Полк ведет бой, не может взять деревню. Пулеметы, автоматы, свист пуль. Жестокий разговор командарма с командиром полка. "Если через час не возьмете деревни, сдадите полк и пойдете на штурм рядовым". "Слушаюсь, товарищ командарм", а у самого трясутся руки. Ни одного идущего в рост человека, все ползут, лезут на карачках, перебегают из ямы в яму, согнувшись в три погибели. Все перепачканы, в грязи, вымокшие. Шляпин шагает, как на прогулке, кричит: "Ниже, еще ниже пригибайтесь, трусы, трусы!"
Пошли во второй полк, в штабе полка пусто, перед иконами висят на веревочках для украшения электрические лампы, свитые в гирлянды.
Из донесения комиссара полка о драке между бойцами: "Один другого мгновенно ухватил за челюсть и сжатием руки выдавил ему зуб, который имел вид обуглившейся косточки, но еще оправдывал свое назначение в роте".
Генеральский повар Тимка.
"Когда я работал на передовой, выеду с кухней, хвачу денатурки стакан, и тут мне все равно: свищут мины, пули, а я пою и порции разливаю. Ох, и любили меня бойцы, ох, и любили". Он показывает, как балетными, полными грации движениями раздавал щи, и при этом поет. Он и сейчас, видно, хватил, как перед выездом на передовую.
Старуха хозяйка: "Кто его знает, есть бог или нет, я и молюсь ему, работа нетрудная, кивнешь ему два раза, может, и примет".
В пустых избах вывезено все, остались лишь иконы. Не похоже на некрасовских мужиков, которые из огня выносили иконы, а все добро отдавали пожару.
Всю ночь плачет мальчик, у него нарывает нога. Мать тихо шепчет ему, успокаивает, а за окном грохочет ночной бой.
Плохая погода - мгла, дождь, туман, все мокрые, замерзли, и все довольны - нет немецкой авиации, с удовольствием говорят: "Хорошая погода".
На минометной батарее, на артиллерийской батарее звенит в ушах, звенит в ушах.
Заклание свиней. Страшный вопль, волосы от него становятся дыбом.
"Зеленые глаза сердце режут без ножа".
Допрос шпиона на лужайке. Тихий и ясный осенний день, нежное, ласковое солнце. Заросший бородой, в рваной коричневой свите, в большой крестьянской шляпе, с грязными, босыми, открытыми по икры ногами, стоит молодой крестьянин; яркие синие глаза, одна рука опухшая, вторая - маленькая, дамская, с чистыми ногтями. Говорит протяжно, мягко, по-украински. Он черниговский, несколько дней тому назад дезертировал, а сегодня ночью его задержали на линии фронта, когда он пробирался в наш тыл в этом, почти оперном, крестьянском наряде. Задержали его бывшие товарищи по роте: они узнали его, и вот он стоит перед нами. Его купили немцы за сто марок, он шел разведывать штабы и аэродромы. "Та всего сто марок", - протяжно говорит он. Ему кажется, что скромность этих денег может вызвать снисхождение к нему. "Та мни ж самому неловко, я бачу, бачу". Все движения его, усмешечка, взоры, громкое, жадное дыхание - все это принадлежит существу, чующему близкую неминуемую смерть. "А жену как зовут?" - "Жену - Горпына".- "А сына как зовут?" - "Сына Петр, - подумал и добавил старательно: - Петр Дмитриевич, пяти лет". "Мни бы побриться, - говорит он. - А то хлопци смотрять, неудобно мени". - И он проводит рукой по бороде. Рука мнет траву, землю, щепочки, мнет быстро, исступленно, точно какую-то спасительную работу для него делает. Когда смотрит на красноармейцев с винтовками, в глазах ужас. Тут я увидел, что такое ужас в глазах. Потом его бил по лицу полковник и плачущим голосом кричал: "Да ты понимаешь, что ты сделал?!" А потом закричал красноармеец-часовой: "Ты бы сына пожалел, он же от стыда жить на свете не захочет!" И изменник говорил: "Та я знаю, хлопци, знаю, що я наробыв", - обращаясь и к полковнику, и к бойцу, словно они сочувствовали его беде. Его расстреляли перед строем роты, в которой он служил несколько дней назад.
Майор Гаран получил письмо от жены. Занимался в это время делом. Он отложил письмо и продолжил работу. Потом прочел, улыбнулся и сказал тихо: "Я не знал, живы ли жена и сын, я их в Двинске оставил. Сын пишет: "Я во время бомбежки на крыше был и стрелял по самолетам из нагана". Деревянный у него наган".
Поездка на юг.
20 сентября.
Первая ночевка после дня пронзительного холода, ветра. Большая холодная комната, тишина, грусть. Живет старуха, она из Донбасса, с ней сын, горбатый - он коммунист. Патефон, книжки - читал вслух Некрасова. Их жизни не коснулась пока война, но жизнь их печальная, без жара, без соков горбун со старухой.
Секретарь райкома: "Заезжайте ко мне, ребята, спиртишка есть, бабенки нестарые".
Поле. Ветер. Ветер. Ветер. Холод. Природа ждет снега. Бабы, замерзшие, в дерюгах, бунтуют, не хотят ехать с малыми детьми - у некоторых по 5-6, в республику немцев Поволжья. Замахиваются серпами, серпы тусклые в сером осеннем свете. Глаза их плачут. Через мгновение бабы хохочут, сквернословят, а потом снова гнев, скорбь. Кричат: "Старик, у него два сына лейтенанта, вчера удавился, не хотел в Поволжье ехать, немец нас там достанет, он нас всюду достанет". "Помрем здесь, никуда не пойдем". "Приедет вшивый гад выселять, мы его серпами". И тут же: "Мужика нет, возьми кошку и бурчи с ней всю ночь". "Видишь, в небе журавли летят, на юг, а нас куда?" "Помогите нам, товарищи".
Ах, бабы! Глаза в беде живые, возбужденные, злые, детские, и в них убийство. Бабы носили за 200 верст мужикам в Курск сухарики.
Вторая ночевка. Почта. Зазвонил телефон. Показалось, скажут: "Василий Семенович, вас к телефону". Бухает немец. Затопили печь. Сладкая печаль чужого очага. Милая девочка с умными, темными глазами, сказала: "Вы на папкином месте сидите". Девушки. Клянут Гитлера - отнял парней, музыку, танцы, песни. В темноте идут войска. Девушка бежит к ним: "Братца своего посмотреть". Девушка - из кустарного музея кукла - круглое личико, синие глазки, кукольный ротик. Этим ротиком она произносит по поводу плачущей годовалой девочки: "Помрет - вот и хорошо, одной поменеет".
Жалко поросенка - немцы заберут. Воспитали немцам поросенка.
Раненый боец - привезли ночью, задыхался, кричал. Две женщины с ним всю ночь голосили вместе, разрезали набрякшие от крови бинты, ему стало легче. Мужики боялись ночью везти его в госпиталь. Лежал до рассвета.
Единоличники белят хаты, вызывающе на нас поглядывают: "Пасха пришла".
Деревня Каменка. 21, 22, 23 сентября.
Хозяева - три женщины. Смесь украинского и русского говора. Они ходили смотреть пленных немцев: один - в очках - художник, второй - студент. Рассказывают: "Встал, позабавил дитя и опять лег". Старуха все спрашивает: "А правда, что немцы в бога веруют?" - Видно, в селе немало слухов о немцах. "Старосты полоски нарезают" и пр. Весь вечер объясняли им, что такое немцы. Они слушают, вздыхают, переглядываются, но тайных мыслей своих не высказывают. Старуха потом тихо говорит: "Що было мы бачылы, що будэ побачымо".
Во время боя водителю тяжелого танка оторвало голову. Танк пошел сам, так как мертвый водитель жал ногой на акселератор. Танк пошел лесом, ломая деревья, он дошел до нашего села и остановился. В нем сидел водитель без головы.
Рассказ бригадного комиссара. Техник-интендант 2-го ранга, недавно вышедший из окружения, вдруг по непонятной причине заподозрил в шпионаже зашедших к нему в хату командира и комиссара стрелкового полка, расстрелял их у себя во дворе, забрал их вещи и деньги, а тела закопал в сарае. Этого техника-интенданта расстреляли перед строем командного состава дивизии, его застрелил старейший по возрасту, полковник.
Дед с почты. Широкий, белобородый, с сильным, низким и мрачным голосом, могучий дед. Он говорит, насупясь: "У меня два сына полковника", и кричит девочке, выносящей мешки почты: "Маруська, гатуй! (готовь) " От этого "гатуй" стекла дрожат.
У старухи три сына немые, все три парикмахеры. "Старшему полсотни годов. Дерутся - ужас. Верещат, как кони, чуть що - схватил нож и летыть".
В группе Ермакова. Деревня Пустогород. Политотдел. Девушка красавица, еврейка, вырвавшаяся от немцев, у нее яркие, совершенно безумные глаза.
Ночью в хате разведотдела идет допрос мотоциклиста. Он австриец, высокий, красивый, всех восхищает его плащ, длинный, мягкий, стального цвета, все его щупают, покачивают головами; смысл таков: воюй после этого с ними, при таких плащах у них и самолеты соответствующие. Переводчиком еврей, полуграмотный, он говорит по-еврейски, австриец бормочет по-своему, оба от желания понять друг друга вспотели, но и только - допрос двигается с трудом. Австриец, ударяя себя в грудь, оглядываясь на двери, рассказывает о том, что он видел концентрацию танков Гудериана в нашем районе, огромное количество - 500! "Тут, тут, вот здесь, рядом с вами", - и он показывает рукой, как близко от нас все это. "Что он говорит?" - нетерпеливо спрашивает разведывательный начальник. Переводчик смущенно пожимает плечами: "Какие-то танки он видел, до пятисот штук". "Да ну его, пусть подробно назовет пункты, через которые везли его часть из Германии на фронт", - заглядывая в вопросник, говорит разведдеятель. Ох, квалификация...
Ночевка в доме учительниц. Интеллигентная квартира - книги, которые читал, с которыми связано детство, школьные годы: Брэм, Неймаер, "История земли", Белинский. И вещи детства: пепельницы из раковин, альбомы и раковины, которые гудят, когда к ним прикладываешь ухо, стенные часы, пальма в кадушке, обезьяны, вырезанные китайцами из розового камня. А немцы в пятнадцати километрах. Учительницы старухи поят нас молоком, но мы чувствуем их холод, они к нам относятся, как к ночевщикам, их мысли о новых, постоянных жильцах. Ночью меня и Коломейцева вдруг охватывает безумная тревога, мы проснулись, как по команде, и, одевшись, вышли на двор, долго молча слушаем - запад тих.
Едем - пустые дороги, всюду нарыты окопы, огромные рвы, оборона, противотанковые препятствия и ни одного бойца, пусто. Тихо и пусто, но много жути в этой тишине и осеннем покое.
Севск. Нам рассказывают, что здесь вчера был немецкий броневик, вышли два офицера, посмотрели и уехали. Ведь это глубокий тыл. Играли в дурачка; в семье девушка Зоя, красивая, умная, с сильным характером. Здесь мы почувствовали, не как у учительниц, что нас любят, что мы не ночевщики, а сыновья и братья. Переночевав, двинулись.
На дороге стоит немецкий броневик. Парнишка с кубарем усаживается. "Вас ведь подобьют?" "Кто? Немцы за своего примут, а свои увидят разбегутся". И поехал. Невеселые шутки.
Небо стало немецким, наших неделями не видно.
Старик говорит: "Вы откуда отступаете?"
Хитрый Митрий - помер, а глядит.
Маляры, каменщики, сердясь на заказчика, замуровывают в стену яйцо, либо коробочку с тараканами (положив в эту коробочку отрубей для пищи) яйцо воняет, а тараканы верещат, все это беспокоит хозяев.
Орел, снова Орел. Над городом самолеты. Снова гостиница. Обычная провинциальная областная гостиница, но сейчас она кажется после путешествия особенно приятной, именно тем, что она такая обычная, мирная. Эта обычность сейчас прекрасна, есть даже комната, где стоят вазоны, накрытый бархатной скатертью стол, кресла и на стене висит школьная карта Европы, и мы подходим к этой карте и смотрим; страшно становится, как мы далеко отступили. В коридоре ко мне подходит знакомый по штабу фронта, фотокорреспондент Редькин, вид у него такой, что всякий бы насторожился. "Немцы жарят прямо на Орел, сотни танков, я еле выскочил из-под огня, нужно немедленно уезжать, не то они нас здесь накроют". И он рассказал, как сидел и обедал в одном очень спокойном тыловом штабе, и вдруг их (обедающих) встревожил шум; смотрят - бежит наркомвнуделец, весь осыпанный мукой. Оказалось, он спокойно проезжал в нескольких километрах от этого места, вдруг танк развернулся и выстрелил, снаряд попал в кузов грузовика, в котором он ехал (в кузове была мука), и вот он прибежал. Кругом танки! Редькин сел в машину и примчался в Орел, а по той же дороге, следом жарят немецкие танки, и никакого сопротивления нет. Редькин рассказывает с шипом, страшным шепотом. Захожу в номер, где остановились известные по штабу майор с бородкой и капитан из оперативного отдела: известно ли им что-нибудь о прорыве немцев? Они смотрят на меня глазами, полными бараньей самоуверенной глупости: "Чушь, ерунда", - и продолжают распитие напитков. Всю ночь город грохочет, мчатся машины, обозы, не останавливаясь. А утром он весь уже охвачен ужасом, агонией, словно сыпняком. В гостинице плач, суета. Я пытаюсь заплатить за номер, никто не хочет принимать деньги, но сам не знаю зачем, я заставляю дежурную принять 7 рублей. По улицам бегут люди с мешками, чемоданами, несут на руках детей. С заячьими мордами прошмыгивают мимо меня стратег-майор и капитан. Идем в штаб военного округа, оказывается, без пропуска не пускают, мертвое спокойствие писарей и мелких начальников, пропуска с десяти, подождите час, начальство будет не раньше одиннадцати. Ох, знаю я это непоколебимое, идущее от невежества спокойствие, сменяющееся истерическим страхом и паникой.
Все это я уже видел: Гомель, Бежица, Щорс, Мена, Чернигов, Глухов... Встречаем знакомого полковника. "Можно ли проехать в штаб по Брянскому шоссе?" "Может быть, - говорит он, - но, вероятней всего, немецкие танки уже вышли на этот участок". После этого идем в баню и едем по Брянскому шоссе, авось свинья не съест. С нами садится военная докторша-грузинка, ей тоже нужно во второй эшелон штаба фронта. Всю дорогу она поет необычайно неестественным голосом романсы, едет она из тыла и совершенно не представляет себе опасность. Мы все ее слушатели, смотрим влево, точно нас перекосило. Дорога пустынна, ни единой машины, ни одного пешего, ни крестьянских подвод, мертво! Страшная жуть этих пустых дорог, по которым прошел последний наш и вот-вот пройдет первый неприятель. Пустынная, ничья дорога, как пустынная, ничья земля между нашей и немецкой линией. Проехали благополучно, въехали в наш брянский лес, как в отчий дом. Через два часа после нас по этому шоссе шли немецкие танки, немцы вошли в Орел в шесть часов вечера, по Кромскому шоссе; может быть, мылись в той же бане, которую утром топили для нас. Ночью в нашей избе я вдруг вспомнил допрос австрийца в роскошном плаще, при свете коптилочки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62