Это были солдаты какой-то комендатуры, прибывшие сюда для приема и выпуска связных и санитарных самолетов.
— Как аэродром? — спросил я. — Немцы не попортили?
— Что вы, — ответил старший. — Даже заминировать не успели. Все в исправности.
— Немецкие самолеты часто вас навещают?
— Мы только сегодня приехали, но уже видели два раза «раму» и три пары истребителей.
Я невольно взглянул на небо. И вдруг второй солдат ошарашил меня вопросом:
— А правда, что фрицы со всех фронтов собирают большие силы и снова хотят захватить Житомир и Киев?
Сегодня с утра я летал в разведку и видел северо-восточнее Бердичева и Казатина большое скопление фашистских войск. А что значит появление здесь «рамы» и трех пар истребителей? Усиленная разведка. А потом непрерывные атаки противника на юге, у основания клина плацдарма, и пассивность его у вершины в районе Житомира… Все это заставляло задуматься над словами солдата. Может, противник специально дал нам возможность вклиниться дальше на запад, а потом ударом во фланги клина хочет окружить наши войска и устремиться на Киев? Но откуда им взять на это силы? Они же не смогли закрепиться по Днепру, а это было куда легче, чем начинать новое наступление. Солдату я ничего определенного сказать не мог. В таком случае лучше отвечать вопросом на вопрос:
— А откуда вам известны планы Гитлера?
— Местные жители говорят.
— Источник не надежный, — сказал я. — Такие слухи выгодны только немецким пособникам.
Разговаривать мне больше не хотелось, да и времени не было. Априданидзе в воздухе ждал моих указаний. Я спросил солдат о бензине для «яков». Оказалось, на аэродроме отечественного горючего нет, а оставшееся немецкое еще не проверено на качество. Его пока использовать нельзя. Я поспешил в самолет, чтобы передать напарнику приказ о возвращении назад, в Жуляны. И только связался с ним по радио, как он отрывисто крикнул:
— «Фоккеры»! — И смолк.
Скорее в воздух! Зачем? Товарищу помочь не успею, только заставлю прикрывать меня и этим скую его действия.
Все же первый импульс взял верх над логикой. Взаимовыручка у нас так въелась в кровь, что иногда забываешь о тактических соображениях. Руки сами заработали в кабине. Мотор, не успевший остыть, сразу взревел. Взлетать? Куда? «Фоккеры» могут уже пикировать на меня. Нужно выбрать направление, чтобы затруднить прицеливание.
Взгляд вверх. Самолетов не видно. Не может быть, чтобы враг уже успел расправиться с Априданидзе!
Ах, вон где он! Сулам в стороне от аэродрома набирал высоту. Пара «фоккеров» разворачивалась на него. И разворачивалась так, чтобы встать на одной линии С Суламом и мной. Противник намеревался сначала атаковать Сулама, а потом, не меняя направления полета, прикончить меня. Враг мог это осуществить, независимо от того, буду я стоять или взлетать. Сейчас мой самолет — наземная мишень, я уже при этой атаке ничем не могу помочь Суламу. Лучше пока быть на земле. Здесь, если и подожгут самолет, то успею выскочить.
В голову пришла новая догадка. Глядя на «фоккеров», я понял тонкость их расчета. Они знают, что Сулам их видит, и уже не могут на него напасть внезапно, поэтому хотят навязать ему лобовую атаку.
Летчики «фоккеров» хорошо понимают, что при атаке на встречных курсах из-за большой скорости сближения у всех ничтожно малы шансы на успех. Зато они заставят Сулама отвлечься от меня. Один из них свяжет его боем, а другой проскочит вниз, расстреляет мой самолет, после чего они уже вдвоем зажмут Сулама. Понял ли это Сулам? Ему ни в коем случае нельзя доводить до конца лобовую атаку. Нужно отвернуть заранее. Только этим, на первый взгляд трусливым, маневром можно от защиты перейти к нападению. Тогда «фоккеры» вынуждены будут с ним драться, а я, пользуясь, замешательством, успею уйти в воздух.
Лобовая атака длится какие-то короткие секунды. И вот «фоккер» уже мчится на Априданидзе. Я вижу, как он круто развернулся на них, подставляя им нос. Подсказывать ему уже поздно, да и вредно: сейчас мой голос только отвлечет внимание, а понять меня не позволит физическое напряжение. И я жду. Все теперь — и смерть и жизнь нас обоих — в умении и выдержке Сулама.
«Фоккеры» крыло в крыло пикируют на моего товарища и, наверно, километров с пяти открывают по нему огонь, дымчатые трассы дугой уходят намного ниже Сулама. Мне со стороны, на фоне голубого неба, это отчетливо видно. Но товарищу-то кажется, что снаряды и пули несутся прямо на него, прямо в глаза. К тому же создается впечатление, что и отвернуть нельзя: подставишь себя прямо под огонь противника. Многие летчики поддаются этому обманчивому впечатлению и не сворачивают на лобовой атаке до тех пор, пока не проскочат врага.
Я только наблюдатель. Через секунду-две Суламу нужно резко заложить самолет в разворот, но он это уже делает. «Рано!» — невольно вырвалось у меня. Не хватило терпения. Сейчас действительно он сам нас обоих подставил под удар фашистов. Один «фоккер», используя этот просчет, мгновенно подвернул на него. Другой решительно пикирует на меня.
Сидеть неподвижно и ждать, пока тебя расстреляют — невозможно. Взлететь или выскочить из кабины? Истребитель, сдерживаемый тормозами, как конь удилами, дрожит от нетерпения. Буду взлетать. И тут Сулам с такой решительностью бросился на устремившегося на него вражеского истребителя, что тот, испугавшись столкновения, свечкой шарахнулся кверху. Еще миг, и Сулам оказался вплотную в хвосте у «фоккера», пикирующего на мой самолет. Вот это расчет!
«Як», спущенный с тормозов, рванулся на взлет.

4
Летом нас мало интересовало, куда с аэродрома придется ехать ночевать. Палатка или дом, общежитие в сарае или землянке, в городе или в деревне — все равно: была бы только крыша. После напряженной работы мы засыпали мертвым сном, едва добравшись до постели. Осенью погода обычно плохая, день короткий, летаем мало, и квартира, где приходится проводить большую часть суток, приобретает немаловажное значение.
К общему удовольствию, Киев нас жильем не обидел. Полк разместился в пригороде — на Соломенке. Мы с Кустовым занимали небольшую комнату в деревянном домике. Две солдатские койки и тумбочка между ними, стул да хозяйское зеркало, висевшее на стене, нам после жестких топчанов казались роскошью.
На новом месте Кустов с первой же ночи потерял покой. Прежде засыпал сразу, спал долго, крепко. Теперь ему не спалось, он испытывал необходимость поделиться со мной своими переживаниями. Секретов друг от друга у нас давно уже не было.
— Чем же Люся так здорово тебе понравилась? — спросил я его.
— Всем.
— Да ты ее разглядеть-то как следует не успел.
— Мне кажется, что я ее знаю давным-давно.
— Если бы знал, то сейчас лежал бы спокойно, не крутил бы на кровати бочки. Неопределенность всегда волнует.
— Это хорошо или плохо?
— А ты как думаешь?
Слышу мечтательный вздох:
— По-моему, хорошо.
— Я тоже так думаю. Если бы в жизни все было ясно и не было никаких волнений, люди застыли бы в ленивом спокойствии.
— И наверно, вымерли бы со скуки, — добавил Кустов.
— Давай спать, — сказал я товарищу. — Тебе же завтра вечером идти на свидание.
Кустов влюбился по-настоящему. Он ничего не мог делать наполовину. Воевать так воевать, отдыхать так отдыхать, любить так любить. Он во все вкладывал сердце и всю страсть своего неугомонного характера.
Каждый вечер он стал проводить с Люсей. Чтобы не расставаться с ней, думал устроить ее работать в полку или в аэродромном батальоне, обслуживающем нас.
Его увлечение меня тревожило. И не потому, что это была любовь с первого взгляда. Это бывает. У меня возникло опасение, что постоянная близость Люси будет отрицательно сказываться на боевых делах. Почувствовать на себе беспокойный взгляд любимой перед вылетом — значит внести сомнение в душу. И ты уже не боец. Ты ранен тревогой и за себя и за нее. Я сказал об этом Кустову.
— Неправда, — ответил он. — Личное счастье никому не мешает в работе.
— Но война-то мешает любви.
Кустов за эти дни очень изменился. Он стал более уравновешенным, спокойным и даже каким-то щеголеватым. Если раньше брил свою редкую бородку через три-четыре дня, теперь — каждый вечер; раньше никогда не пользовался утюгом, теперь с его брюк галифе не сходят свежие стрелки. Раньше он, как Герой Советского Союза, пользовался одним преимуществом — больше других летал в бой. Теперь где-то узнал, что Героям Советского Союза полагается улучшенное обмундирование, и решил этим воспользоваться — сменить хлопчатобумажные брюки и гимнастерку на шерстяные. Его постигла неудача: на складе не оказалось большого размера. Кустова это расстроило.
— Безобразие! Нашили на лилипутов!
— Не кипятись. Таких гренадеров, как ты, среди истребителей раз, два — и обчелся, — заметил я. — А потом, почему тебе так приспичило именно сегодня? Обещали же скоро привезти. Потерпи.
— Так-то оно так, но обидно, сегодня мы с тобой должны пойти к Люсе.
Хотя керосиновая лампа горела тускло, я в зеркале хорошо видел его лицо, довольное и чуть загадочное.
— Похоже, дело клонится к свадьбе.
— А как же! Нам обоим нужно будущее.
Во второй половине ноября в Киеве выпал снег, прибавивший сырости. Когда мы вышли из дому, было уже совсем темно и довольно холодно, но лужи так и не замерзли, и под ногами хлюпала грязь. Послышался далекий треск зениток. Где-то за Днепром, не то над Дарницей, не то еще дальше, — в небе запрыгали светлячки. Над головой в вышине пронеслись ночные истребители. Вскоре залпы зениток заглушили гул рвущихся бомб. Ночь начали резать лучи прожекторов. Рявкнули зенитные батареи у Днепра, прикрывающие переправы. Совсем невдалеке, на южной окраине города, загрохотали новые батареи. Задрожала и застонала земля.
Мы шли молча. Канонада заглушила разговор, придавила мысли, вызвала тоскливую тревогу и чувство страшной беспомощности. Я спросил Кустова:
— Может, вернемся?
— Нет, нет! — заторопился он и, очевидно, опасаясь, что я не разобрал его слов и могу повернуть назад, взял меня за руку.
Гул постепенно ослабевал. Наконец наступила тишина. Показалась луна. На душе полегчало. Незаметно дошли до развалин Сахарного института, свернули на Железнодорожную улицу.
— Меня после войны наверняка из-за разбитой ключицы спишут с летной работы. Уже хотели списать в госпитале, еле уговорил.
Сколько в авиации таких «бракованных калек»? Меня тоже пять лет назад забраковала медицина. Был списан с летной работы и Николай Тимонов. Я знаю еще много таких людей, и все они прекрасно воюют. Значит, дело не только в здоровье. Воля, решительность, чувство гражданского долга важнее физического состояния. Силу в борьбе дает энергия души. Врачебные комиссии должны это учитывать.
— На штабную работу не пойду. Демобилизуюсь, — продолжал Кустов, — поселюсь в Киеве, окончу институт. Эх и заживем же мы с Люсей…
— Не мели чепухи, — перебил я Игоря. — Таких, как ты, нельзя увольнять. Негоден будешь летать — найдут другую работу. Не могут же в армии оставить только тех, у кого, как часы, бьется сердце и нет на теле ни одной царапины. Ты должен кончить академию. Полюбишь штабную работу. Каждый умный командир любит штаб.
— А ты бы пошел?
— Если нужно будет, пойду. Лучшие штабные командиры, как правило, выходят из летчиков.
Мы остановились перед двухэтажным домом. Кустов как-то сразу притих.
По темной лестнице поднялись на площадку второго этажа. Под потолком горела электрическая лампочка. Свет дали несколько дней назад.
Кустов нажал кнопку звонка.
Ждем. Никого. Я вопросительно посмотрел на товарища. Но Игорь только плечами пожал. В глазах у него тревога. Дрожащей рукой он еще раз позвонил. Тишина. Игорь совсем приуныл. Всегда прямая фигура его ссутулилась.
Наконец он решился и снова нажал кнопку.
— Может, звонок не работает? — пришло мне в голову, и я несколько раз стукнул кулаком в дверь.
Раздались торопливые шаги. Игорь сразу просиял, выпрямился. Открыла Люся.
— Вы, наверное, звонили? А звонок сняли чинить. — В мягком певучем голосе и извинение и радость.
Уже через полчаса мы ужинали в небольшой комнате. Письменный стол, плотно набитый книгами шкаф, чистота и порядок радовали глаз.
Люся сидела рядом с Игорем. Говорили они между собой мало, но оба так и светились счастьем.

5
Солдатский вестник, как всегда, оказался прав. Фашистское командование, сосредоточив в районе между Житомиром и Фастовом восемь танковых и механизированных и семь пехотных дивизий, 15 ноября бросило их в наступление. Эта группировка, по количеству дивизий лишь немного уступавшая белгородско-харьковской, которая рвалась на Обоянь во время Курской битвы, имела задачу захватить Киев и во что бы то ни стало восстановить оборону по Днепру.
Контрудар фашистов 1-й Украинский фронт уже ждал. Советское командование, узнав о намерении врага, временно приостановило продвижение в центре и срочно усилило угрожаемое направление. Однако противник, используя свое превосходство в танках, теснил наши войска. 18 ноября немцы снова захватили Житомир и начали продвигаться по шоссейной дороге на Киев.
Развернувшиеся бои по своему упорству и ожесточенности походили на Курскую битву. В отдельные дни враг при поддержке сотен самолетов вводил в сражение до четырехсот танков и, не считаясь с потерями, рвался вперед. А над Днепром, как правило, стояла нелетная погода. Туманы, рожденные рекой и ее поймами, то и дело закрывали наши аэродромы. Днепр, словно магнит, притягивал с запада плохую погоду.
В один из таких дней мы, загнанные ненастьем в приангарное здание, лежали на нарах и разбирали по косточкам боевые действия англичан и американцев.
Лазарев разделял бытовавшее в то время мнение, что изгнание нашими союзниками немцев из Африки и высадка десанта в Италии чуть ли не начало открытия второго фронта. На него обрушился поток острословия, и Лазарев, встав, поднял руки:
— Виноват, сдаюсь! — И снова, укладываясь на наpax, бросил: — Люблю споры по стратегии:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27