Я уже четыре года знакома с Григорием Ефимовичем и безгранично люблю его. Я люблю также и Ольгу Владимировну, но ее поведение мне абсолютно непонятно, и я не могу одобрить ее поступки!
— Когда я молчу, начинают говорить кошки! — закричала Лохтина, неожиданно снова пришедшая в себя, и захлопала в ладоши. Затем вскочила с дивана и подкралась к дверям спальни, сквозь которые доносилось грубое бормотание Распутина и женский смех. Она наклонилась и жадно прильнула к щели в дверях.
— Не входить, не входить! — сердито закричал Распутин и изнутри придержал двери.
Лохтина дико засмеялась, ударила кулаком в стену и закричала:
— Возьми себе еще больше, еще больше! Возьми же ее, спрячь под кроватью, под паркетом! Ведь ты же принадлежишь мне, и я никому тебя не уступлю, никому, никому! Спи хоть со всем светом, ты мой, мой!
Она отошла от двери, закрутилась на месте и, когда у нее закружилась голова, упала на диван, напевая вполголоса.
У стола возникло движение. Я обернулась и увидела, как беременная дама медленно встала и с вытянутыми вперед руками, словно сомнамбула, подошла к дивану; ее широко открытые глаза неподвижно смотрели на Лохтину, а сухие губы исказила судорога. Она еще не дошла до дивана, как муж быстро подскочил к ней, взял под руку и силой, несмотря на отчаянное сопротивление, увел в прихожую. Только было начавшийся разговор за столом прекратился, и снова в комнате наступила тишина.
С этого момента оставаться спокойными стало невозможно: беременная дама своим поведением выразила то, что уже давно все чувствовали: остается либо уйти, либо кричать и бить все вокруг. Вырубова поднялась первая, за ней последовала великая княгиня Милица Николаевна и ее юная спутница. Она направилась в прихожую, но вдруг из спальни выскочила Мария Головина и бросилась на шею великой княгине. Та наклонилась, Мария страстно осыпала поцелуями шею, губы, волосы, глаза, затем обняла, и они вместе ушли.
Я с нетерпением ожидала возвращения Распутина, чтобы попрощаться с ним. Когда Распутин наконец вышел из прихожей, я поднялась, подошла к нему, попрощалась с оставшимися гостями и обратилась к нему:
— Я ухожу, Григорий Ефимович, до свидания.
Он быстро подошел ко мне, обнял за плечи, заглянул глубоко в глаза и озабоченно произнес:
— Ты уже уходишь, душенька? Ну, а когда ты придешь опять? Я очень полюбил тебя!
Но когда я заметила, что он может мне позвонить, раздался дикий смех.
Лохтина скорчилась на диване и в ярости кричала:
— Что я слышу! Он, Бог Саваоф, звонит по телефону какой-то девке!
— Все, довольно, — сказала я и почти бегом поспешила в прихожую. Распутин заторопился за мной, обнял меня, крепко прижал к себе и обеспокоенно спросил:
— Вот, скажи мне, ты видела здесь только плохое или же поняла что-то хорошее?
— Я не знаю, — ответила я и попыталась высвободиться. Но он не отпускал меня и шепнул на ухо:
— А ты придешь опять или нет?
Из спальни вышли Вырубова и великая княгиня, уже в пальто. Они подошли к Распутину, посмотрели ему в глаза:
— Отец, до свидания.
— Всего хорошего, всего хорошего, — сказал Распутин, перекрестил их и поцеловал на прощание.
Вырубова взяла его руку, с легким стоном прижала к разгоряченному лицу и поцеловала ее с безграничным почтением. Ее глаза блестели неестественным блеском, и она дрожала всем телом.

* * * *
Я улучила момент и незаметно через кухню проскользнула в заднюю часть дома. Медленно, погруженная в раздумья обо всем происшедшем, я спустилась по почти абсолютно темной лестнице. Вдруг я почувствовала, как кто-то легко коснулся моей шубы, и услышала тихий женский голос:
— Вы идете от него?
Я удивленно обернулась и в тусклом свете увидела маленькую женскую фигурку, сидевшую, согнувшись, на самой верхней ступеньке лестницы. Незнакомка протянула руку и удержала меня за полу.
— Почему вы ходите к нему? — спросила она бесцветным, печальным, робким голосом.
— Собственно говоря, я и сама не знаю, — уклончиво ответила я. Незнакомка поднялась и совсем близко подошла ко мне.
— Вы не принадлежите к его постоянному окружению, я это знаю точно, — убежденно прошептала она и попыталась рассмотреть выражение моего лица. Ее маленькая холодная рука проскользнула в мою муфту и сжала кончики пальцев.
— Ради Бога, выслушайте меня! Я схожу с ума, если мне не с кем поговорить. — Она потащила меня вниз по лестнице мимо дворницкой и вывела на улицу. Мы прошли через проходной двор, затем по пустынному переулку подошли к низким воротам, и, наконец, остановились у двери, обтянутой клеенкой.
Незнакомка сильно постучала, дверь открылась, выглянула юная девушка и что-то сказала по-польски. Я позволила провести себя в комнату, в которой пахло землей, увядшими листьями, апельсинами и мхом. Мы явно находились в задней части цветочного магазина, кругом стояли горшки с полузасохшими рододендронами, в углу лежала цветная бумага, куча мха и корзинки с цветущими гиацинтами.
— Я должна вам все рассказать, — прошептала незнакомка, опускаясь на какой-то ящик и усаживая меня рядом. — Послушайте меня, ради Бога! Вы так молоды, так счастливы. Выслушайте меня…
Она еще плотнее завернулась в накидку, и ее плечи в куньей шубе задрожали. Она отвернулась, глубоко вздохнула и торопливо спросила:
— Вы приезжая?
— Да, я живу не в Петербурге.
— Я тоже приехала сюда из чужих краев и теперь я не знаю, что со мной будет, какой станет моя жизнь! И почему только она свела меня с ним? Как только я могла поверить? Ведь я уже не девочка, мне тридцать два года! Почему же я поверила, что он все знает, может раскрыть мою тайну и моим горестям придет конец, если только я поговорю с ним!
Она быстро наклонилась и шепотом спросила:
— Он посылал вас к вечерней службе?
Я кивнула.
— И вы пошли?
— Нет.
Лицо незнакомки исказилось, словно от мучительной боли.
— Видимо, вы оказались умнее! Но я? Я всегда была верующей, верила в Бога и Христа! Почему я искала у него спасения?
Низко наклонившись, она глухо зашептала сквозь накидку:
— Вам он тоже говорил, что надо пойти к вечерней службе и потом, очистившись от всех грехов, после причащения, прийти к нему? Я сделала, как он приказал мне, вечером пришла, но Христос не защитил меня, конечно, потому, что я оказалась на ложном пути!
Она замолчала и тяжело вздохнула. Слышно было, как где-то капала вода, за поникшей по-зимнему пальмой тускло горела маленькая лампа, пахло землей и гиацинтами, будто в склепе…
— Нет, нет, мне надо все рассказать вам. Я пошла к нему из любопытства, из простого глупого любопытства, после причащения! А он бесстыдно подмигнул мне, словно хотел спросить, знаю ли я, что он от меня хочет. Он ждал меня один в праздничной одежде, схватил меня, потащил в спальню и по дороге сорвал с меня одежду. Затылком я чувствовала его горячее обжигающее дыхание. Вы знаете уголок у окна, где висит икона? Там он заставил меня встать на колени и прошептал на ухо: „Давай помолимся“. Сам он встал сзади меня и принялся класть поклоны: „Святой Симеон из Верхотурья, отпусти мои грехи!“
Затем он спросил меня, скрипя зубами: „Ты ходила к вечерней службе, как я приказал тебе?“ Дальше уже было только дикое, звериное желание… и я его не убила, не плюнула ему в лицо! Последнее, что я помню, это то, что он сорвал с меня белье, затем я потеряла сознание…
Я очнулась и увидела, что лежу на полу в испачканной и разорванной рубашке. Он стоял надо мной, бесстыдно обнаженный. Когда он увидел, что я открыла глаза, он с усмешкой, которая вам наверняка знакома, произнес одно слово — я не хочу повторять его. Он склонился надо мой, поднял меня и положил на кровать. „Только не спи, ради Христа!“ Его, Его он осмеливался теперь называть! Я не знаю, как это произошло, но я начала плакать, кричать и крушить все вокруг себя.
Кто-то вошел, меня одели, помогли спуститься по лестнице и подозвали извозчика. Он долго возил меня по городу и, наконец, спросил, куда мне нужно, я не знала, я забыла. Мы остановились у фонаря. Мимо проходил какой-то офицер, он заговорил со мной, затем сел рядом и приказал извозчику ехать дальше. Потом я опять как будто провалилась куда-то…
Когда на следующий день я проснулась, был вечер, и я лежала в чужой постели. Он не тронул меня, принес мне чаю, приготовил ванну и дал мне помыться. И вот теперь я брожу и думаю, куда теперь, что будет дальше? Я верила в Христа — верю ли я теперь в него? Я не знаю, и каждый день я прихожу к дому Распутина, чтобы спросить его, для чего он надругался надо мной! Зачем он разрушил во мне самое святое? Ведь я причастилась, прежде чем прийти к нему! Теперь я не знаю, что мне делать, я больше не могу уехать и день за днем растерянно блуждаю по городу!..
После того как она закончила свою историю, я постаралась утешить и успокоить ее, и в конце концов в какой-то мере это удалось мне. Затем я попрощалась и пошла домой, переполненная всем увиденным и услышанным в этот вечер.
На следующее утро я надолго покинула Петербург и вернулась на родину; с Распутиным я вновь встретилась лишь два года спустя…»
Глава одиннадцатая
Танцующий старец
Ничто в мире не доставляло Распутину столько удовольствия, как пляски. Плясать было для него необходимой потребностью, ни с чем не сравнимой радостью — полностью отдаваться движению, ритму, целиком погружаться в музыку. Танец для этого простого сибирского крестьянина был так же жизненно необходим, как дыхание, еда, вода или что-нибудь еще более элементарное, человеческое. Потому что в танце было все, что не мог выразить бедный, примитивный язык этого мужика: тот огромный поток чувств, порывов и стремлений, по сравнению с которым слово было бессильно. Движения рук и ног танцующего выражали непостижимое стремление к бесконечности, глубинную тоску и в то же время ликующую радость существования.
Когда танцор достигает особой стадии возбуждения, происходит таинственное превращение. В ритмических раскачиваниях человек как бы снова возвращается к своим истокам, в недра Вселенной, как бы стремится соединиться со всем сущим. Словно могучие космические силы вливаются в танцующего, чувствующего себя частичкой хоровода кружащихся небесных светил; в своем танце он ощущает непостижимые законы возникновения и исчезновения, притяжения и отталкивания.
Слившись с летящим хороводом, человек отключается от земных желаний, тело уже не принадлежит ему, а чувствует вечный ритм Вселенной, чтобы вместе с животными и растениями склониться перед Творцом.
Для русского крестьянина танец еще не приобрел пагубной формы светского развлечения, он в большей степени похож на религиозный ритуал.
Если у крестьянина неспокойно на сердце, он начинает или молиться или плясать; ни для того, ни для другого не требуется ни специально отведенного времени, ни повода.
Также и песни, под которые он танцует, нередко являются церковными гимнами; даже грустные или по-детски радостные народные напевы постоянно содержат в себе что-то возвышенное и торжественное. Как славянская песня довольно часто представляет собой молитву, так и танец русского крестьянина нередко выражает смиренную набожность.
Когда Распутин у себя, в сибирском селе, посреди глубокой проповеди о спасении во грехе вдруг вскакивал, притопывал и начинал плясать, его деревенские ученики не видели в этом ничего удивительного, не говоря уже о том, что это могло как-то умалить его достоинство. «Танцующий старец», спаситель, читавший проповедь и, когда не хватало слов, продолжавший свою молитву в пляске, был для сибирских сектантов вполне понятным и естественным, радостным возгласом возвещавший приятное событие или криком боли выражавший неожиданную беду. Ликование, плач, выкрики и танец, — все эти формы выражения своими корнями уходили далеко вглубь к доисторическому человеку, не владеющему речью.
В далеких сибирских избах, в хижинах, где за длинным столом на тесаных лавках собирались сектанты, мужчины и женщины, старые и молодые, чуть ли не каждый день кто-нибудь вдруг в религиозном экстазе соскакивал со скамьи и начинал плясать в центре комнаты, один или с другими, охваченными экстазом.
Неистовая пляска обрывалась так же неожиданно, все опять садились на свои места, и никто из присутствующих не удивлялся такой неожиданной вспышке.
Распутин и в столице, в новом и чуждом ему мире двора, министров, генералов, банкиров, княгинь, придворных дам, фрейлин, актрис сохранил свои привычки почти без изменений. Правда, знатные дамы одели его в шелковые рубашки и сапоги из мягчайшей кожи, но зато он сохранил свою бороду такой же неухоженной и лохматой, какой может быть именно крестьянская борода, он продолжал ругаться теми же крепкими солеными словами, какие он привык употреблять в Покровском. Не заботясь о петербургских обычаях, он любил грубые шутки, молился, ругался и танцевал именно так, как требовала его душа.
И вот частенько бывало, что за завтраком он в кругу своих учениц елейным голосом говорил о Боге и «таинственном воскрешении», затем неожиданно начинал что-то лихо напевать. К песне тут же присоединялось множество голосов, сливавшихся в хоровом пении, старец вскакивал и в следующее мгновение легко, словно перышко, кружился по комнате.
В танце его крепкая фигура, казалось, теряла тяжеловесность, и даже артисты императорского балета не раз завидовали легкости и стремительности его танца. Иногда он приближался к одной из женщин и легкими призывными движениями рук приглашал ее в круг. Он кружил вокруг нее, пальцы играючи скользили по ее телу, взгляд пронизывал насквозь. Все ближе чувствовала она его раскачивающееся тело и его пылающее лицо.
Наконец, будто во сне, женщина медленно поднималась, отвечая на его призыв, безвольно плыла за партнером, помахивая рукой с кружевным платочком, и начинала кружиться в такт пению и притопыванию. Экстаз танцевавшего старца и его партнерши вскоре передавался и остальным присутствовавшим.
Но та женщина, которую он избрал для танцевального ритуала, кружась в хороводе, чувствовала магическое воздействие, о котором старец так часто проповедовал, и, когда движения танцевавшего святого становились более страстными и необузданными, ее щеки вспыхивали, как маков цвет, глаза затуманивались, веки тяжелели и опускались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57