Яркое солнце освещает густой кустарник, над которым порхают птицы и бабочки. Зелень буквально бурлит жизнью — как алхимический тигель, где происходит непонятная и удивительная трансформация. Из белого домика за забором выходит женщина с большой корзиной в руках. Симпатичная женщина, миловидная. Но одета — не очень: простенько, бедно. С виду — несчастная и потерянная. На веревках сушится белье, и я думал, что женщина будет его снимать, но она ставит корзину на землю и собирает в нее игрушки, разбросанные по двору. У меня сжимается сердце. Я люблю эту женщину. Гораздо проще любить человека на расстоянии, думаю я. Избитая мысль. Полжизни за косяк.
Теперь я думаю про Дженнифер. Надо бы пообщаться с ней наедине, так чтобы Крисса не знала. Только захочет ли Дженнифер? Но это легко проверить — вот взять и прямо сейчас пойти к ней. Вдохновляющая идея. Но тут меня вдруг пробивает: я как ребенок, которого мама с папой оставили одного дома, или как лабораторная крыса — хочу, чтобы меня похвалили и дали вкусненького, и не хочу, чтобы меня наказали. Какого хрена. Я просто хочу курнуть травки. Меня тошнит от себя, от всех этих мыслей и вообще от всего.
Иду в ванную — ополоснуться.
* * *
Выхожу во двор при мотеле, как Одинокий Рейнджер в предвкушении новых опасностей и приключений.
За конторкой портье никого нет, но там за стойкой есть дверь, и через пару секунд оттуда выходит Дженнифер.
— На самом деле, ты не Билли Бернхард, — говорит она. — Ты Билли Мад.
— А кто ты на самом деле?
— Я — это я, — говорит она. Похоже, мой остроумный ответ не произвел на нее впечатления.
— У меня тут проблема, и я подумал, а вдруг ты сможешь помочь. В общем, хотелось бы раскуриться. Не знаешь, где можно достать?
— В смысле, травы покурить?
— Ага.
— У меня есть с собой. Будешь? — На ней короткое легкое платье с гавайским рисунком, и она босиком.
— Ага…
— Ну, пойдем, — говорит она и открывает дверь в заднюю комнату.
Я подныриваю под стойкой и иду следом за Дженнифер.
— Я бы еще прикупил на потом.
— Сначала попробуй, а то вдруг не понравится.
— Ладно, как скажешь.
Комната за стойкой портье напоминает притон где-нибудь в пригороде: большой мягкий диван у дальней стены, два кресла. Низкий кофейный столик с кипой старых журналов. Окно выходит на улицу, занавески задернуты, но не до конца. Дженнифер закрывает дверь, подходит к окну и поплотнее сдвигает тюль. Я стою над диваном. В горле немного першит от предвкушения — мы остались с ней наедине. Она подходит к дивану, и мы садимся.
Из-под журналов на столике Дженнифер выуживает косяк — уже забитый и готовый к употреблению, — и закуривает.
— Вы просто так приехали или по делу? — спрашивает она. — А это что, твоя девушка?
Я включаюсь в игру. Главное, чтобы она поняла, что я очень даже непрочь заняться с ней сексом, но если у нас ничего не будет, я не слишком расстроюсь. И это — чистая правда. Я давно пришел к выводу, что, если тебе не дают, то не стоит особенно напрягаться. С тем же успехом я могу просто с ней пообщаться, запечатлеть в памяти ее образ, а потом подрочить в одиночестве.
Но меня уже постепенно охватывает истома — сладкая и тягучая, как сироп, — когда мне хочется расплескаться этим самым сиропом по ее губам, и глазам, и волосам, по ее бедрам, ногам, по всему ее телу, и она будет вдыхать эту липкую сладость, и глотать, и глотать… пока не выпьет меня всего. У меня уже встало, и когда Дженнифер поднимается и идет к окну, чтобы поплотнее задернуть и занавески тоже, я это воспринимаю вполне однозначно: сейчас у нас что-то будет. Пока Дженнифер стоит ко мне спиной, я потихонечку запускаю руку себе в штаны и поправляю напрягшийся член, чтобы ему было свободнее.
Она отступает от окна и оборачивается ко мне с непринужденной улыбкой. Я поднимаюсь с дивана и говорю:
— Подожди… повернись спиной.
Я подхожу к ней почти вплотную и легонько касаюсь ее лопаток. Меня как будто бьет током. Зубы стучат, в глазах пляшут крошечные огоньки. Даже странно, что это невинное легкое прикосновение вызвало во мне такой отклик. Я снова касаюсь ее лопаток, и она говорит:
— Это что?
— Ну… — я кладу одну руку ей на плечо, другую — ей на живот, и привлекаю ее к себе. Ее аппетитная попка вжимается прямо в мой член, который уже пришел в полную боевую готовность, и я знаю, что она это чувствует.
— Билли, что…
Но я не даю ей договорить. Разворачиваю лицом к себе. Мягкое сопротивление ее пышного бюста, расплющенного по моей груди — это как возвращение домой после долгих странствий. Она не отталкивает меня, когда я начинаю ее целовать. Она сама подставляет мне губы.
На ней — только короткое платье и трусики. Уже через пару секунд и то, и другое лежит на полу. Я наклоняю ее над диваном и вставляю ей сзади.
Это — как сон. Ты — ребенок, сотворенный из похоти. И ты в это веришь. Они все — как дети. Энергия вытекает в пространство, взгляд стекленеет. Теперь ты — зомби, карандаш в руке мамы-природы. Зачеркиваешь номера в лотерейном билете, рисуешь голых теток, пока ставки растут и растут на игорном столе — и вот ты срываешь банк, и все лучится золотой дымкой. Только на это золото ничего не купить, и его ценность стремительно падает. Куда, кстати, деваются эти деньги? Наверное, их прибирает Бог. Но все равно это весело, как говорят в Калифорнии.
Мы оба валимся на диван, мокрые и изможденные, но уже через пару секунд у меня снова стоит. Я целую ее. Она сползает вниз и берет мой член в рот, но я хочу сам доставить ей удовольствие, хочу продлить эти мгновения, и я сажаю ее на диван, а сам опускаюсь на пол и встаю перед ней на колени. По-моему, она застеснялась — но лишь на секунду. Я слегка раздвигаю руками взбитую пену волос над ее влажной щелью и приникаю к ней ртом, царапая себе пальцы собственной щетиной. У нее внутри все разбухает — как будто лижешь ребристый воздушный шар. Я чувствую, что она сейчас кончит. Ее дыхание сбивается, вырываясь короткими стонами. Воздушный шар начинает подрагивать, и она выгибает спину, и уже даже не стонет, а просто воет, и я быстро вставляю ей — до предела, и уже в следующий миг все разрешается неудержимым потоком, залившим дождливые переулки ее потайного города, откуда я ускользаю, как призрак.
Сперва я подумал, что это звенит у меня в голове. Только как-то уж очень настойчиво. Нет, это звонок на стойке портье. И я знаю, кто это. Вышла из моих мыслей и вошла в вестибюль мотель.
Я смотрю на Дженнифер: мокрые пряди волос прилипли к лицу, щеки горят, взгляд витает в каких-то туманных далях. Но звонок возвращает ее к реальности. Она улыбается — просто и искренне. Кричит:
— Иду.
Я быстро встаю, сгребаю свою одежду, встаю так, чтобы меня не было видно, когда откроется дверь, и натягиваю трусы, опираясь плечом о стену. Очень не хочется сразу ломать это приятное сонное ощущение, и я пытаюсь хоть что-нибудь от него сохранить. Дженнифер кричит:
— Иду, — и сползает с дивана.
Она подбирает платье и трусики, уходит в ванную и включает там воду.
— Сейчас, две секунды!
Вот блядь. Замечательно. Драма развязывается. Но мне совершенно не хочется в ней участвовать. Я точно знаю, кто там за дверью.
Когда Дженнифер выходит из ванной, я шепчу ей одними губами, что если это Крисса, ты ей не говори, что я тут. Взгляд у нее совершенно шальной, и ей явно хочется поговорить — но нет времени. Она выходит, и я припадаю ухом к двери.
— Привет, — говорит Крисса.
Я слегка подгоняюсь. Я почему-то уверен, что если я знаю, что это она, то и она знает, где я.
— Привет.
— Я ушла без ключей. Они не у вас?
— А почему ваши ключи должны быть у меня? — говорит Дженнифер.
— Потому что в номере никого нет. Я надеялась, что мой друг оставил ключи у вас.
— А-а. Нет. Не оставил.
— Ну ладно, я подожду. Он, наверное, скоро вернется.
— Не надо никого ждать. У нас есть запасные ключи.
— Хорошо. А вы не видели, как он выходил?
Крисса. Я знаю, чего она добивается, и я себя чувствую виноватым, я себя чувствую просто сволочью. Прямо тут, стоя за дверью. Я не вижу, что делает Крисса, но я точно знаю: сейчас она смотрит в глаза Дженнифер, а Дженнифер — это видно сразу — врать не умеет.
— Кто? Билли? Нет.
— Ну ладно, спасибо. — Крисса уходит.
Когда Дженнифер возвращается в заднюю комнату, я прикладываю палец к губам. Может быть, Крисса сейчас вернется, и я не хочу, чтобы она нас услышала. Выброс адреналина чем-то похож на прилив сексуального возбуждения, но конкретно сейчас мне погано и гадко, и в душе уже плещется злость на себя — расходится рябью внутри. Я себя ненавижу. Нет, только не это. Снова — разборки наедине с собой.
Я сгребаю Дженнифер в охапку и целую, чуть ли не заглатывая ее горячий язык. Как будто от этого поцелуя зависит вся моя жизни. Мне опять хочется ее вылизать.
Нет. Мне надо подумать. Я прошу ее сходить посмотреть, точно ли Крисса вернулась в номер. Она отрывается от меня чуть ли не с обиженным видом, идет в ванную и выглядывает в маленькое окошко.
— Ага, вернулась.
Я говорю:
— Господи, ты такая красивая… сексуальная… но мне надо подумать. Прости меня, ладно, но мы с Криссой знаем друг друга уже давно, и нам предстоит долгий путь… вместе… и я не хочу, чтобы у нас все разладилось с самого начала. Понимаешь?
— Как скажешь. — Дженнифер снимает платье.
— Нет, нет…
Ее сосок уже у меня во рту — круглый и твердый, как шарик жевачки. Как резиновый ластик.
— Я не могу. Не могу. Я тебя очень прошу, оденься. — Я поднимаю с пола ее яркое платье и подаю ей, старательно глядя в другую сторону. Да, она очень красивая и сексуальная, но все мои мысли сейчас о Криссе, плюс к тому, я понимаю, что мое теперешнее возбуждение — это не более чем биологический рефлекс, и мне не хочется выяснить в самый последний момент, что член у меня не стоит и стоять не намерен. Я же умру со стыда — на месте.
Она и прижимается ко мне сзади всем телом и лезет рукой мне в ширинку. Я отстраняюсь.
— Нет правда, Крисса… то есть… Дженнифер…
Я просто оговорился, но это сработало.
Дженнифер вырывает у меня свое платье и одевается. Вид у нее сердитый.
Мне все-таки удается выпросить у нее парочку косяков. Я говорю: Ладно, увидимся, — прохожу к выходу и выбираюсь на улицу.
11
Вот она, Америка. Сижу в компании бомжей на бетонном бордюре, в переулке за круглосуточным магазином. Держу в руках картонный стаканчик с кофе и пытаюсь сообразить, как объясниться с Криссой: чтобы вышло убедительно. Ясный погожий денек, вкусный хороший кофе, но мне пора возвращаться в мотель, пока Крисса не начала думать всякое.
— Блядь, блядь, блядь, — бормочу я себе под нос.
Блядь, блядь, блядь: еще одно заклинание. Помню, когда я только приехал в Нью-Йорк, я постоянно твердил про себя это слово.
У меня нет ощущения, что я сделал что-то неправильно. Я — это я, и по-другому, наверное, не могу; но мне придется врать Криссе. Я себя чувствую не преступником, а потерпевшим — невинной жертвой злонамеренных обстоятельств. Но я все равно не скажу ей правду. Какой идиот станет совать в огонь руку, чтобы проверить, какой он горячий?! Жалко, конечно. Мне бы очень хотелось, чтобы я мог рассказать ей правду. Даже не знаю, что было бы более эгоистично. Наверное, я зря переспал с Дженнифер. Вот. «Переспал» — это от слова «спать». Спать и видеть сны. Может быть, это был сон. Может быть, в этом-то вся и проблема. Может быть, я лунатик. Хожу со во сне и живу во сне. Может, мне надо проснуться. Но, блядь, я — живой человек. Совершенных людей не бывает. Мы созданы несовершенными.
Сижу на солнышке на теплом бетоне. Я — как прореха в пейзаже, дырка, прожженная сигаретой. Края еще тлеют, а в центре — вообще ничего. Пустота. Ставлю кофе на асфальт, поднимаюсь на ноги и начинаю ходить кругами — вокруг звенящего ничто, неустойчивых силовых полей своих мыслей. Я — как спутник, набирающий скорость, чтобы сойти с орбиты, преодолеть притяжение пустоты и вырваться в космос. И вот меня сносит в сторону мотеля.
Заворачиваю за угол, иду по асфальту в радужных подтеках бензина, сквозь молекулы запаха, подставляя лицо теплому солнцу; автомобили с ревом проносятся мимо, и я постепенно затвердеваю и приобретаю форму — возвращаюсь к намеченной цели и своему новому образу.
В мотель я вхожу уже в виде твердого материального тела. Открываю дверь нашего номера, захожу внутрь.
Крисса лежит на полу, в луже крови.
Шучу. Она лежит на кровати, читает книжку.
— Привет, — говорит.
— Привет.
— Где ты был? Ты унес ключи.
— Да, прости. Я не нарочно. Прошелся вот по округе, выпил кофе.
— Я тоже. Поснимала немножко.
— Крисса, ты на меня не сердись, хорошо? Ну, ты знаешь, за что.
— Ты бы следил за собой.
— Чего?
— Ничего, — говорит она, может быть слишком резко.
— Пойду я в душ.
— Ну, давай.
Я разуваюсь, достаю из чемодана чистые носки и трусы и иду в душ.
Может, все не так плохо. Может, все будет хорошо. Может, на самом деле, ей вовсе не интересно, где я был и что делал, и все утрясется само собой.
Запираюсь в ванной, раздеваюсь, встаю под душ. Беру мыло, и тут — стук в дверь.
— Билли, мне тут нужно кое-что взять.
— Угу.
Выступаю из ванны одной ногой, дотягиваюсь до двери, отпираю замок и быстро — обратно. Стою под душем, за полупрозрачной занавеской, и чувствую себя таким уязвимым; мне слегка неудобно, что Крисса там злая, полностью одетая, и в то же время, мне даже приятно, что она вломилась ко мне в ванную, когда я тут голый. А вдруг она тоже — голая? Пристально вглядываюсь в ее тень за занавеской, пытаюсь понять — в одежде она или нет, — напряженно прислушиваюсь сквозь шум воды и продолжаю намыливаться, как ни в чем ни бывало. Я весь напряжен, но и возбужден тоже.
И возбуждение все нарастает.
И вдруг — страшный грохот, и вот он я — как на ладони, под ярким светом, и два тесных пространства, влажное и сухое, соединились в одно, и она выпрямляется, выпускает из рук занавеску, которая держится только на двух кругляшках — все остальные ободраны, — и смотрит мне прямо в глаза. Лицо у нее как-то странно расплющено. Оно красное и зеленое, как в боевой раскраске.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26