо видел других пионеров...
Это было перед войной. Он отправлял в первый колхозный пионерский лагерь на Череменецкое озеро своего сына Тельмана. Неясные, отрывочные, почти заглушенные временем образы прошлого вдруг сложились в яркую картину: на деревенском прогоне стоит колхозная полуторка, а в кузове сидят праздничные, все в белых рубашках, с красными галстуками зайцовские ребятишки. И его Тельман машет рукой, а сам с трудом сдерживает радостную улыбку, весь в предчувствии дороги, новых впечатлений. Рядом с Зотовым в толпе односельчан жена, утирающая глаза платочком, расстроенная первой долгой разлукой с сыном. Тельман и сейчас стоит перед глазами как живой, а вот лицо жены, словно в тумане, расплывается, прикрытое платочком...
Пионеры уже давно улеглись спать, выпросив у Зотова разрешение забрать с собой Дружка, а растревоживший себя воспоминаниями Николай Ильич то бесцельно слонялся вокруг дома, то принимался зачем-то перебирать приготовленные для постройки плоскодонки доски. Светлая, без тени облачка, белая ночь царила над утихшим лесом. Только где-то очень далеко, в стороне Вялья озера, тревожно кричал козодой. И неспокойно было на душе у Николая Ильича.
В ту ночь Зотов впервые так остро почувствовал свое одиночество.
Наутро он повел ребятишек на озеро. По тропинке, вьющейся вдоль крутого красного берега Ящеры, заросшей ельником, прошли они до мызы Каменка. Здесь, на зеленом взгорке, усеянном цветами купальницы и зверобоя, в обрамлении вековых лип когда-то высился большой барский охотничий дом. Сейчас остался только один фундамент. Николай Ильич показал ребятам остатки деревянного водопровода, а в роднике они набрали в свои фляжки ледяной, отливающей серебром, вкусной воды. И пошли с песнями дальше. Через большую поляну с липовыми аллеями, через еловый лес с черничником, а потом по зыбкой тропинке сквозь болото. И Зотов все рассказывал им про окрестные леса, про зверей, которые здесь обитают, про больших вялых окуней, которых можно выловить на озере. Он воодушевлялся, забывал об усталости, о своей больной ноге, видя, с каким вниманием его слушают.
Накануне того дня, когда пионеры должны были, закончив работу в лесу, уехать в Гатчину, учительница спросила Зотова:
- А почему к вам, Николай Ильич, никто на воскресенье не приехал? Ни жена, ни дети.
- Одинок я, Вера Васильевна, - с виноватой улыбкой ответил Зотов. Некому ко мне наезжать... Да и воскресений я тут не замечаю. Какие в лесу воскресенья, особенно если выбраться некуда?
- Да ведь есть же, наверное, родственники? - сочувственно удивилась учительница. - Не может же человек один...
Но Зотов посмотрел на нее с такой грустью, что она осеклась и, растерянно улыбнувшись, замолчала, слегка порозовев. Видать, поняла, что попала в самое больное место.
...Нынешняя зима выдалась для Зотова особенно тяжелой. По утрам нелегко было встать с постели, растопить печь. Он лишь с трудом мог нагнуться и накидать в топку дров. Иногда ему казалось, что он уже не сможет разогнуться, закостенел навечно. Николай Ильич вспомнил школьного завхоза из далекого детства - тот ходил согнутый пополам каким-то недугом. Как его звали, Николай Ильич не помнил, - горбач и горбач. "Вот и мне пришло время в горбачи записаться, - горестно подумал он. - Шестьдесят пять - они о себе знать дадут".
А начальство, как назло, выделило в эту зиму на его участке несколько делянок мшинским мужикам. Надо было таскаться с ними, клеймить лес, следить, чтобы не прирубили лишку. Народ на Мшинской лихой - сто первый километр!
Хорошо еще, Гриша Мокригин не забывает - заглядывает. То поможет по хозяйству, то продуктов привезет, - на картошке да на грибах особо не разбегаешься в лесу. А уж если баню поможет истопить - считай, что праздник. После жаркой бани, после веничка дубового и спине легче, на неделю-полторы боль отпускает.
С полчаса он еще лежал в постели, курил, думал о всякой всячине. Потом, тяжело покряхтывая, сел, натянул штаны. Пол был стылый, влажный. Николай Ильич, принес дров из сеней, затопил печь. Гриша помог летом наготовить да распилить. Для этого дома дров не напасешься, кидаешь, кидаешь, как в прорву.
С Гришей Николай Ильич познакомился в колонии, когда в сорок седьмом получил восемь лет за растрату в колхозной кассе. Гриша вышел на год раньше Николая Ильича, устроился на работу в Гатчине, в лесхозе. Он потом и Николая Ильича в лесники пристроил:
- Зачем тебе, Колюн, в свою деревню вертаться? Ни кола ни двора. Да и мужики народ злопамятный.
Николаю Ильичу и впрямь не хотелось возвращаться, - неудобно было перед земляками. Чувствовал он до сих пор вину перед ними: пустил кассу по ветру, а год-то был нелегкий. Хоть и денег-то в кассе пустяк был - ну какие в те годы у колхоза деньги, - а лежали они на душе черным камнем. Собрали колхозники по тридцатке - хотели тянуть в Зайцово электричество.
Жена у Зотова умерла перед самой войной, а сын, Тельман, затерялся в годы оккупации. Поссорились они с сыном, с мальчишкой. Так поссорились, что вышло - на всю жизнь. Временами казнил себя Николай Ильич лютой казнью, что не смог удержать своего Теля, не нашел таких слов, чтобы понял сын - не мог он иначе поступить в то жуткое время. Но и простить сына долгое время не хотел. И потому горевать горевал, а не разыскивал. Обида мешала. Да и жизнь мешала. Из тюрьмы несподручно этим заниматься.
И месяца не проработал после отпуска Николай Ильич, как Гриша привел к нему покупателя, разбитного экспедитора из кубанского колхоза. У него и документы были в порядке, и разрешение лесничего имелось. Только на ольховые дрова. А экспедитору нужен был строевой лес...
Поздно вечером, после ужина, когда экспедитор уже основательно захмелел, Николай Ильич вышел с Мокригиным в сени. Сказал твердо:
- Гришка, ты меня в это дело не впутывай. Хватит, насиделся.
- Да ты что, Колюн? - заюлил дружок. - Дело-то пустяшное - двадцать кубиков. И верняк ведь, комар носа не подточит.
- Нет, Гриша, - стоял на своем Зотов. - Не уговаривай. Чую я, чем пахнут эти кубики.
- А я-то, тюха, думал, дружка имею. На место пристроил, - с презрением растягивая слова, проговорил Мокригин. - Вот она, благодарность... - И зашептал вдруг горячо: - Колюн, христом-богом прошу, обещал я этому фрайеру. И задаток уж взял, да загулял вчерась. Мне же ему отдать нечем. Ну, как пойдет он, настучит? Что же мне, Колюн, кончать его здесь, в лесу? А? Может и вправду кончать?
Николай Ильич похолодел, почувствовал противную, тошнотворную слабость. Он хорошо знал, на что способен Гриша.
- Да ты сдурел? - выдохнул Зотов, вцепившись ослабшими от страха руками в пиджак приятеля. - Сдурел, да? Ведь знают, что он с тобой приехал.
Гриша зловеще молчал, будто собирался с духом, чтобы принять окончательное решение.
- Сколько денег-то? - пугаясь еще сильнее, спросил Зотов. - У меня рублей пятьсот найдется.
Мокригин стряхнул с себя руки Николая Ильича.
- Да черт с тобой, Гришка! Пускай забирает он свои кубики. Черт с тобой! Завтра отведу его на делянку, - чуть не плача, запричитал Зотов.
- Я знал, старик, что ты не подведешь, - только и сказал Мокригин.
Но вскоре Григорий опять явился с покупателем. И когда Николай Ильич стал отказываться продать лес и, не внимая угрозам, упрямо твердил: "Нет, Гриша, не быть тому! Не возьму грех!" - Мокригин неожиданно размахнулся и, злобно выругавшись, ударил Зотова в подбородок. Николай Ильич охнул и осел на стоявшую сзади лавку. Он избил бы Зотова до полусмерти - Николай Ильич хорошо знал Гришины повадки, да тут в дом вошел покупатель...
Несколько месяцев после этого они не видались. Николай Ильич посчитал, что расстались они навсегда. И хотя тосковал, оттого что порушилась у них с Григорием давняя дружба, временами чувствовал такое облегчение, будто хомут у него с шеи сняли.
Но Гриша всегда умел быть нужным... Он появился на кордоне, когда Зотов тяжело простудился и лежал один-одинешенек в холодной, нетопленой избе, не в силах встать с постели и напиться воды.
Мокригин оставался на кордоне три дня. До тех пор, пока Зотов не оклемался. Кормил его с ложки, поил брусничным соком. Сходил в Пехенец, в аптеку. Принес горчичники. Николай Ильич лежал в постели слабый, но умиротворенный. Чувствовал, что дело идет на поправку, и с одобрением следил, как хозяйничает Мокригин. Думал уже без злости: "Ну что ж, Гриша всегда был на руку скор. Вспыльчив. Да ведь никому, окромя его, я не нужен. Никто даже не спроведал. А Гриша пришел. Сердцем, видать, почувствовал..."
И снова все завертелось по-прежнему, покатилось своим чередом. Выздоровев, Николай Ильич махнул на все рукой. Решил с горечью: "Не сложилась жизнь..."
К старым деревенским друзьям пойти не мог. Стыдился. Думал, что не простят ему подлости, совершенной в трудное время. По себе знал - не простят.
А новых друзей Зотов заводить боялся. Мокригин не советовал: "С новым другом выпьешь, отмякнет душа - проболтаешься. Тут же донесет".
Так и жил Николай Ильич, стараясь не думать о будущем. Пока был здоров - пил.
Но в последний год Зотов все чаще и чаще вспоминал с тоской свое родное Зайцово. Несколько раз он встречал в поезде зайцовских баб. Однажды даже заговорил с Полиной Аверьяновой, что жила в Зайцове через дом от него. Аверьянова с трудом признала Николая Ильича и все охала, жалостливо вглядываясь в его лицо: "Эко жизнь поломала человека! Ведь и не узнать тебя, Коля, не узнать". Николая Ильича раздосадовали ее причитания. "На себя бы посмотрела, кочерыжка", - подумал он. На расспросы Аверьяновой, где он нынче осел, Николай Ильич ответил туманно: "Да есть тут одно местечко..." Желание выспрашивать односельчанку у него пропало. "Почему бы и не съездить туда самому? - думал он иногда. - Что было, то быльем поросло. Может, и забыли мои грехи. Не век же в клейменых ходить. Да и не один я из деревенских забран-то был!" Он начинал вспоминать, кто еще из зайцовских мужиков сидел в ту пору и за что, но утешения от этого было мало. Двоих взяли за злую драку, конюх Антоша сел за то, что пьяный спалил конюшню. Все были виноваты перед законом, но никто так не провинился перед односельчанами, как Зотов.
...Позавтракав, Николай Ильич разогрел вчерашнего супа собаке, старой лайке Дружку. Потом вынул из шкафа свой парадный костюм - купил его лет пять назад в Ленинграде, да почти совсем не надевал. Куда в лесу костюм? А в Лугу и в Ленинград Николай Ильич наведывался редко. К Грише в Гатчину он ездил в робе. Сегодня повод надеть костюм был. Гриша пригласил отпраздновать день рождения. "В ресторан пойдем, Коля, - сказал. - Что мы, не заслужили или в карманах у нас совсем уж пусто?"
Съездить в Гатчину надо было и по другой причине. Вызывал директор лесхоза. Чего уж там стряслось, Зотов не знал, но под ложечкой тревожно сосало.
Костюм был как новенький. Коричневый, с красной искоркой. Из ткани с громким названием "ударник". Николай Ильич хорошо помнил, что отдал тогда за костюм сто тридцать рублей, а пятьсот, оставшиеся от очередной продажи леса, они пропили с Гришей. "Не стал ли узок? - с тревогой подумал он, надевая брюки. Костюм и впрямь был чуток узковат. - Огруз я, огруз". Николай Ильич надел пиджак и подошел к зеркалу. На него смотрел лохматый седой старик с широким морщинистым лицом, заросшим седой щетиной, с впалыми тревожными глазами, под которыми залегла нездоровая желтизна. "Надо в Гатчине в парикмахерскую забежать, - решил он. - Чегой-то вид у меня смурной, глаза вон как у дохлой рыбы". Он снял костюм и сложил аккуратно в вещевой мешок. На себя натянул старый. Вышел в сарай, погладил жалобно заскулившего Дружка, взял широкие самодельные лыжи. На дворе уже светало. Николай Ильич запер дом, закинул за плечи мешок. Надев лыжи, глубоко проседая в снежной целине, скатился с пригорка вниз, оглянулся на утонувший в снегу дом с примороженными окнами и покатил дальше по еле заметной лыжне. Два километра он шел лесом, кое-где сбиваясь со старой лыжни и утопая в снегу, потом пересек большую поляну, оставив справа деревню Владычкино, и вышел наконец на тропинку, ведущую к станции. В лесу Николай Ильич снял лыжи, оглянулся и, шагнув с тропинки в сторону, сунул их в снег, обломав у большой елки лапу - для памяти. Где-то наверху стрекотала сорока. Николай Ильич проворчал: "Стрекотуха чертова, только и знает, что подглядывать!"
В Гатчине Зотов был в десять. Гриша уже ждал его - на столе весело посвистывал чайник, лежала всякая снедь: колбаса, сыр, большой кусок студня.
- Здорово, старче, - обрадовался Гриша. - Выбрался из своих лесов, прикатил колеса. Давай раздевайся, чайку попьем, погутарим. Я и с начальством договорился прийти попозже.
При упоминании о начальстве у Николая Ильича на лице появилась кислая гримаса. Он скинул ватник, разул ноги, кивнул на рюкзак:
- Там в мешке грибы... Беленьких тебе приберег.
- Ай да Коля, золото ты у меня, а не кореш, - радовался Гриша, доставая большую банку с грибами. - И костюмчик новенький прихватил! И корочки. Да мы тебя женим, Колюня, женим. Заживешь ты у себя в лесу припеваючи. Такую маруху найдем!
Николай Ильич, улыбаясь, слушал болтовню друга.
- Ну что у тебя, Григорий, за бардак на столе, - сказал он, усаживаясь и оглядывая приготовленную Мокригиным закуску. - Что у тебя, тарелок нет? Все на газете, на клеенке! Словно междусобойчик в зоне.
- Приехал чистюля из мшинских лесов, - усмехнулся Мокригин. - Подавай ему серебряную посуду. - Смеясь и балагуря, он достал из серванта красивые тарелки, вынул из холодильника бутылку водки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20