Первым в этом ряду следует назвать церковь как центр приходской жизни. Под действием церковной пропаганды там формировались менталитет и манера чувствования прихожан, однако церковь была не только очагом духовной жизни общины, но и местом общения. Там проходили собрания, туда колокола созывали жителей в случае опасности, например при пожаре, там вели беседы, проводили игры, совершали сделки. И несмотря на все усилия духовенства и соборов, направленные на то, чтобы превратить церковь только в дом Бога, она оставалась социальным центром с многоплановыми функциями, вполне сравнимым с мусульманской мечетью.
Подобно тому как приходское общество было микромиром, организованным церковью, так и общество замка было социальной ячейкой, сформированной сеньорами. Оно объединяло молодых сыновей вассалов, посланных туда, чтобы служить сеньору, учиться воинскому искусству (а по случаю — быть заложниками), с сеньориальной дворней, а также с теми, кто удовлетворял господские потребности в увеселениях и служил для поддержания определенного феодального престижа, с теми, кто представлял собой мир развлечений. Положение всех этих менестрелей, труверов, трубадуров было двусмысленным. Обязанные воспевать достоинства тех, кто их нанял, находясь в зависимости от денег и милостей своих хозяев, они чаще всего стремились в свою очередь стать сеньорами, причем иногда им удавалось осуществить эту надежду — таков был случай Миннезингера, ставшего рыцарем и получившего герб (известный Гейдельбергский манускрипт, чьи миниатюры изображают Миннезингеров и их гербы, свидетельствует об этом возвышении за счет благородного искусства лирической поэзии). Но столь же часто они были уязвлены своим положением артистов, зависимых от капризов воинов, они были отчасти и интеллектуалами, вдохновлявшимися идеалами, противоречащими идеалам феодальной касты, они могли становиться обличителями своих хозяев, и порой литературные и художественные произведения, созданные в замках, содержали скрытые свидетельства оппозиционности их авторов феодальному обществу.
Народная среда имела иные центры общения. На селе эту роль играли мельницы. Крестьяне, свозившие туда зерно, должны были поджидать в очереди свою муку. Можно предположить, что там обсуждались сельскохозяйственные нововведения, именно оттуда они начинали свое распространение, там же, на мельницах, вызревали крестьянские восстания. Значение мельниц как очага крестьянского общения доказывают нам два факта. Статуты монашеских орденов XII в. предписывали монахам собирать там пожертвования. Проститутки настолько часто посещали окрестности мельниц, что св. Бернар, всегда готовый ставить интересы морали выше интересов экономических, побуждал монахов разрушить эти очаги порока.
В городе бюргеры имели свои крытые рынки, залы для ассамблей. Так, корпорация торговцев по Сене, объединявшая наиболее влиятельных парижан, выстроила свое здание, названное «Бюргерский зал» («Parloir aux Bourgeois»).
В городе и в деревне немаловажным социальным центром была таверна. Сеньоры всячески поощряли ее посещение, поскольку чаще всего речь шла о таверне «баналитетной», принадлежавшей сеньору, где разливали его вино и пиво, с которого он же удерживал акцизный сбор. Напротив, приходский священник порицал этот центр порока, где процветали пьянство и азартные игры, видя в нем соперника приходу с его проповедями и церковными службами. Таверна собирала не только людей одной деревни или квартала (кварталы, кстати, были еще одной ячейкой городской солидарности, игравшей важную роль в Позднее Средневековье, как и улица, на которой группировались выходцы из одной местности или представители одного ремесла); таверна в лице хозяина играла роль кредитной кассы, она принимала также и чужестранцев, поскольку была и гостиницей. Там распространялись новости, слухи и легенды. Беседы формировали там менталитет, а поскольку выпивка распаляла умы, таверны способствовали тому, что средневековое общество обретало свою возбужденную тональность. Это пьянящее чувство вселяло в Средневековье брожение, чреватое вспышками насилия.
Часто говорят, что религиозная вера являлась цементом для многих социальных движений, предоставляя им в качестве цели столь необходимые идеалы. Высшей формой революционных движений были ереси. Осознанно или нет, но средневековые ереси отвечали чаяниям социальных категорий, недовольных своим положением. Это справедливо даже для дворянства Южной Франции, в первый период Альбигойских войн выступившего с активной поддержкой еретиков: большое значение имело недовольство дворян церковью, увеличивающей число запретов на заключение браков между родственниками, способствуя тем самым раздроблению земельных владений аристократии, быстро переходивших затем в руки церкви. Очевидно, что много еретических движений, проклиная все земное общество, и особенно церковь, таили в себе мощный революционный фермент. Это справедливо и для ереси катаров, и для учения Иоахима Флорского, и для различных милленаристских сект, в чьем ниспровергающем характере мы уже убедились. Но ереси собирали социально разнородные коалиции приверженцев, чьи противоречия снижали эффективность движений. Для катаризма (во всяком случае, для его альбигойской формы) можно выделить дворянскую фазу, когда руководство движения было в руках аристократии, и фазу городскую, когда купцы, нотариусы, городская верхушка контролировали движение, покинутое дворянами после крестового похода и подписания Парижского мира. К концу XIII в. движение было представлено уже лишь отдельными группами демократического толка, где городские ремесленники и горцы-пастухи продолжали борьбу в одиночестве.
Но чисто религиозные лозунги в конце концов устраняли социальное содержание этих движений, их революционные программы вырождались в милленаристский анархизм, не оставлявший надежд на исправление дел земных. Нигилизм, направленный против труда, осуждавшегося еретиками еще больше, чем всеми остальными («совершенные» катары не должны были трудиться), парализовал социальную эффективность восстаний, проходивших под религиозным знаменем. Ереси были острой формой идеологического отчуждения.
Тем не менее они оставались опасны и для церкви, и для феодального строя. Поэтому еретиков преследовали и под давлением церкви XII — XIII вв. оттесняли на периферию социального пространства, заключая во все более тесные рамки. Под воздействием канонического права к моменту возникновения инквизиции ересь определялась как тягчайшее преступление, направленное против «общего блага церкви», против «порядка всего христианского общества». Таково было определение «Суммы» Угуччо (ок.1188 г.), наиболее влиятельного канониста своего времени.
По степени опасности для общества рядом с еретиками шли евреи (IV Латеранский собор 1215 г. обязал их носить обязательный опознавательный знак — кружок) и прокаженные (число лепрозориев стало расти после III Латеранского собора 1179 г.), которых стремились учесть, выловить и собрать в одном месте.
И все же это было время, когда христианское общество приняло в себя некоторые категории париев. Раннее Средневековье держало на подозрении многие ремесла. Варваризация позволила возродиться многим атавистическим табу: табу на кровь было обращено против мясников, палачей, хирургов и даже солдат. Табу на нечистоты, грязь затрагивало сукновалов, красильщиков, поваров, прачек (Иоанн Гарлянд в начале XIII в. повествовал о неприязни женщин к представителям ткацких ремесел, к «синим ногтям», которые вместе с мясниками будут играть активную роль в восстаниях XIV в.). Табу на деньги объяснялось обычаями всякого примитивного общества, где господствовало натуральное хозяйство. Германские завоеватели привнесли также презрение воинов к трудящимся, христианство — презрение ко многим видам мирской деятельности, запрещенным для клириков и тем самым бросавшим тень подозрения и на мирян, ими занимавшихся. Но под напором экономической и социальной эволюции шло разделение труда, возвышение ремесел, оправдание Марты перед лицом Марии, оправдание жизни деятельной, изображению которой отводилось на порталах готических соборов вполне почетное место, симметричное аллегорическим изображениям жизни созерцательной. Все это приводило к резкому сокращению числа незаконных, презренных ремесел. Францисканец Бертольд Регенсбургский в XIII в. поместил «все состояния мира (etats du monde)» в единую семью Христову, за исключением евреев, жонглеров и бродяг, составлявших «семью дьявола».
Но христианский мир, включив в себя новое общество, возникшее в период подъема X — XII вв., достиг определенной завершенности своего развития и не стал терпимее к тем, кто не захотел подчиниться установленному порядку или был отторгнут самим обществом. Его отношение к этим париям было двойственным. Оно одновременно испытывало перед ними ужас и восхищение. Общество держало их на определенном расстоянии, впрочем не слишком большом, сохраняя возможность использовать их к своей выгоде. То, что оно именовало милосердием по отношению к ним, походило на игру кота с мышью. Так, лепрозории должны были находиться на расстоянии «полета камня» от города, с тем чтобы могло осуществляться «братское милосердие» по отношению к прокаженным. Средневековое общество нуждалось в этих людях: их подавляли, поскольку они представляли опасность, но одновременно не выпускали из поля зрения; даже в проявляемой заботе о них чувствовалось почти осознанное стремление мистически перенести на них все то зло, от которого общество пыталось в себе избавиться. Это видно, например, в описании прокаженных, одновременно находящихся в миру и вне мира, тем, кому король Марк выдал изобличенную и осужденную Изольду в ужасающем эпизоде сочинения Беруля, опущенном куртуазным Тома.
…Проказой страждущий Ивен,
Увечный, в струпьях, в черном гное,
Пришел он тоже и с собой
Не меньше сотни приволок
Таких, как он: один без ног,
Другой без рук, а третий скрючен,
И, как пузырь, четвертый скручен.
В трещотки бьют, сипят, гундосят
И скопом милостыню просят.
Хрипит Ивен: «Король, ты ложе
Для королевы для пригожей
Придумал на костре постлать,
За грех великий покарать.
Но быстро плоть огнем займется,
По ветру пепел разнесется,
Терпеть недолго будет боль -
Ты этого ль хотел, король?
Послушай, что тебе скажу.
Другую кару предложу:
В живых останется, но ей
Той жизни будет смерть милей.
… … … … … … … … … … … … … … …
Так будь же ласков с прокаженным
И дай им всем Изольду в жены.
Мы любострастия полны,
Но женами обделены -
Им прокаженные не гожи,
Лохмотья в гное слиплись с кожей.
Изольде был с тобою рай,
Носила шелк и горностай.
…А коли мы ее возьмем,
Да в наши норы приведем,
Да нашу утварь ей покажем,
Да на тряпье с ней вместе ляжем,
И хлебово в обед дадим,
Что мы с охотою едим,
Что щедрой нам дарят рукою, -
Объедки, кости да помои, -
Тогда, свидетель мне Христос,
Прольет она потоки слез,
Покается в грехе, жалея,
Что поддалась соблазну змея.
Чем жизнь такую годы влечь,
Живой в могилу лучше лечь.
(Пер. Э.Л. Липецкой)
Увлекшись своим новым идеалом труда, Средневековье изгоняло тех, кто добровольно или вынужденно пребывал в праздности. Оно выталкивало на большую дорогу убогих, больных, безработных, сбивавшихся в толпу бродяг. По отношению к этим несчастным, отождествлявшимся с Христом, оно испытывает те же чувства, что и к Христу: влечение и страх. Показательно, что Франциск Ассизский, действительно желавший жить, как Христос, не только смешался с толпой этих отверженных, но хотел стать лишь одним из них — нищим, чужестранцем, скоморохом — «скоморохом Господа», как он сам себя называл. Разве мог он не вызвать тем самым скандала?
Набожный Людовик Святой, свершив благочестивые обряды и проявив милосердие к нищим и прокаженным, хладнокровно записывал затем в «Установлениях»: «Если у кого-либо нет ничего и они проживают в городе, ничего не зарабатывая (то есть не работая), и охотно посещают таверны, то пусть они будут задержаны правосудием на предмет выяснения, на что они живут. И да будут они изгнаны из города».
Христиане в течение всего Средневековья вели диалог с евреями, прерывая его преследованиями и погромами. Еврей-ростовщик был необходим обществу как кредитор — ненавидимый, но полезный и незаменимый. Евреи и христиане особенно часто спорили по поводу Библии. Между священниками и раввинами не прекращались публичные и частные встречи. В конце XI в. Гилберт Криспи, аббат Вестминстера, повествовал об успехе своего теологического спора с евреем, прибывшим из Майнца. Андрей Сен-Викторский, в середине XII в. задавшийся целью восстановления библейской экзегетики, консультировался у раввинов. Людовик Святой рассказывал Жуанвилю о диспуте между евреями и клириками в Клюнийском монастыре. Но он сам не одобрял подобных собраний: «Король добавил, что никто, кроме хороших клириков, не должен дискутировать с ними; что касается мирян, то, когда они слышат нападки на христианский закон, они не должны защищать его иначе, чем всадив поглубже меч в брюхо обидчику».
Евреям покровительствовали некоторые принцы, аббаты, папы и особенно германские императоры. Но с конца XI в. на Западе усиливался антисемитизм. Его часто связывают с крестовыми походами. Вполне вероятно, что дух крестоносного движения мог придать антисемитизму дополнительную страстность. Но все же, если верить Раулю Глаберу, первые погромы начались около тысячного года, правда, число их удвоилось во время I крестового похода. Так, в Вормсе и в Майнце «враг рода человеческого не замедлил, — сообщают „Саксонские анналы“, — посеять плевелы в пшеницу, породив лжепророков, смешав с воинством Христовым лжемонахов и распутниц, сеющих смуту в войске Господнем своим лицемерием и ложью, нечестивым развратом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61