Неужели эти мальчики воевали с пухом? Нет, они делали это не ради войны.
Они занимались исследованием. Увлеченные глаза детей следили за путешествиями огня, за превращением пуха в легкий дымок. Их деятельность не укладывалась в рамки войны, хотя, возможно, это было начало войны, ее зародыш. Она начинается в играх мальчиков. И война, возможно, есть лишь исступленное исследование мира.
Курский решил довести это дело до конца.
«Анатомия! Биология! – бормотал он. – Изучи ее – до конца».
В квартире Шнуровых он нашел в дверях записку от Лиды: «Дорогой СС! Вы упустили одну, и причем самую лучшую, рифму к слову «свастика » – «мистика». Эта рифма кажется мне самой красивой и самой осмысленной. Мое предложение не было пьяным бредом и оно остается в силе.
Навещайте. Лида».
Не успел он прочесть и спрятать записку, как в дверь постучали. Вошли Лыков и Гущенко с веселыми лицами.
– А чего такие веселые? Нашли, что ли, чего? – спросил Сергей Сергеевич.
– Ничего не нашли, но портвейна выпили, – увлеченно ответил Лыков. – И все гадали, под каким названием войдет это дело в историю угрозыска:
«Дело ветеранов» или «Дело свастики»?
– А может быть, «Дело отставного полковника » или «Дело подростков»? Выбирайте на свой вкус, – Курский с улыбкой пожал руки ребятам.
– Неужели все еще подозреваете директора? – спросил Гущенко.
– Почему бы и нет? Я сегодня был у него. Он действительно человек, наверное, хороший, добрый, но…
– Что?
– Но не в себе.
– Это новость. Никто за ним ничего такого не замечал. Разве что его любовь к Лиде… Но она такая красавица, кого угодно с ума сведет.
– У меня, ребята, глаз наметанный, – Курский усмехнулся. – Шизофрения – профессиональная болезнь разведчиков. Да вы сами представьте себя на месте разведчика. «Семнадцать мгновений весны » смотрели? Живешь так годами, носишь черСВАСТИКА ный мундир, повязку со свастикой, говоришь понемецки, и сам порою в толк не возьмешь, кто ты – Макс Отто фон Штирлиц или Максим Максимыч Исаев.
Лыков захлопал светлыми ресницами, изображая радостное изумление:
– Так он – фон Иоффе Герман Фашистович, – загоготал он. – Вот кто он такой! Между тем карета у подъезда, ваше сиятельство. Поскачем?
У дома их ждала машина, за рулем сидел приятель Лыкова – шофер Тимофей Гурьянов, поскольку Лыков и Гущенко сегодня выпили и, кажется, собирались еще выпить. Лыков балагурил, он вообще был парень веселый, из разряда неунывающих.
Гущенко, когда бывал без Лыкова, мог и загрустить, но в компании с товарищем вовлекался в бодрое, безоблачное настроение. Но все же он был серьезнее, и его как-то, видимо, беспокоили подозрения Курского насчет Иоффе.
– Отчего вы решили, что он не в себе? – спросил Гущенко, когда они уже оставили позади перевал и глазам их открылась другая бухта, другие горы…
– Я сказал ему, что долгие годы специализировался по убийствам, и даже написал учебное пособие на эту тему. Это – чистая правда, но я сообщил ему это не без умысла. Он сразу же стал навязывать мне версию, которая кажется мне совершенным бредом – версию детской секты под названием «Солнце и Ветер». Он пытался убедить меня, что дети, играючись, убивают пенсионеров.
– И кто туда входит, в эту секту? – с любопытством спросил Гущенко.
– В основном дети с бронхиальными и легочными заболеваниями. Во главе секты якобы стоят некие Кристина и Роман Виноградовы, четырнадцатилетние брат и сестра, близнецы. Еще туда входит девятнадцатилетний Виталий Пацуков, по кличке Цитрус, друг Лиды Григорьевой.
– Про близнецов Виноградовых ничего не слышал, а Виталю Пацукова мы знаем, – откликнулся Лыков. – Мы с ним в одной школе учились, в Кореизе. Он меня младше на четыре года, но хлопот нам доставил немало. Так-то он хлопец неплохой, с мозгами, спортом занимался, но характер бешеный. Все было там: и драки, и злостное хулиганство, и наркотиков немерено… И на винте торчал, и на героине. Ну да кто не торчал? Дело такое… Сейчас вроде ничего, подуспокоился. Лида, говорят, его уму-разуму научила. Он теперь при ней, вроде как парень ее или типа того.
– А я сегодня тоже был у Иоффе, – сказал Гущенко.
– Сразу после вас. Он был задумчив. Боюсь, я прибавил ему невеселой задумчивости, мне пришлось передать ему папку с документами по Лиде Григорьевой, точнее, по Полине Зайцевой.
Как-то он отреагирует? Не знаю, какие из этих фактов ему были известны, какие нет. Честно говоря, у меня душа не на месте. Боюсь, как бы эта информация не ударила по нему слишком сильно.
Он ведь ее любит. А почему версия Иоффе вам кажется безумной? – спросил Гущенко. – У нас проходили подобные дела. Подростки склонны объединяться в самые различные тайные союзы и творят самые дикие вещи.
– Конечно, творят! – вмешался в разговор Тимофей Гурьянов, шофер. – От них жди всего! Вот у нас тут…
И он начал рассказывать длинную, запутанную и страшную историю, произошедшую в Симферополе два года тому назад.
Ехали они с ветерком, по хорошей погоде.
Вернулись в Тополиное уже под вечер, посетив несколько мест. Везде они выясняли разные детали, интересующие Курского в контексте этого дела.
В Севастополе посетили библиотеку, где Кур ский взял несколько книг. Он также встретился с одним очень старым своим знакомым – знакомый был настолько стар, что обнаружить его можно было только в полутемной комнате, в глубоком кресле. Там этот старец читал пожелтевшие сборники одесских анекдотов и смеялся. Когда подъезжали к Тополиному, красота заката, ослепительная красота гор и моря – это все убило разговор.
Портвейн давно выветрился из голов, молодые парни подустали, им хотелось пива с сигаретами и домашнего уюта. Только старик оставался попрежнему бодр. Он попросил высадить его у моря.
– Окунусь… Закат, – пояснил он.
Он облюбовал этот маленький полукруглый пляж с большим камнем, торчащим из воды, словно слон. Оставшись один, он вошел в холодную вечернюю воду, отражающую великолепие заката, и поплыл. Вышел, растерся махровым полотенцем, проводил взглядом солнце и направился в «Грифон». Быстро темнело. Сияющие насекомые кружились у фонарей. Он не уверен был, что Иоффе придет. Ведь он сегодня, возможно, узнал нечто о своей возлюбленной, чего не знал прежде.
Но Иоффе уже ждал его в отдельном кабинете.
«Сидит пахан в отдельном кабинете…», – подумал Курский, входя.
Иоффе сидел один за накрытым столом, на котором стояла бутылка водки и щедрая закуска. Он был в аккуратном светло-сером пиджаке, в белой рубашке, в светлом нарядном галстуке. Седины, как всегда, тщательно причесаны. С первого взгляда казалось – все нормально.
«Он все это знал, конечно, – подумал Курский, садясь напротив. – Разведчик все же».
Но тут же с удивлением увидел, что лицо Иоффе залито слезами.
– Что-то случилось, Олег Борисович? – осторожно спросил Курский.
– Да, умер один человек. Сегодня, – ответил Иоффе медленным тонким голосом.
– Кто? – еще осторожнее спросил Курский.
– Я, – также тонко и протяжно ответил Иоффе.
Курский смутился – ситуация требовала, кажется, сердечности, эмпатии, а он чувствовал себя старым сухарем, способным разве что к устаревшим шуткам в псевдоанглийском духе.
– Почему вы умерли? – спросил он. Вопрос прозвучал так глупо, что это как-то разрядило ситуацию.
Иоффе потянулся к водке, налил себе полную рюмку, выпил. Курский вдруг понял, что это уже вторая бутылка и что полковник совершенно пьян.
– Потому что я сегодня предложил руку и сердце одной особе. И получил отказ, – ответил Иоффе.
Курский немного испугался, что полковник знает о том, что такое же предложение упомянутая особа сделала ему, Курскому. Все это пахло бредом.
Двусмысленность ситуации казалась нереальной, доходящей до идиотизма.
Курский заказал минеральную воду и овсянку.
Морская вода капала на его рубашку с волос.
– Я купался, – вежливо улыбнулся Курский. – Вода холодная, но очень приятная. Рекомендую.
Море смывает все.
– Я никогда не захожу в море, – ответил полковник.
– Смотреть на него люблю – и то не очень часто.
– У вас водобоязнь? – бестактно спросил Курский.
Полковник выпил еще рюмку и странным взглядом взглянул на старичка – очень пьяным и очень трезвым одновременно. Видимо, так работало в нем отчаяние.
– У меня нет водобоязни. Я боюсь, что ктонибудь увидит меня голым.
– Вы кажетесь себе некрасивым? «Я боюсь,что кто-нибудь увидит меня голым».
– Нет, я неплохо сложен, много занимался спортом. Хорошо выгляжу. Но у меня татуировка на груди и животе – я ее скрываю от людей. Ее.
– Как интересно! – воскликнул Курский с неподдельным любопытством. – И что же это за татуировка?
– Хотите, покажу? – пьяная улыбка исказила благородные черты полковника. – Ее людям показывать нельзя. Но вам-то можно.
Он дернул за узел светлого галстука, затем рывком сдернул его с шеи, затем стал пьяными руками расстегивать рубашку. Лицо его сделалось багровым.
Всю его грудь и живот занимала огромная татуировка – большая квадратная свастика, чрезвычайно тщательно и виртуозно вытатуированная.
Внутри она была сплетена из множества элементов: из колосьев, лент, из морских ракушек, корабельных канатов, из пальмовых и оливковых ветвей, из ожерелий, цепей, бамбуковых побегов…
Рисунок столь четкий, хороший и внятный, что каждый элемент свастики, несмотря на сложное сплетение, прочитывался мгновенно. В центре свастики виднелось изображение черепа. Видимо, череп утопленника, поскольку он весь был оплетен морскими водорослями, под черепом изображен фрагмент морского дна с рассыпанными старинными монетами и якорем.
– Она великолепна, – искренне произнес Курский. – Я вас поздравляю: очень красивая татуировка.
– Вы что, издеваетесь? Я ненавижу ее. Это она заставила меня… Я сделал это для нее.
– Для Лиды?
– Да. Таково было ее желание. Я исполнил ее требование, и вот она отвергла меня. Как я теперь избавлюсь от этого… клейма?
– Когда вы сделали татуировку?
– Уже давно… Не помню… Больше трех лет тому назад.
– И все это время вы пытались завоевать ее сердце?
– Да, она играла со мной. Жестоко играла. За эту татуировку я был вознагражден одной ночью.
Одной. И эта ночь свела меня с ума. Она как Клеопатра.
«Кто меж вами купит ценою жизни ночь мою?» Я поставил на себе крест, печать. А ведь я еврей, родители мои погибли от рук фашистов.
Я надругался над собой, предал свой народ… ради любви. Вы счастливый человек – вам все это безразлично.
Как я вам завидую! Вы не влюблены.
Немыслимое унижение – быть несчастливо влюбленным в таком возрасте.
– У всех свои печали. Я много старше вас. Может быть, я влюблен в жизнь, откуда вам знать?
Господь помог мне дожить до преклонных лет в добром здравии, а все равно жизнь убежит, всего лишь повинуясь простому арифметическому принципу…
– Бедная девочка! – вдруг пробормотал полковник непонятно о ком: о Лиде, о жизни ли? Он выпил залпом.
Курский встал.
– Я прощаюсь с вами. Не печальтесь. Все у вас будет хорошо.
– Спасибо… простите меня.. – глухо сказал Иоффе.
Курский пошел к выходу, дошел до бронзового грифона, а потом вдруг вернулся. Полковник сидел там же, держа в руках свой мобильный телефон.
Он мокрыми глазами взглянул на Курского.
– Вы?.. Что-то забыли? – пробормотал он.
– Скажите, вы были хорошим разведчиком? – спросил Курский.
Иоффе измученно смотрел на него, словно не понимая смысла вопроса.
– К чему вы это? – спросил он.
– Боюсь, вы были не очень хорошим разведчиком, Олег Борисович. Впрочем, девять лет на посту директора санатория в ласковом курортном уголке – это расслабляет.
Полковник молча смотрел на него.
– Видите ли, я слыл в московском угрозыске спецом по татуировкам. Татуировка – мой конек.
Вашу свастику мог наколоть один лишь человек – Виктор Хуценко, по кличке Витя Херувим. Витя Херувим умер в Очакове девять лет тому назад. На вашей свастике, в нижнем уголке, его авторский знак – икс и четыре точки. Да и руку не спутаешь.
Вашу картинку я датирую примерно девяносто третим годом. Лиде тогда было от силы тринадцать лет. Исходя из всего изложенного, я полагаю, что к моменту знакомства с Лидой вы уже были адептом свастики, и, видимо, вы и обратили ее в свою веру. Учитывая уголовный характер вашей татуировки и дату ее изготовления, я сомневаюсь в вашей биографии. Я сомневаюсь, что вы еврей, что вы – Иоффе, сомневаюсь, что вы когда-либо были разведчиком. Спокойной ночи.
Курский вышел.
Он шел сквозь ночной парк, тихий и ветреный.
Стояла ночь из разряда тех кротких и тревожных ночей, когда случиться может всякое – произойти и в тихости кануть, как будто этого и не было. Рваные облака бежали по светлому от луны небу, кусты бесшумно наклонялись и выпрямлялись, как скромные верующие. Ветер проносился и исчезал.
Курскому казалось: за ним сквозь парк кто-то идет. И точно… Чьи-то шаги тихо шелестели за ним в темноте.
«Вот сейчас меня и пришьют, – подумал Курский.
– Меня убьют левретки кардинала. – Он еще пытался шутить в духе шестидесятых наедине с собственным мозгом и возможной опасностью. – Но я просто так не дамся».
Он просунул руку в специальный кожаный карман, пришитый к изнанке его парусиновой куртки, и достал маленький пистолет – легкий, похожий на зажигалку. Так называемый пистолет одного выстрела.
Он прошел участок аллеи, ярко освещенный луной, затем вошел в густую тень деревьев и тут быстро обернулся и сделал несколько стремительных шагов назад, держа свой пистолетик перед собой в вытянутой руке.
Дуло пистолета почти уперлось в грудь маленького мальчика, который теперь был ярко освещен луной: мальчик лет двенадцати стоял, спокойно глядя не столько на Курского, сколько поверх него, словно отрешенно рассматривая нечто парящее над головой старика. Светлые его волосы ерошил и гладил ночной ветер, лицо как бы окаменело в глубокой безмятежности и покое.
Курский вдруг увидел всю эту сценку со стороны и поразился ее таинственной нелепости: старик в белом целится из крошечного детского пистолета в грудь худому ребенку в черных джинсах и яркой майке, а вокруг черный мятущийся сад, и лунные блики, и полная луна в зеленом нимбе, проступившая сквозь бегущие и истерзанные облака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18