Уже перед самым уходом она выдает мне зонтик, но я его не раскрываю. Иду сквозь изморось, словно лев. Скоро на свете уже не останется львов. Скоро они все вымрут. Но я готов умереть, если так нужно, чтобы быть львом. Я издаю мощный рев, только на языке дождя и песка: я невидимый, я хорошо маскируюсь, сливаюсь со своим окружением, и я не голоден, так что меня можно не опасаться. Никто не пострадает. Просто мне интересно за ними следить, наблюдать. Жить среди них, восхищаться, жалеть и любить. Они такие красивые, что я сейчас заплачу. Как можно было забыть о том, какой он удивительный и интересный, этот мир? Каждая крохотная деталь — словно вход в грандиозный каньон понимания и знания. И как все вокруг сексуально. Ограничений не существует. Ничто не сдерживает себя, все стремится быть только собой — искренне, зрело и соблазнительно, — все преисполнено смысла и явных знаков, все сплетено в единую паутину.
Улицы влажно искрятся. Меня периодически пробивает на измену. Приступы кратковременной паранойи — безотчетный страх обнаружить себя. Но я понимаю, что это глупо, и страх отступает. Через пару кварталов до меня вдруг доходит, что я заблудился, но я не особо тревожусь, я знаю: все кончается там, где оно начиналось. Но все равно я себя чувствую слишком огромным для этих улиц. Другие прохожие — у каждого в голове свои сложные построения из побуждений и целей, — таят в себе смутную угрозу, и приходится тратить силы, чтобы отслеживать их намерения. Удивительно, сколько всего можно узнать только по одному мимолетному взгляду — какая глубинная психология заключена в лице, в позе, в одежде («Из какой вы страны?» О, нет. Заберите меня домой.), — но когда ты один среди них, это уже чересчур.
Захожу в «Мистер Донат» и беру себе кофе и пончик с медом. Очень по-американски. Один, за стойкой, в чужом незнакомом городе. Перед тобой — белая чашка с дымящимся кофе и блюдце с двумя зелеными полосочками по краю, а на блюдце — медовый пончик на бумажной салфетке. И все такое яркое. А сам ты уторчен по самое нехочу. У нас еще говорят: «скручен проволочкой». Скручен проволочкой! Она скрутила меня проволокой! Смеюсь вслух и громко. И как же мне раньше в голову не приходило?! Я даже не сомневаюсь, что сама Катя давно оценила прикол. Да, забавно. Поразительно просто, как часто мы не замечаем вполне очевидных вещей. Может быть, истина как раз в том, чего мы не замечаем, в упор не видим? Может быть, все усилия видеть и говорить правду обречены изначально, потому что правда всегда невидима — она есть, и она всегда рядом, просто мы ее не замечаем. Типа как человек не может увидеть свои глаза. Ты ищешь, ищешь и ищешь, а правду, по определению, найти нельзя. Ты ее не видишь и не можешь увидеть, потому что ты и есть правда. «Привычки внимания есть рефлексы совокупного характера индивида». А можно, вообще, заметить собственные привычки внимания? Если делать заметки, писать, то можно. А на самом глубинном уровне? Как говорится, уже без разницы. В этом-то все и дело. Это как в дзене. Истина — не в напряженной погоне за истиной, истина — в неделании. Истина в том, чтобы просто быть. Без напряжения и без усилий. Черт, получается, тут и думать особенно не о чем, а я люблю обстоятельно поразмыслить.
Внутри опять шевельнулся страх. Страх, что я снова выпал из реальности; что я где-то вовне, выступаю с очередным несмешным номером, тасую карты воображения, пытаясь показывать фокусы, а там, внутри, где настоящая жизни и реальные люди, происходит все по-настоящему важное, потому что все это делается с чистыми помыслами… с помыслами чистоты… с чистотой помыслов… кажется, я начинаю бредить.
Ладно, забей. Вот он я, здесь, с чашкой кофе. И вместе мы — сила.
Нахожу телефон-автомат и вызываю такси, чтобы меня отвезли в мотель.
15
Вхожу в номер. Крисса сидит у себя на кровати и надписывает открытки. Телевизор включен, но без звука. Я тоже включен. Все вокруг — включено. В комнате сумрачно, горит только лампа у кровати Криссы, и Крисса сидит в пятне света в своих ярких одеждах — единственная раскрашенная фигура среди черно-белого окружения. В голове у меня все гудит и звенит. Крисса похожа на старинную картину. Я бы назвал ее: «Та, кто творит любовь». Я опять вспоминаю ту первую ночь, которую мы провели вместе — на ней тогда была белая мужская рубашка.
— Крисса, там, на улице, так хорошо.
— Да, город красивый.
— У меня для тебя сюрприз. — Запускаю руку в карман и достаю пакетик со спидом.
— Это что?
— Это спид — метедрин.
— Где достал?
— У одного знакомого. Ты когда-нибудь пробовала эту штуку?
— Нет.
— Тебе обязательно надо попробовать. Тебе понравится. Это стимулятор, и…
— Я знаю, что это такое
— Хочешь попробовать?
— Может быть.
— Тебе понравится, раз тебе нравится кокаин. Действие очень похоже, только спид круче вставляет и дольше не отпускает. Ты себя чувствуешь великолепно, и мозги начинают работать на полную мощность. В общем, хорошая штука.
Сажусь к себе на кровать, прямо напротив Криссы. Открываю ящик в тумбочке, смотрю, что там есть, и достаю открытку с картой Сан-Франциско. Высыпаю на нее немного спида и делаю из него дорожку книжечкой отрывных спичек.
Похоже, Крисса и вправду решила принять. И от этого мне хорошо и радостно.
Я смотрю на нее, и меня вдруг накрывает знакомое ощущение — я чувствую всех наркоманов Америки, которые вставляются в эту минуту. Наш тихий полутемный номер соединяется с другими такими же номерами в других мотелях — как один из бесчисленных срезов прозрачных реальностей, пронзенных насквозь светом сияющей наркоты, — в маленьких ледяных укрытиях, в сказочных домиках посреди леса, глубоко в сонном сумраке и пустоте континента. Да. Пройдите, пожалуйста, на посадку. ВОВНЕ: стрелочка в ту сторону. Моя прекрасная, моя кошмарная семья, мои сородичи и меценаты.
Я смотрю на нее, и мне трогательно до слез. Как будто она сладко спит, а я украдкой за ней наблюдаю. Как будто я — добрый Боженька. Она втягивает порошок сначала одной ноздрей, потом — другой. Я, словно Будда, весь преисполнен сочувствия, и светлой печали, и усталой, растраченной понапрасну любви — к себе, к ней, ко всем людям.
Я не хочу прятаться в ванной, чтобы вставиться очередной дозой. Не хочу и не прячусь. Выкладываю все свои новые причиндалы на маленький столик перед телевизором, готовлю дозу и втираю себе по полной. Крисса сто раз это видела: как я ширяюсь. Вроде бы однообразно и буднично, но в то же время — и сексуально, как легкий флирт, на который тебе отвечают таким же флиртом, хотя я понятия не имею, что она думает по этому поводу. Я возвращаюсь к себе на кровать.
— Крисса, я включу звук, ага? На пару минут. — Меня привлекло происходящее на экране.
— Включай.
Это ток-шоу с самым противным ведущим из всех ведущих ток-шоу. Сегодняшний гость — один комедийный актер, самый противный из всех комедийных актеров. Я даже не знаю, кто из двоих объективно противнее. Так что мне интересно послушать, о чем они говорят. Ведущий сегодняшней передачи — бывший третьеразрядный эстрадный певец по имени Мел Фарнум. Его основная аудитория — дамы в годах с увядающей дряблой кожей и при избытке свободного времени. Гостя зовут Пит Винтон; этот лысеющий, круглолицый живчик играет главу большой дружной семьи, где двенадцать детей, в своем популярном еженедельном телешоу. Пит рассказывает случай из собственной жизни.
— Мне тогда было всего-то тринадцать лет, Мел, но там было написано, на афише, что это зрелище познавательное и для общего развития даже необходимое. Мы в свои тринадцать лет были гораздо моложе теперешних тринадцатилетних, правда? Тогда время было другое. Да, я знаю, ты тогда был совсем сопляком, и еще даже не сделал свои первые девятьсот триллионов. В общем, там было написано, на афише: «Наполовину мужчина — наполовину женщина. Крис и Кристина». Такими большими красными буквами. Мне было страсть как любопытно… но и боязно тоже. Но я все же набрался смелости. Меня пропустили. Это был кинотеатр, но в те время в кинотеатрах не только кино показывали — на самом деле, Мел, у тебя бы здорово получилось выступить на пару с Джоджо Двуглавым Псом… В общем, в зале нас было человек тридцать. На сцену вышел мужчина в заляпанном лабораторном халате, прочитал нам серьезную лекцию о мутациях человеческого организма и о гермафродитах в истории и объявил, что сейчас выступит Мел Фарнум. Шутка, Мел. Он показал нам брошюрку, которую продавали в фойе. С описанием этого медицинского казуса… Потом вышла такая румяная пышечка, со строгим лицом. В форме медицинской сестры. Она раздвинула занавеску на проволоке, натянутой вдоль центрального прохода. Получилось, что занавеска разделила зал на две половины. Мужчина на сцене — он назвался профессором, — объяснил, что это сделано из соображений приличия. Пусть леди и джентльмены сядут раздельно. На самом деле, в зале не было ни одной женщины, но подобные приготовления нагнетали атмосферу таинственности, и мне было очень волнительно. Да и не мне одному.
Я заворожено слушаю. Мне нравится, как он излагает свои мысли, и как отчетливо произносит слова. И вообще, это круто — что такая история, явно скабрезного свойства, звучит в эфире в прайм-тайме.
— Наконец доктор Как-бишь-его-там представляет Крисса и Кристину. Человек вышел из боковой кулисы, и в профиль смотрелся как самый обычный мужик с бородой. Но когда он повернулся лицом к залу, мы увидели, что его лицо как бы разделено на две продольные половинки. Одна сторона — бородатая, другая — гладкая. И одежда на нем была тоже «двойная». С одной стороны — мужская, с другой — женская; хотя они и сочетались по цвету. Волосы на голове на безбородой половинке были длинными и густыми. Я обалдел. И, понятное дело, грудь у него… у нее… с одной стороны была женской, а с другой — мужской, плоской…
— Вам было тринадцать?
— Ага.
— И что вы испытывали в тот момент, о чем думали?
— Ну, я думал о том, что воистину нет предела многообразию божьих тварей. Я был удивлен, поражен. Но это еще не конец… Через пару дней я пошел в кино, в тот самый кинотеатр. А еще раньше у нас с папой был разговор, и он мне сказал, что в кино ходят всякие чудики, и может так получиться, что, когда выключат свет и начнется фильм, мужчина, который будет сидеть рядом со мной, положит руку мне на ногу. Если что-то подобное произойдет, сказал папа, надо просто сказать, громко и твердо: «Пожалуйста, уберите руку с моего колена». Не надо грубить, говорить надо вежливо, но решительно, и так, чтобы тебя услышали люди, которые сидят поблизости. Со мной никогда не случалось ничего подобного, но в тот день — случилось. Мужчина, сидевший справа, положил руку мне на колено. Я весь обмер от страха, но я был готов, и я знал, что делать. Я повернулся к нему и уже открыл рот, чтобы сказать те самые слова… и вдруг увидел, что это Крис и Кристина! Я отвернулся. Я был в полной растерянности. Что я мог сделать? Не мог же я так разговаривать со звездой!
Зрители в студии завывают от смеха. Мел говорит:
— И что вы сделали, в итоге?
— Я немного пришел в себя, потом встал и вышел из кинотеатра… И только потом я подумал, а что было бы, если бы он сидел не справа, а слева от меня?
Зрители в зале смеются и аплодируют. Я сижу, словно пыльным мешком ударенный.
— Ты их слушала? — спрашиваю у Криссы.
Она поднимает глаза.
— Да не особенно. Так, урывками. — Она надписывала открытки.
— Этот клоун только что отозвался с симпатией о гермафродите. На шоу Мела Фарнума. Потом как бы ненароком признался, что задумывался над возможностью заняться с ним… или с ней… сексом. Охренеть. И никто даже глазом не моргнул. Ему аплодировали. На центральном телевидении. Как-то странно все это. Наверное, это должно что-то значить.
И тут звонит телефон. Это Стив из бара. Прошу его подождать полсекунды, мне надо переговорить с Криссой. На самом деле, сейчас мне не хочется никуда идти. В общем, я говорю Стиву, что у нас был тяжелый день, а сейчас мы работаем, и спасибо ему большое, и, может быть, мы перенесем все на завтра, если ему удобно. Он говорит, что удобно. Я вешаю трубку.
Господи, куда ни ткнись — везде секс. За что я, собственно, и люблю стимуляторы: под ними заводишься сразу. Не важно, куда занесет твои мысли, туда все равно проникает приглушенный шум возбужденного либидо, которой с каждой секундой все громче и громче. Метедрин обнажает все; он обнажает слова. Слова, избавившись от всего постороннего, обретают свое истинное назначение — привлекать и соблазнять. Разум сплетает слова в узоры, которые проникают все глубже и глубже в свет, а потом раскрываются и расцветают буйными красками в фантастическом калейдоскопе, но единственная их цель — очередной оргазм. Размножение. Воспроизведение себе подобных.
Я сплетаю слова для Криссы. Сольная импровизация на тему Пита Винтона и Крисса-Кристины. Они меня вдохновили: мы с Криссой — одно существо, наполовину мужчина, наполовину женщина, в оболочке огненного «Де Сото». Мы разъезжаем по всей Америке, даем представления, выставляем себя напоказ и возбуждаем местных, втайне надеясь узнать их поближе — самым нескромным и непристойным способом. Может, Америка и не такая уж ограниченная. Может, она либеральнее и терпимее, чем я себе представлял — не столько невежественная, сколько наивная и проникнутая благоговением. Непредвзятая, восприимчивая. История Пита вселяет надежду. Мне нравится ее настроение — затененное очарование и сочувствие, а не злоба и горечь. Мне это напоминает Марка Твена, Геккельбери Финна. Делюсь этой мыслью с Криссой.
Меня пробивает на откровенность. Говорю Криссе, что в ней есть что-то от парня, а во мне — что-то от девушки. Вот Крисса: у нее по-мальчишески узкие бедра, и лицо андрогина, в котором есть что-то от дикого зверя, и волосы у нее вечно всклокочены, и она почти всегда ходит в брюках. Она не по-женски самоуверенна и независима. И сексуальных партнеров всегда выцепляет сама, а не выбирает из тех, кто пытаются к ней подкатиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26