жалел, что нельзя повернуться, врезать ей по ее гнусной харе и велеть перестать — черт возьми, сколько раз он хотел размозжить ей башку! Он попытался думать о чем-нибудь, лишь бы не обращать внимания ни на жену, ни на то, что она делает, ни на то, что происходит. Попытался сосредоточить мысли на боксерском поединке, который он видел по телевизору в прошлую пятницу — когда Пит Лофлин так измудохал какого-то ебучего ниггера, что у того вся рожа была в крови, и рефери остановил бой в шестом раунде, а Гарри из-за этого чертовски разозлился… но он все равно чувствовал у себя на бедре ее руку. Гарри попытался вспомнить, какой видок был на прошлой неделе у хозяина, которого он опять отчитал… он криво усмехнулся… этот ублюдок мной помыкать не будет. Я все высказываю ему прямо в глаза. Вице-президент. Дерьмо. Он знает, что меня не наебешь. Да одно мое слово — и через пять минут закроют весь завод… ласковая рука не исчезала. От него уже ничего не зависело. Сучка ебучая. Неужто нельзя просто оставить меня в покое? Хорошо бы она ушла и этого ебаного малыша с собой прихватила. Взять бы да и выдрать ей пизду к чертям собачьим.
Он крепко, до боли в глазах, зажмурился, потом вдруг навалился на Мэри, заехав ей локтем по голове, повернулся и втиснул ее руку себе между ног, едва не сломав ей запястье… На миг Мэри были оглушена — удар локтем она скорее услышала, чем почувствовала; с трудом высвободила руку; увидела на себе его тело; ощутила его тяжесть, его руку, нащупывающую ее промежность… потом расслабилась и обняла его. Гарри, от ярости нетерпеливый и неловкий, шарил у нее в промежности; ему хотелось побыстрей ей засадить, но, попытавшись это сделать, он обжег и оцарапал залупу и на секунду остановился, и все же ярость и ненависть толкали его вперед до тех пор, пока он не засунул целиком… Мэри слегка поморщилась, потом вздохнула… а Гарри изо всех сил пихал и долбил, желая вышибить у нее из башки все мысли о ебле; жалея, что нельзя надеть резинку, облепленную железными опилками или притертым стеклом и выдрать ей все кишки… Мэри обвивала его ноги своими и все крепче сжимала объятия, кусала его в шею и ворочалась с боку на бок от возбуждения, чувствуя, как его хуй снова и снова целиком входит в нее… Гарри, лишенный телесной чувствительности, не ощущал ни боли, ни наслаждения, а лишь двигался с силой и автоматизмом некоего механизма; не в состоянии даже сформулировать неясную мысль, проблеск мысли, потонувший в его ярости и ненависти; не в силах даже попытаться выяснить, не причиняет ли он боль жене, совершенно не подозревая о том наслаждении, которое ей доставляет; его душевное состояние мешало ему быстро достичь желанного оргазма, слезть с жены и повернуться к ней спиной; он не подозревал, что лишь благодаря его грубости и жестокости в постели жена остается ему верна, и чем упорнее он пытается отделаться от нее, пропороть ей хуем кишки, тем крепче, прочнее она к нему привязывается… а Мэри ворочалась с боку на бок, почти лишившись сил от возбуждения, испытав один оргазм, другой, пока Гарри продолжал вонзаться в нее и долбить так, что сперма в конце концов полилась, но он все продолжал в том же ритме и с той же мощью, не чувствуя нечего, и лишь тогда, когда вместе со спермой его покинули силы, резко остановился, внезапно почувствовав отвращение и тошноту. Он поспешно слез с жены, лег на бок, повернувшись к ней спиной, вцепился руками в подушку, едва ее не порвав, и, чуть не плача, зарылся в нее лицом; его тошнило, едва не выворачивало наизнанку; казалось, его отвращение змеей обвивается вокруг него, не спеша, методично причиняя боль и выдавливая жизнь, но всякий раз, как приближался момент, когда оставалось еще чуть надавить, чтобы положить конец всему: жизни, страданиям, боли, — оно переставало сжиматься, сдерживало давление, не давая Гарри умереть, и тело его вновь переполнялось болью, а душа страдала от омерзения. Он застонал, и Мэри, протянув руку, дотронулась до его плеча, по-прежнему трепеща. Она закрыла глаза, полностью расслабилась и вскоре уснула, а рука ее медленно соскользнула с плеча Гарри.
Гарри ничего не оставалось, кроме как безропотно терпеть тошноту и гадливое чувство отвращения. Ему хотелось курить, но он боялся — боялся, что от малейшего движения, даже от глубокого вдоха, его попросту вывернет наизнанку; боялся даже сглотнуть слюну. Поэтому он просто лежал, ощущая отвратительный привкус во рту; тошнило его так, что казалось, будто желудок прижался к нёбу; он так и лежал, зарывшись лицом в подушку и крепко зажмурившись; сосредоточившись на своей тошноте, пытаясь выбросить из головы мысли о давлении и мерзком привкусе, а если не удастся, то хотя бы сдержать рвоту. Он знал — ибо уже долгие годы боролся с тошнотой и, каждый раз терпя поражение, склонялся в конце концов над умывальником или унитазом, если успевал туда добраться, — знал, что больше ничего не может поделать. Больше ничего не помогало. Разве что слезы. Но плакать он уже разучился. Раньше он часто плакал — запершись в ванной, или на улице, сбежав от женщины, с которой переспал, — но слезы больше не текли из глаз, даже если он не сдерживал их, если пытался дать им волю, а глаза лишь беспомощно опухали, увлажнялись и болели, и так же беспомощно сжималось под неослабным давлением горло. Он просто лежал… хоть бы что-нибудь произошло! Он крепче ухватился за подушку, сильнее стиснул зубы, но пронизывающая боль в ушах и судорога в шее вынудили его расслабиться. По телу пробежала невольная дрожь. Во тьме, однако, не было просвета, даже серого; глаза его были закрыты, а голова — втиснута в полусферу черноты с незримыми, неощутимыми гра-ницами, которых для Гарри не существовало вовсе. Была лишь чернота.
Он до судорог напряг пальцы ног, и боль стала усиливаться; попытался сосредоточиться на боли так, чтобы позабыть обо всем остальном. Казалось, пальцы вот-вот сломаются, свело ступни, потом икры ног, боль сделалась нестерпимой, а он все не расслаблял мышцы, и лишь тогда, когда ему захотелось закричать, перестал напрягаться, но мышцы все не расслаблялись, и ему пришлось отдать все силы на то, чтобы снять в них напряжение, иначе он умер бы от боли. Икры ног все еще болели, хоть и начали понемногу расслабляться, но ступни выкручивало так, что казалось, они того и гляди вывернутся пятками вперед, а пальцы — с хрустом сломаются. Хоть он и не стискивал больше зубы, уши и шея болели по-прежнему — и все же одна цель была достигнута: он позабыл о тошноте и чувстве отвращения, о давлении на горло и привкусе желчи… уши и шея болели, однако этой боли он почти не замечал. Напряжение в икрах еще немного ослабло, постепенно мышцы расслабились так, что сперва ступни, потом пальцы ног начали разгибаться, и тут он стал замечать боль в челюсти, затем и она понемногу начала проходить, и в конце концов не стало ни боли, ни судорог, а он все лежал, уже не так крепко вцепившись в подушку, лежал, изнемогая, обливаясь потом, не чувствуя поначалу ничего, кроме слабости, потом постепенно вспомнил о желудке и горле, да и отвращение с тошнотой вновь напомнили о себе. Если бы что-нибудь произошло… навернулись слезы, но из глаз так и не хлынули. Что-нибудь… что угодно… господи, боже сраный. Он невольно открыл глаза — слезы всё набегали. В поле зрения возникла конторка: там были две большие шарообразное ручки, сверху одна поменьше, еще одна большая — сбоку; стена. Глаза защипало от пота. Он вытер лицо о подушку. Слегка повернул голову — так, чтобы виден был потолок. Перевести взгляд дальше он был не в силах. Потолок оказался на месте. Стены тоже. Никаких тайн. Ничто не скрыто. Кое-какие вещи были достойны внимания. В них виделся некий порядок. Глазам стало лучше. Они не были больше измученными. Не боялись больше смотреть. Теперь он должен был пошевелиться. Давление, вероятно, ослабло. Оно еще чувствовалось, но явно не было уже таким сильным. Наверняка. Надо было собраться с силами и пошевелиться. Он сглотнул слюну… еще раз… горло обожгло горечью. Он лежал совершенно неподвижно. Не дыша. Содержимое желудка бурлило, пытаясь извергнуться наружу. Горло пульсировало. Горело. Он снова сглотнул… сделал вдох. Неглубокий. Извержение понемногу шло на убыль. Пульсация в горле успокаивалась. Но жжение не прекращалось. Сглотнул… вдохнул… медленно подтянул ноги к животу… потихоньку свесил их с кровати. Медленно приподнялся. Не дыша. Зажав пальцами нос. Осторожно вдохнув воздух сквозь зубы… встал. Вытер лицо… медленно вышел в гостиную. Сел, закурил и уставился в окно. Затянулся сигаретой. На улице пусто. Ни души. Напротив, на стоянке — машина, пустая. Прикурил вторую сигарету от первой. В горле горело, зато в желудке стало поспокойней. Тошнота перестала быть угрожающей. Однако еще не прошла. Мерзость. Мерзкий привкус во рту. Он сидел и курил. Смотрел прямо перед собой. Глаза увлажнялись. Болели. Слез не было. Бросил сигарету в пепельницу. Вытер лицо. Вернулся в постель. Уставился в потолок, и глаза в конце концов стали закрываться. Хоть бы что-нибудь произошло. Что? Что? Что может произойти? Чего ради? В каком смысле? Он чувствовал жжение в слезящихся глазах. Трудно было долго держать их открытыми. Тело стало слабеть. Голова слегка повернулась в сторону. Он лег поудобнее. На Мэри так и не взглянул. О ней и не вспомнил. Его всего передернуло. Он коснулся лицом подушки. Застонал в полусне. И вскоре уснул.
Гарпии ринулись вниз на Гарри, и во тьме, под их крыльями, ему не было видно ничего, кроме их глаз: маленькие, полные ненависти, их глазки смеялись над ним, насмехались, а он пытался от них ускользнуть, зная, что не сумеет и что, прежде чем медленно убить его, они смогут вдоволь с ним позабавиться. Он попытался отвернуться, но не смог пошевелить головой. Он не оставлял попыток, и в конце концов завертел головой во все стороны, но глазки всё сверкали и насмехались, всё быстрее и быстрее хлопали гигантские крылья, вокруг Гарри поднялся вихрь, и он оцепенел, осознав, какие у них большие острые клювы, и ощутив, как касаются его лица кончики перьев. Он пытался слезть со скалы, но сколько ни слезал, всякий раз вновь оказывался на вершине, где кружил вихрь, а гарпии зловеще кричали, кричали, и сквозь завывание ветра и зловещие крики он слышал, как отдирают плоть от его живота, этот резкий пронзительный звук раздавался у него в ушах оглушительным рваным эхом, потом он слышал свои вопли, а гарпии медленно, очень медленно отрывали кусочки плоти от его живота, потом медленно тянули, и плоть отделялась от тела длинными узкими полосами, а он вопил и ворочался с боку на бок, вскакивал и убегал, спотыкался и падал со скалы, но по-прежнему был на вершине, и гарпии по-прежнему насмехались над ним, выдирая плоть из его живота, из груди, царапая клювами ребра, и внезапно вонзали клювы ему в глаза и выдергивали их из глазниц, и, лишаясь глаз, он дважды слышал хлюпающий звук, а зловещие крики гарпий делались такими громкими, что он больше не слышал собственных воплей, и он пытался отбиваться от них ногами и кулаками, но тело отказывалось повиноваться ему, и оставалось только лежать неподвижно, а они сызнова, вновь и вновь, принимались выдирать плоть из его живота и груди, царапать ребра и снова выдергивать глаза из глазниц а он стоял один на улице и смотрел, медленно поворачиваясь кругом — смотрел, смотрел в никуда. Все простиралось во все стороны бесконечно, покуда не возникали стены, которые, казалось, двигались на эксцентриковой тяге, и стены эти смыкались, в то же время описывая полукруг за полукругом, а Гарри все поворачивался кругом, и стены смыкались, и Гарри кричал и заливался слезами, но ничто не нарушало тишину, даже стены не издавали ни звука, сближаясь, и Гарри бежал, пока но натыкался на стену и не оказывался посреди уменьшающейся комнаты, где ощущал безупречную гладкость стен, когда те касались его рук, затылка, носа, и стена медленно расплющивала его а глаза его катились, подпрыгивая, вверх по склону холма, и Гарри ковылял вслед за ними, разыскивая их, подбирая камни и колючки и пытаясь всунуть их в пустые глазницы — он выплевывал камни и вскрикивал, когда ранил и без того кровоточащие глазницы о колючки, и продолжал спотыкаясь подниматься по склону холма, а глаза время от времени останавливались, изумленно таращились друг на дружку и, дождавшись, когда Гарри поравняется о ними, снова катились в гору, а Гарри запихивал в глазницы еще две колючки и кричал, разодрав о них веки, кричал всё громче и громче, сжимая колючки и пытаясь их вытащить, но никак не мог крепко сжать их окровавленными пальцами, и крики его делались вое громче и громче, пока он наконец и вправду не закричал — он подскочил на кровати, открыл глаза и ждал целую вечность, пока стена и комод не показались ему знакомыми.
Мэри шевельнулась, а Гарри схватился за голову и застонал. Кошмар не всегда был одним и тем же, но когда он кончался, всякий раз казалось, будто ничего не меняется. Уже не один год Гарри, полумертвый от страха, вскакивал иногда в постели, пытаясь спихнуть с груди тяжесть, мешавшую дышать, а потом в поле зрения постепенно возникал какой-нибудь знакомый предмет, и он понимал, что наконец-то проснулся. Глаза его снова опухли, но слезы так и не потекли. Он довольно долго сидел, потом опустился затылком на подушку, вытер ладонью лицо и голову, потом заслонил рукой глаза.
Гарри прошел несколько кварталов от дома до завода, прокомпостировал свой рабочий листок, переоделся и направился к своему станку. Он был худшим токарем из тысячи с лишним рабочих завода. На завод он пришел незадолго до начала войны и всю войну там проработал. Вскоре после того, как началась война, цехового старосту призвали в армию, а Гарри занял его место и стал больше времени посвящать профсоюзной деятельности, чем работе. С самого начала он принялся упорно травить хозяев и вскоре сделался полноправным членом внешней группировки союза. Во время войны руководство компании не имело права его уволить, а когда оно попыталось сделать это после войны, профсоюз пригрозил забастовкой, и потому Гарри по-прежнему стоял за тем же токарным станком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43