После длинного приветствия, которое он сказал царю на чистом персидском языке, Артаксеркс убедился, что Фемистокл заметно продвинулся и в знании языков - он даже говорил теперь не так быстро, как прежде, а делая в своей речи долгие, задумчивые паузы.
- Ты выбрал не самое лучшее время, чтобы явиться к царю, - сказал Артаксеркс, милостиво разрешив Фемистоклу облобызать края своей одежды. - В такое время все мирные люди уже спят, кроме моего евнуха Харбоны, который никогда не смыкает глаз. Я ждал, когда ты явишься ко мне, чтобы рассказать о греках все, что тебе изветно. Но не думал увидеть тебя сегодня.
- Меня привели во дворец срочные известия, - нисколько не смутился Фемистокл. - Я мог бы подождать до утра, но решил не откладывать.
- Или все греческие острова разом смыло морскими волнами? - пошутил Артаксеркс, который после выпитого вина, и приятного общения с Аманом и царицей, все ещё пребывал в хорошем расположении духа.
Фемистокл оценил шутку владыки, ноответил со сдерженным достоинсвом:
- Нет, мой повелитель - такое известие я бы оплакал в одиночестве. Хоть я и не желаю возвращаться в родные места, но моя память до сих пор хранит имена людей, которым я вовсе не желаю погибели в пучине.
- Так кому же ты служишь, Фемистокл?
- Мой приход к тебе, господин, скажет об этом лучше всяких слов. Я подумал, что нем нет никакого смысла обсуждать прежние дела, когда есть совсем новые, и тебе интереснее будет послушать о них.
- Где же на этот раз случился бунт? - спросил Артаксеркс, помолчав. И насколько верны твои сведения?
- Я только что получил письмо от своего знакомого вононачальника с Кирпа. Он прежний мой друг, которому можно верить.
- Понятно, снова Кипр... Но там теперь Мегабиз - я доверяю его острому мечу. Получив свое золото, он теперь служит мне... как ручной зверек.
- Но хорошо ли ты знаешь домашних зверьков внутри своего дворца, царь?
- Что ты этим хочешь сказать? Нет, грек, похоже, я пока плохо понимаю тебя без переводчиков. Твой язык для меня остался таким же путанным, как узоры на свернутом ковре. Лучше я велю позвать везиря: может, вместе мы лучше разберемся?
- Амана? Нет, уж он точно постарается перевернуть все мои слова. Мне стало известно, что Аман Вугеянин сам писал Мегабизу письма от своего имени в Сирию и вел с твоим сатрапом тайные переговоры.
- Аман? Он писал от моего имени? - удивился царь. - Я ничего не знаю об этом.
- От своего имени, - осторожно поправил Артаксеркса грек. - Он писал через переводчиков на одном из сирийских наречий, мало кому известного, и таким образом надеялся спрятать свои дела.
- И что же в том письме?
- Судя по всему, Аман Вугеянин сам подговорил Мегабиза устроить против тебя мятеж, чтобы устрашить тебя, и затем получить от тебя золота. Мой друг сильно жалуется на твоего визиря, владыка. Он так обставил дело, что греки тоже ему заплатили за этот мятеж золотом - они надеялись, пользуясь смутами, отвоевать остров, но не успели. Ведь Мегабиз получил от тебя подарки и сразу же явился с нимим воевать.
- Но зачем... зачем Аману все это нужно?
- Я думаю, Мегабиз не забыл Амана и поделился с ним твоими дарами. К тому же, визирь дважды собрал свою дань, - сказал Фемистокл. - А в случае успешной войны получит от Мегабиза и тебя ещё - разве не так? Но ведь он и грекам пообещал свое содействие, и сообщил, что в ближайшее время царские войска будут заняты истреблением иудеев, и потому навряд ли смогут придти Мегабизу на помощь. Вот потому мой друг спрашивал у меня в своем письме: можно ли верить Аману?
- Что ты сказал? - словно очнулся от забытья царь. - Повтори последние слова.
- Я сказал: он спрашивает, можно ли доверять Аману Вугеянину... хотя бы ещё один раз?
- Еще один раз? - зачем-то пререспросил Артаксеркс и в тронном зале повисла страшная тишина - не было слышно ни звука, ни даже легкого дыхания.
Фемистокл взглянул на царя и нерешительно добавил:
- В знак моей благодарности и преданности, я нашел нужным сообщить об этом письме тебе, повелитель, потому что понял, что ты не знаешь много из того, что делается у тебя за спиной. Но... ведь бывает так, что и богатырь валится наземь от дынной корки - кажется, так говорят в вашей стране. Я подумал, что твой визирь протягивает ноги дальше своего ковра, и решил предупредить тебя об этом.
Лицо Артаксеркса, сморщенное от напряжения и обиды, показалось вдруг греку неправдоподобно старым и некрасивым.
- Разве я мало давал ему золота? - тихо спросил царь. - Зачем ему больше? Трудно даже поверить в то, что ты говоришь...
- Ты можешь не верить мне, - спокойно ответил грек. - И считать, что я пришел сегодня ночью, чтобы показать, как приуспел за это время в языке твоего народа, только и всего. Но я помню, что ты тогда мог бы приказать убить меня, мой господин, когда я впервые пришел в дворец под прикрытием женских одеяний. Тогда ты пощадил меня, и ещё дал впридачу двести талантов. Вот я и вспомнил про это, когда прочитал письмо.
- Двести талантов? Твоя верность стоит так мало? У персов она стоит гораздо дороже, - странно улыбнулся царь, а потом спросил: - У тебя с собой письмо, о котором ты говоришь?
- Да, мой повелитель, но я сейчас не принес его с собой во дворец, а приказал спрятать в надежном месте. Жизнь приучила меня к осторожности. Что делать - иначе я давно был бы уже в царстве мертвых. Но если царю будет благоугодно, завтра я принесу его во дворец.
- Хорошо, пусть так и будет. Я должен обдумать твои слова. Завтра Аман снова приглашен на пир к царице Эсфирь, и я проверю, правду ли ты мне сказал.
- Как здоровье нашей прекрасной царицы? - спросил Фемистокл, и не смог удержаться от улыбки. Он вспомнил, как показывал перед царем и царицей представление. И особенно - по-детски удивленное, внимательное выражение лица Эсфирь.
- Хорошо, - ответил царь. - И будет ещё лучше. Чего не могу сказать теперь про своего визиря, хотя он пока что...
2.
...ходит, приплясывая.
Аман Вугеянин покинул царский дом в таком веселом настроении, что даже весело приплясывал на ходу. Он так часто пировал в обществе Артаксеркса, что давно уже привык к этому, но никогда прежде не сидел между царем и царицей Эсфирь, как самым близкий человек для царственных супругов.
"Артаксеркс сам сказал, что теперь все, что угодно сделает для меня, выполнит любую просьбу, - радовался про себя Аман Вугеянин. - Сегодня он показал, что считает меня не просто за второго человека в царстве, но и за родного своего брата. А царица Эсфирь хоть и глядит на меня неприветливо, но на самом деле жить без меня не может, и не случайно пригласила меня на свой пир..."
Но вдруг Аман снова вспомнил про Мардохея Иудеянина и чуть не споткнулся на ровном месте. При мыслях о Мардохее у него сразу же начиналась кислая изжога и отрыжка.
"Неужели он все ещё стоит там, под деревом? - удивился Аман. - А ведь он хуже для меня, чем кость в горле. И почему я, кто уже стал почти вторым царем, должен дожидаться тринадцатого числа адара, чтобы увидеть, как Мардохей валяется у меня под ногами и смердит, как падаль?"
Аман кивнул слугам и свернул к дальним воротам, и те нисколько не удивились, потому что уже знали, куда побежал их хозяин.
Высокую и статную фигуру стражника Аман увидел издалека - Мардохей по-прежнему стоял под деревом с таким невозмутимым и спокойным видом, как будто ему ничего не угрожало. Как будто бы это вовсе не он совсем недавно валялся на площади распластанным в пыли, как будто бы не ведал про свою скорую судьбу!
Аман много раз слышал рассказы очевидцев, как Мардохей Иудеянин ползал перед народом на площади, поспыпая себе голову пеплом, и до слез жалел, что поехал в тот день на охоту, и не смог своими глазами увидеть такое приятное зрелище. Но зато царский везирь нарочно призвал к себе в дом человека из персов, кто видел все это, и теперь вечерами, возлегая с чашей вина, Аман снова и снова заставлял очевидца пересказывать ему эту историю во всех подробностях.
А большой ли был камень, которым мальчишка запустил Мардохею в голову? Сколько человек в толпе громко смеялись, когда увидели, как тот катается в пыли? Много ли иудеев рвали на себе волосы?
Сказитель оказлся человеком смышленым - он быстро собразил, чего хочет от него хозяин, и всякий раз прибавлял к своему рассказу что-нибудь новое, и насочинял много такого, чего не было и в помине. И Аман, запрокидывая голову, хохотал до клокотания в груди, а потом, протянув монету, переспрашивал: "Так что там еще, ты говоришь, было? Давай все, все рассказывай, не пропускай ни слова..."
Царский везирь настолько привык каждый вечер высушивать одну и ту же историю, что представлял теперь Мардохея не иначе, как жалким, униженным, со всклоченной бородой и с безумными от горя глазами...
И потому теперь, когда он увидел, как Мардохей - красивый, подтянутый, невозмутимый - стоит под деревом и с прищуром смотрит на лестницу, от неожиданности вихизирь чуть не задохнулся от ярости.
Неужто ещё несколько месяцев, день за днем, час за часом этот иудеянин будет дышать воздухом, и разглядывать облака над головой, высматривая на небе своего невидимого бога?
Аман Вугеянин, выпятив грудь, важно прошел мимо Мардохея, но тот лишь покосился и снова сделал вид, что не замечает царского везиря, а уставился теперь себе под ноги.
Аман и сам не помнил, как оказался у себя дома, - не иначе, как перелетел из сада по воздуху, и очнулся уже в своей комнате, топая ногами, громко крича::
- Почему, почему я должен ещё ждать столько времени, когда вместе со всеми вонючими иудеями сдохнет Мардохей Иудеянин, а также его гнусное отродье? Или ты ещё не слышала, Зерешь, какой новой милостью возвысил меня Артаксеркс над всеми в царстве?
Зерешь, не глядя на мужа, на которого ей давно уже было тошно глядеть, привычно, без всякого выражения, закивала головой:
- А ведь правду говоришь, правду говоришь...
И друзья дома были тут, хотя в мыслях они уже собрались возвратиться в дом брата Зерешь, в Бактрию, ссылаясь на то, что время их пербывания в Сузах подошло к концу. Теперь же Зерешь и сама постоянно думала о том, как ей сбежать от Амана вместе со своими гадателями, а потому старалась ни в чем ему лишний раз не перечить.
Для начала Аман ещё раз пересказал вслух о своем великом богатстве, о сыновьях, которые установили в Сузах свои порядки и хозяйничали на улицах почище царских стражников, о дорогих подарках, которые доставлялись в его дом из разных частей света.
- Вот и царица Эсфирь никого не позвала с царем на пир, кроме меня одного, - перешел, наконец, Аман к последней новости. - Но это тоже ещё не все - я и завтра вечером зван на пир с царем и царицей, потому что я для них - все равно что член царской семьи, и я снова буду между ними сидеть за столом...
- Правильно, говоришь, правильно, - равнодушно бормотала Зерешь, думая лишь о том, как не заснуть. Теперь ночами она была занята тайными сборами в дальний путь и потихоньку укладывала сундуки.
- Нет, не правильно! - вдруг громко закричал Аман и так скривился, словно хлебнул вина, перебродившего до уксуса. - Все это ничто, вся моя власть и почести не стоят ни таланта, пока я вижу Мардохея Иудеянина, спокойно стоящего у царских ворот! Я до сих пор никак не могу выполнить главного своего желания - повесть Мардохея за язык, выколоть ему глаза, чтобы он и впрямь ничего не видел, своими руками перебить его гордый хребет!
Правильно говоришь...
Гадатели молча переглянулись между собой, и Зерешь тоже удрученно покачала головой, глядя на своего взбесившегося мужа.
- Кто мне скажет, какая казнь считается для иудеев самой позорной? обратился к ним Аман. - Я хочу выбрать для Мардохея такую казнь, чтобы не только тело, но и вся его душа долго мучилась и сотрясалась. Сегодня царь сказал, что все, что я попрошу, сделает теперь для меня, и я не собираюсь дожидаться тринадцатого дня адара, который вы мне тут нагадали. Или вы нарочно надумали тянуть время, хотели меня обмануть? Смотрите, а то я сам поднесу просмоленный факел к вашим дверям, перед тем, как мои слуги запрут в доме все окна и двери, и тогда никто из вас не спасется от огня живым...
- Я слышал, что самой позорной казнью для иудеев считается, когда человека распинают на высоком древе, то есть на палке с поперечными перекладинами. И в таком виде оставляют его умирать на глазах у всех, ответил один из гадателей. - Иудеи - стыдливый народ, они не любят обнажать свое тело, но ещё больше не любят обнажать свою душу, и нет ничего тягостней для их гордости, если кто-то будет видеть их предсмертные муки.
- Да, это ты дело сейчас говоришь! - обрадовался Аман Вугеянин. Ничего лучше и придумать нельзя, потому что любая казнь я заметил, проходит слишком уж быстро, и сразу же стирается из памяти людей. А так можно хоть каждый день, по несколько раз в день подходить к древу, на котором будет распят Мардохей, и говорить: "Что же ты мне теперь не кланяешься, иудей? Спускайся на землю, хватит блуждать в облаках! Может, теперь тебе приятно было бы согнуть передо мной свою спину?"
И Аман засмеялся, захлопал от радости в ладони, и приказал:
- Пусть слуги за ночь приготовят древо, о котором ты говоришь, а утром я скажу царю свою просьбу и сразу же прикажу пригвоздить Мардохея Иудеянина. Я желаю вечером с веселым сердцем отправиться на пир с царем и царицей, пройти мимо его древа. Прикажите слугам, чтобы они выстроили на главной городской площади древо в двадцать... нет, лучше в сорок локтей вышиной, чтобы все могли видеть предсмертные корчи проклятого иудеянина.
- Сорок локтей? Но это же... как высокая башня! - прошептала Зерешь, которой в последнее время все чаще казалось, что у Амана стало плохо с головой.
- Не спорь со мной, женщина! Нет, не сорок - в пятьдесят локтей вышиной! - взвизгнул визирь. - Чтобы Мардохея и с другого конца города было видно! И ещё я попрошу своих музыкантов, чтобы все это время они играли на дудках и барабанах веселые мелодии и пели песни, потому что это будет самым сячастливым днем в моей жизни!
- Правду говоришь, правду говоришь, - на всякий случай пробормотала Зерешь, пряча глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49