Миша отстранил газету.
— Ты начал, так дочитывай!
— Хватит. Сыт по горло. Уж если проштопорил до двухсот, то никакая впадина, никакой овраг тебя не спасут: врежешься в землю. А тут такую чепуху пишут.
Каждый человек, уважающий свою профессию, не может равнодушно слушать, когда о его деле пишут небылицы. А летчики, грамотные, мужественные люди, особенно к этому ревнивы. Техническая неточность? Да. Но эта неточность показывает, что автор пишет о том, чего не знает. Все великие дела рождаются в поту и крови будничной боевой работы. Лобовые атаки истребителей эффектны на бумаге, а на деле, как правило, — пшик. Врезание во вражеские стаи бомбардировщиков и другие примитивы, часто выдаваемые за смелость, по сути дела, являются неграмотными способами ведения боя и применяются в большинстве случаев неопытными летчиками. Так зачем же неумение бить врага выдавать за отвагу и героизм?
— Братцы, давайте я вам прочту заметку из нашей армейской газеты «Крылья победы», — предложил Лазарев. — Написано про летчиков нашего полка. «Многочисленные воздушные схватки, которые провели за время наступательных боев наши летчики-истребители, убедительно говорят о том, что при умелых действиях можно добиться победы даже в том случае, если на стороне противника значительный численный перевес.
Особенно поучителен в этом отношении воздушный бой с большой группой фашистских бомбардировщиков и истребителей, проведенный шестью «Яковлевыми» под командой старшего лейтенанта Худякова.
Поучительность этого сражения состоит прежде всего в том, что наши летчики вели его попутно с выполнением основной задачи по сопровождению штурмовиков. Это в известной мере связывало их действия. Отличное взаимодействие между парами и внутри них, умелый маневр, стремительные атаки и удары с близких дистанций позволили им одержать блестящую победу.
Истребители, возглавляемые тов. Худяковым, сопровождали 12 «Ильюшиных-2». Штурмовики летели на высоте 900 метров двумя группами на дистанции 800-1000 метров друг от друга. Истребители — справа и выше второй группы «илов», эшелонированно, по высоте с превышением одной пары над другой на 200 метров.
Истребители, шедшие под облаками, вскоре заметили большую группу фашистских самолетов, летевших к нашим позициям. Четыре девятки Ю-87 летели на высоте 1200 метров. Левее их, на высоте 1500 метров, находилось шесть Me-109. Правее «юнкерсов» на высоте 900 метров летели четыре ФВ-190, а сзади них находилось шесть Ме-109. Кроме того, два ФВ-190 слева крались к «илам». Таким образом, перед нашими летчиками оказалась группа из 36 бомбардировщиков и 18 истребителей — всего 54 самолета.
Старший лейтенант Худяков быстро оценил обстановку и принял решение одновременно оградить штурмовиков от нападения «мессершмиттов» и помешать «юнкерсам» бомбить наши боевые порядки. Ринувшись со своим ведомым младшим лейтенантом Мелашенко наперерез ФВ-190, Худяков в то же время подал команду второй паре — младшим лейтенантам Выборнову и Сачкову атаковать вражеские бомбардировщики.
Бой распался на два очага. Проследим за развитием событий в обоих очагах…»
— Хватит! — взмолился Кустов. — Скучно, тягуче, а главное — человека совсем не видно. Не умеют писать о воздушных боях.
Ведь порой за одну секунду столько всего в голове промелькнет, столько всего передумаешь, испытаешь такое нервное напряжение, что и в толстой книге не опишешь.
— Это верно, — растягивая слова и как всегда чуть заикаясь, отозвался Иван Хохлов — участник описанного боя. — Прошло больше месяца, а как вспомню про этот бой — так мурашки по коже забегают.
— Чтобы хорошо писать о летчиках-истребителях, нужно самому быть истребителем, и неплохим, — вмешался в разговор капитан Рогачев, отодвигая от себя шахматную доску. — Да, глубина человеческого характера раскрывается через дела.
Василий Иванович прав. Чтобы понять человека, нужно разбираться в его работе. Кто не знает сути дела, тот любить его не может, а тем более хорошо писать о нем. Истребитель — это такая профессия, где кроме обычного ума нужна быстрота реакции, летное соображение. Это доступно только тому, кто сам летает и воюет. Бой подобен пожару. Силу его накала может оценить только тот, кто на себе чувствует пламя. Наблюдая со стороны, издалека, даже с биноклем нельзя определить, как там жарко.
— Критиковать писателей может каждый грамотный человек, — сказал Кустов. — Вот написать книгу — не всякому по плечу. А наш брат истребитель вообще не любит писанину. Да и вредное это дело. Я раз завел дневник, стал записывать впечатления о нашем житье-бытье. И вот как-то сидел под крылом над своей тетрадкой. Вдруг — вылет. Бой был небольшой. Я погнался за «мессером». Думаю: «Вот сейчас собью и все запишу». Другой «мессершмитт» словно понял, что я отвлекся от дела, как даст мне!.. Всю охоту вести дневник выбил.
— Ты кончай воевать и иди в писатели, — посмеялся Лазарев. — Эта работенка полегче.
— Не могу: языков не знаю, как говорил Василий Иванович Чапаев, — и уже серьезно добавил: — Знаний маловато. Чтобы стать писателем, нужно учиться да учиться.
— А талант разве не нужен?
— Не знаю. — Кустов пожал плечами. — Про летчиков раньше тоже говорили: чтобы летать, нужно иметь талант. Жизнь доказала, что каждый нормальный молодой человек, если захочет, может стать летчиком. Может, и писателем тоже? Мастерами ведь не родятся. Все дается трудом.
Впоследствии, когда я писал воспоминания, в памяти всплыл и этот разговор. Как наивны были наши суждения. Мне пришлось работать в деревне и в городе, матросом на Волге, немало повоевать. Но такого тяжелого, до изнурения кропотливого труда, требующего уйму знаний и наблюдательности, у меня еще не было. Кажется, если отбросить постоянное соседство смерти, то куда легче провести два-три десятка воздушных боев, сбить несколько вражеских самолетов, чем написать небольшую книжонку о пережитых событиях.

2
У самолета меня ждала Надя Скребова.
— В кабину попал дождь, и парашют немного подмочило, — сказала она. — Сейчас его распущу и проветрю, а вам я принесла новый. Нужно примерить.
Я надел парашют. Девушка ловко подогнала привязную систему.
— Ну как, хорошо?
— Порядок, — ответил я и почувствовал, что от Нади пахнет духами. Чистый подворотничок, хорошо выглаженные гимнастерка и юбка, мягкие, радостные глаза…
— Надюша, ты цветешь, как невеста.
Обычно при таких словах девушки что-то кокетливо и застенчиво возражают, но Надя ответила просто:
— Я и есть невеста. Мы с Павлом любим друг друга.
Об этом я знал. Однажды с обоими пришлось вести не совсем приятный разговор. Парторг эскадрильи старший лейтенант Скрябин как-то сказал мне:
— Надо что-то делать с Надей. Вчера так заговорилась со своим техником, что опоздала к отбою. Впору за самоволку наказывать.
Мы с парторгом задумались.
Надю я знал еще по Калининскому фронту. Девушка очень скромная, застенчивая, работящая, всегда дисциплинированная. И вдруг такое…
— А как, по-твоему, мы должны поступить с Надей и с техником? — спросил я тогда Скрябина.
Георгий Васильевич, всегда решительный, на этот раз только пожал плечами.
— Что молчишь? Ты же теперь фактически, когда в эскадрилье нет замполитов, являешься единственным партийным и политическим руководителем. Давай вместе думать.
— Просто не знаю, что и сказать. Дело-то очень серьезное. — Скрябин обычно говорил быстро, словно куда-то спешил. А тут он растягивал слова, медлил: — Девушка-то очень хорошая, никогда с ней такого не бывало. Да и техник-то — парень не из гуляк.
Вспомнил беседу с техником. Стоя по стойке «смирно», он смотрел прямо на меня. В глазах — огоньки раздражения:
— Неужели уж нельзя побыть наедине с девушкой? Ведь она мне нравится, может стать, поженимся.
Что ему ответить? Парню двадцать пять лет. Холостяк. Наде двадцать два года. Чем не пара? Но есть одно «но»: она его подчиненная, и взаимоотношения их определены уставом.
— Вы же начальник, а толкнули девушку на нарушение дисциплины, — упрекнул я техника.
— Да, это моя вина. И только моя. Я согласен на любое наказание.
— Вы коммунист…
— Вот я и прошу, очень прошу, как коммунист коммуниста, не наказывайте Надю. Я один во всем виноват.
Разговор с Надей у меня тоже не удался. Она стояла, опустив руки по швам, потупив голову, точно прятала лицо от солнца. На вопросы отвечала односложно: да, нет, не знаю, виновата. Я понимал, что строгостью ничего не добьешься.
Наконец она улыбнулась:
— Товарищ капитан, разве на войне нельзя любить?
— Можно. Только зачем нарушать порядок, дисциплину? О вас ведь беспокоились, искали, думали, уж не несчастье ли с вами случилось.
— Ой, товарищ командир, — торопливо начала она, — просто и сама не знаю, как все получилось.
— Он очень вам нравится?
Надя чуть потупилась:
— Очень.
— Смотрите, любовь любовью, а таких промашек больше не допускайте.
— Честное комсомольское больше этого не будет! — с жаром заявила она. — Только вы его не ругайте. Я во всем виновата. Накажите меня.
— А как вас наказать? За недисциплинированность ведь могут и из армии уволить.
— Из армии уволить? — испугалась девушка. — За что? Что я такого сделала, чтобы меня прогонять? Разве я плохо работаю? Разве я здесь не нужна?
Помолчали.
— Замуж хочу выйти, — доверительно заговорила девушка. — Только вот не знаю, можно ли? Война…
Я как-то растерялся, не зная, что сказать. Любовь — дело щепетильное. Приказом ее не отменишь, не запретишь. Хотя мы по горькому опыту знаем, что на фронте любовь редко бывает на пользу обоим. Но жизнь есть жизнь, с ней спорить трудно.
К нашему счастью, тяжелый разговор с влюбленными повторять не понадобилось: оба служили безупречно.

3
В эскадрилью пришли двое молодых летчиков. Один из них, Иван Хохлов, уже получил боевое крещение. Другой, Николай Априданидзе, имел хорошую летную подготовку. Он два года служил в строевой части и много летал: перегонял самолеты с Дальнего Востока на фронт.
Априданидзе шел двадцать первый год. Грузин из Кутаиси. Комсомолец. Он сразу привлек внимание своей аккуратностью. Всегда до блеска начищенные хромовые сапоги, плотно облегающие ноги, хорошо отглаженные брюки-бриджи и гимнастерка, темно-синяя пилотка и гладко выбритое красивое лицо. Его черные глаза, по-восточному непроницаемые, совершенно менялись, когда он говорил. Они то задорно вспыхивали, то грустили; в них загорался то смех, то злость. Был он невысок, но строен, изящен. Часто вместо «здравствуйте» он говорил «селям». И как-то незаметно для себя мы стали называть его Суламом. Он не возражал.
После первого с ним знакомства я понял, что подчеркнутая аккуратность присуща ему и в жизни и в суждениях. Он не любил лишних слов и пустого смеха, но если уж говорил, то говорил горячо, а когда смеялся, то до слез. Судя по всему, он был толковым летчиком. Требовалось в этом убедиться на деле. Я слетал с ним на учебном самолете.
Априданидзе управлял самолетом тоже аккуратно и чисто. Я предложил ему летать со мной в паре. Он обрадовался.
— Не подведу, товарищ капитан. Будьте уверены! — согласился он.
Но, видно, парень горяч. Нужно будет сдерживать, а то в первой же схватке может попасть в беду. Горячность в бою иногда ослепляет летчика, превращает в мишень.
И вот первый его боевой полет. Погода хорошая. Мы летим сопровождать бомбардировщиков, наносящих удар по танкам противника вблизи Киева. Прежде чем подняться в воздух, подробно разобрали возможные варианты боя. Сулам жадно впитывал каждое мое слово. Его доверчивость тронула меня. Я был таким же и так же самозабвенно слушал Григория Кравченко, Сергея Грицевца, Николая Герасимова и других товарищей, сумевших заботливо передать нам, молодым летчикам, боевой опыт Испании и Китая.
Теперь я в ответе за жизнь Сулама. Правда, если с ним что-нибудь случится в бою, меня за это никто не упрекнет: война без жертв не бывает. Что верно, то верно. Но и на войне нужно бороться за жизнь каждого человека. Нельзя посылать воевать по принципу: брось в воду — научится плавать.
Кажется, я все сделал и рассказал, чтобы Сулам мог успешно выполнить свое первое боевое задание. Все же напоследок говорю:
— Для тебя сейчас главное — не отрываться от меня и все, что я скажу, выполнять мгновенно.
Никаких вопросов Сулам не задал. Он только четко ответил: «Есть!» В его голосе звучат хрипловатые, дребезжащие нотки, лицо побледнело. В глазах чуть заметна тревога. Нормально. Перед первым боевым вылетом все волнуются. И каждый по-своему. Некоторые даже улыбаются. Это признак беспечности. С улыбкой не ходят тушить пожар. Бывают люди, кокетничающие с опасностью, но это неразумно и противоестественно. Страх, как и радость, — нормальное чувство. Сильный перед опасностью не фальшивит. Ничего страшного, если перед вылетом слегка дрожат поджилки. Это признак напряжения. Хуже, когда человек опускает руки и раскисает.
У Априданидзе плотно сжаты губы, и внешне он почти спокоен: он подавил, спрятал в себе чувство страха. Что, если страх в трудную минуту вырвется наружу?! Возможно. В этом ничего пока опасного нет. Я буду с ним рядом. А самообладанию, как и мужеству, люди учатся друг у друга.
После теплых дождей земля дышала испарениями, под нами висела сизая дымка. На небе — кучевые облака. Ниже их летели «Петляковы», которых мы прикрывали, и четверка «яков». Сулам и я забрались выше всех и шли на отшибе. Отсюда нам хорошо видны все наши самолеты. Правда, временами их загораживали облака, но это неопасно. Истребители противника наверняка будут нападать на бомбардировщиков сверху. Мы на фоне облаков не можем проглядеть врага. У нас с Суламом свобода маневра. Только вот высота — семь тысяч метров — очень большая, и я чувствую, как от кислородного голодания стучит в висках. Беспокоюсь за напарника:
— Как, не задыхаешься?
— Нет. Можно еще выше.
Ох какой храбрый! На большой высоте обморок может наступить незаметно. Перед этим приходит блаженно-сонное состояние. Летчик не испытывает болезненных ощущений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27