— Собака ведь неразумное существо.
— Ну вот что, — повеселевшим голосом сказал командир. — Хотя сегодня мы, истребители, ничего хорошего не сделали, зато наземные войска здесь, севернее Киева, добились успеха. — Майор предложил вынуть из планшетов полетные карты. Мы на них отметили новые кусочки освобожденной земли на правом берегу Днепра. Все плацдармы значительно расширились.
— Это хорошо! — Тимонов старательно прочертил на карте новую красную линию. — А как дела южнее Киева?
— Да, как? — подхватили летчики. Нам был хорошо знаком этот район: мы воевали там полмесяца назад.
Владимир Степанович заговорил тише:
— Двенадцатого октября, то есть вчера, наши войска с букринского плацдарма перешли в наступление. Судя по всему, результаты неважные. Если бы хоть немного продвинулись, то обязательно передали изменения в линии фронта. Но видимо, там все осталось по-старому.
— Значит, наступление провалилось, — Лазарев разочарованно махнул рукой. — Тут все ясно. Только не говорят, чтобы не портить настроения.
— Подожди делать такие выводы, — сказал Василяка. — Может, еще сообщат.
Напрасно надеялся командир полка. Если за два дня не добились успеха, на третий не жди. Внезапность потеряна, противник сумел подтянуть резервы.
Разговор прервала выскочившая на аэродром пара «яков». За ней показалась еще тройка. Такое разрозненное возвращение истребителей с фронта могло быть только после боя. Василяка бросил на ходу:
— Будьте начеку! От машин никуда! — И поспешил на КП.
Как только сел последний самолет, была дана команда на взлет нашей эскадрильи.
Минута — и четверка в воздухе.
— Идите в район Лютежа прикрывать переправу! — слышу по радио команду.
— Понял вас!
— Только скорей! — торопил Василяка с земли. Видимость прекрасная. Солнце светит ярко. Спешим. Вдали показался Днепр. Над ним высоко-высоко в лучах солнца, точно греясь, кружились четыре «фоккера». Они заметили нас и пошли навстречу.
На подходе вражеских бомбардировщиков не видно, но «фоккеры» их предвестники.
Фашистские истребители, используя свое важное преимущество в высоте, сразу же бросились в атаку. Мы развернулись навстречу. «Фоккеры» начали настойчиво клевать нас сверху. Это неспроста. Гляжу на запад. Там на большой высоте появилась группа «юнкерсов». «Фоккеры» хотят сковать нас боем, чтобы мы не помешали бомбардировщикам разрушить переправу.
Нужно сорвать удар. Но как? Нас крепко держат вражеские истребители. Стоит кому-нибудь повернуть нос машины навстречу «юнкерсам», как сразу приходится отскакивать. Натиск вражеских истребителей очень опасен. По манере видно, что мы имеем дело с расчетливым противником. Только попадись!
Бомбардировщики беспрепятственно подходят к переправе. Пытаясь вырваться из вражеских объятий, делаем все резкий рывок к Днепру, но «фоккеры» так ловко прилипают к нашим хвостам, что от близости их широких лоснящихся лбов становится жутко. Мгновение — и конец, враг срежет. Снова круто бросаем свои «яки» назад.
Тут я понял, что хитрого и хладнокровного врага можно обмануть, только рискуя собой. Надо троим подставить себя под огонь «фоккеров», а одному попытаться прорваться к бомбардировщикам. Кого послать? Кто без всяких колебаний выполнит задачу? Кому сейчас сподручней всего вырваться из объятий «фоккеров»? Тимохе!
Мы втроем на несколько секунд привлекли на себя всех вражеских истребителей, а Тимонов рванулся на «юнкерсов».
— Попридержите этих «друзей», а я «юнкерсам» дам прикурить! — передал он по радио.
Один гитлеровец пытался ему помешать. Кустов тут же отшвырнул «фоккера».
Все шло хорошо, как задумано. Но вот один «фоккер», точно подбитый, нырнул вниз, скользнул под нас и со снижением начал выходить из боя. Он оказался перед носом Лазарева, и тот, не теряя времени, погнался за фашистом. На выручку мгновенно кинулась пара «фоккеров». Она так опасно сблизилась с Лазаревым, что, не успев понять замысел врага, Кустов и я инстинктивно метнулись на защиту товарища.
Сергей был спасен, но мы упустили из виду четвертого «фоккера». Он уже сидел в хвосте у Тимонова, разгоняющего «юнкерсов». В тот же момент стало ясно: никто сейчас не успеет защитить Тимоху. От этой мысли я почувствовал, как весь покрылся испариной. Мы закричали Тимонову и тут же послали предупредительные очереди, но все старания уже были напрасны. На наших глазах сверкнувшая струя огня из четырех пушек и двух пулеметов пронзила самолет Тимонова. Из правого крыла вырвались красные и черные языки. Летчик несколькими размашистыми бочками сорвал огонь и плавно, почему-то очень плавно, остановил самолет от вращения и подозрительно спокойно полетел по прямой. «Что это значит?» — подумал я, оглядывая небо.
Разогнанные Тимоновым «юнкерсы» уже скрывались вдали. «Фоккеры» тоже заспешили на запад. Но куда летит Тимоха? Тут его «як» споткнулся, клюнул носом и вошел в крутую правую спираль. Из крыла снова появилось пламя.
— Прыгай, Тимоха, прыгай! — закричал я, видя, что его самолет вот-вот взорвется. «Як» горел вовсю, а Тимонов все не прыгал. Убит? Я снова во всю мочь крикнул, чтобы летчик покидал самолет.
— Да что это такое? — простонал Кустов. — Прыгай же скорее, прыгай!
Вокруг горящего «яка» беспомощно кружилась вся наша тройка, оставив прикрытие переправы. Как ни трагично положение Тимонова, однако нельзя забывать о боевой задаче. К тому же мы были бессильны чем-либо помочь товарищу.
Летчики, приняв мою команду, ушли вверх, а я остался на всякий случай охранять Тимоху, нетерпеливо ожидая, что он покинет горящую машину. Наконец от самолета оторвался черный клубок и из него потянулся, постепенно надуваясь, белый хвост. В ту же секунду «як», как будто поняв, что он больше уже никому не нужен, весь вспыхнул и отвесно пошел к земле.
Купол парашюта, сверкая белизной, повис в воздухе. Под зонтом шелка медленно раскачивался летчик. Значит, жив! Я приблизился к Тимохе, желая ободрить его. Но радость сразу же исчезла. Товарищ качался на лямках парашюта без всяких признаков жизни. Голова склонилась набок, руки и ноги бессильно повисли. Я так близко пролетел от него, что даже заметил кровь на лице.
Парашют спускался на зеленую лощину, похожую на высохшее болото. Кругом никого. Кто окажет помощь летчику? Точно труп, он упал в безлюдную лощину около восточной окраины села Лютеж. К моему удивлению, лощина ожила. Словно из нор, из земли отовсюду выползали люди и бежали к неподвижно лежащему парашютисту. Они, ничего не предпринимая, просто смотрели на него. «Уж не к фашистам ли попал?» — подумал я, удивляясь, что Тимонову не оказывают помощи. Не должно: ведь Лютеж наш. А может, он уже мертв? Нет! Мертвые не прыгают. Но он мог умереть и при раскрытии парашюта. В этот момент бывает сильный динамический удар. А много ли надо раненому человеку?
Я снизился до земли и призывно покачал крыльями. Люди словно поняли меня, притащили откуда-то носилки и, завернув Николая в парашютный шелк, понесли. Тут же почти рядом с носилками землю начали пятнать вспышки разрывов, оставляя после себя круглые метки. Била вражеская артиллерия.
С начала артиллерийского обстрела едва ли прошло и полминуты, а люди и носилки уже исчезли.
Небо, нет не только небо, — весь мир показался мне каким-то пустым и осиротевшим.

9
Выключив мотор, я посмотрел туда, где час назад стоял самолет Тимонова. Механик ожидал возвращения своего командира.
— Как работала машина, приборы, вооружение? — услышал я привычные слова Дмитрия Мушкина.
Я машинально, по привычке ответил:
— Все в порядке. — Как не соответствовал этот ответ действительности.
— Почему-то Тимохи все еще нет.
— Не будет его: сбит Тимоха, — тихо проговорил я. Механик растерянно уставился на меня.
— Как сбит?!
Подошли Кустов и Лазарев. Я рассказал о приземлении Тимонова. Не зная зачем, вытащил из левого кармана гимнастерки свой партийный билет, вынул из него рекомендацию, написанную сегодня на КП, и начал читать вслух:
— Тимонова Николая Архиповича, 1922 года рождения, уроженца Орловской области, Камаринского района, села Козинское знаю по совместным боям с фашистскими захватчиками с сентября 1942 года по…
— Почему у нас в полку не заведено писать заявления, что, в случае гибели, считайте меня коммунистом? — спросил Лазарев.
Кустов решительно рассек воздух рукой:
— И правильно! От такого заявления пахнет обреченностью. Я против бумажных красований преданностью партии. Считаешь себя достойным, подавай заявление без всяких «если» и «в случае». Партия тебя поймет. На войне смерть не хитрая штука. Победа! — вот в чем суть нашей борьбы.
— Правильно, Игорь, — согласился я.
— Наверно, погиб, — подавленно проговорил Лазарев, понурив голову. Его высокая, сутуловатая фигура еще больше согнулась. На осунувшемся лице застыло выражение страдания. Очевидно, он понял, что поспешил с атакой на «фоккера». Мне хотелось обрушиться на него, но, вспомнив слова Тимонова: «Это дело нехитрое… Для нас сознание собственной вины — самое действенное наказание», сдержался.
Да и в чем виноват Лазарев? Задор молодости и ненависть к фашистам у него плещутся через край. И понятно: как только он увидел перед собой хвост вражеского истребителя, сразу же кинулся на врага. Что это была приманка, Лазарев просто не мог понять. В бою с этим тонким тактическим приемом ему еще не приходилось сталкиваться. Он поддался. Мы с Кустовым, хотя и больше были знакомы с хитростью врага, тоже не сумели быстро раскусить ее и потому, не раздумывая, бросились на защиту Лазарева.
У нас взаимовыручка стала как бы инстинктом. На это фашистские летчики и рассчитывали, заранее предугадав наши действия. У них получилось неплохо. Враг в своих целях сумел использовать против нас даже нашу силу — взаимовыручку. Сложна психология боя и не так просто в ней разобраться. А нужно. Нужно, чтобы побеждать.
— Понял ли ты свою ошибку? — спросил я Лазарева.
— Теперь дошло, — выдавил он. — Лучше бы самому погибнуть, чем…
Кустов оборвал его:
— Брось говорить глупости. Этим Тимохе не поможешь. Погибнуть в бою легче всего.
Лазарев промолчал. Никогда я не видел его таким понурым и угнетенным.
Нас окружили техники, летчики. Весь аэродром хотел знать, почему не возвратился с задания Тимонов.
Смерть на фронте витает всюду. Очевидно, поэтому и говорят, что к ней можно привыкнуть. Но это только говорят. К смерти не привыкают. По крайней мере, пока человек здраво мыслит. Вот почему гибель всегда тревожит душу. Несчастье с Тимоновым, любимцем полка, особенно больно задело нас. Его пытливый ум, задушевность и прямота передавались всем, кто с ним встречался. Он был настоящим товарищем в любых условиях.
Тимонов был совсем молод, но он много сделал. Не раз этот рядовой авиации приносил нам победу в воздушных боях. В этом бою он сумел один разбить строй фашистских бомбардировщиков. С ним мы всегда побеждали. А ведь щупленький и, по сути дела, больной человек…
— Надо бы сейчас слетать на У-2 и узнать, что с Тимохой, — сказал Кустов. — Может, чем-нибудь поможем?
Я пошел на КП. Оттуда уже к нам бежал начальник штаба майор Матвеев. Федора Прокофьевича за седую голову (да и по годам в полку он был старше всех) мы звали Стариком, хотя в работе и по темпераменту он не уступал молодым. Старик, не дав мне доложить по форме о вылете, с тревогой спросил о Тимонове.
— Как сбит?! — вырвалось у него такое же восклицание, как и у техника Мушкина. — Ай, Тимоха, Тимоха, — сокрушался Федор Прокофьевич.
Я попросил майора позвонить полковнику Герасимову, чтобы он выделил У-2 слетать на передовую.
Мы спустились в землянку КП. Матвееву из дивизии ответили, что у них имеется только один самолет связи и его ни в коем случае нельзя использовать не по назначению.
— Как так «не по назначению»? Ведь слетать к сбитому летчику! — вскипел Матвеев.
Из трубки четко полилось спокойное назидание:
— В наземных частях есть своя медицинская служба. Она обязана оказать сбитому пилоту всю необходимую помощь. Если потребуется самолет, врачи по заявке его получат. Для этой цели имеются специальные санитарные самолеты…
Федор Прокофьевич, не дослушав, бросил трубку. Его руки дрожали, лицо побагровело. Он прохрипел:
— Боже мой, какой непромокаемый обормот! Какой обормот!
У нашего Старика не нашлось более подходящего определения для чиновника, равнодушного, невозмутимого, как булыжник. Где-то я читал, что не бойся врага, он может только убить; не бойся друга, он может только предать. Бойся равнодушия: оно порождает убийц, бандитов и всю человеческую подлость.
— Нужно звонить Герасимову, — спохватился Матвеев.
Комдив, узнав о несчастье с Тимоновым, сразу прибыл к нам. Дивизионный У-2 оказался неисправным. Николай Семенович позвонил в корпус. Оттуда пообещали немедленно прислать самолет связи.
— Какие еще ко мне будут вопросы? — спросил Герасимов Матвеева. — Нет? Тогда я полетел в тридцать второй полк, к Петрунину.
Комдив пригласил меня проводить его до самолета. Когда мы вышли из землянки, он сразу же спросил:
— Кого теперь думаешь взять к себе ведомым?
На войне люди при любых несчастьях все же думают о неотложных делах. И я уже подумал о ведомом, но ничего определенного пока не решил.
— Еще не знаю.
— А может, тебе ведомого и не нужно?
— Как так не нужно? — удивился я.
— Ты, наверно, уже знаешь, что есть намерения назначить тебя начальником воздушно-стрелковой службы дивизии.
Тут только я понял, о чем пойдет речь.
— Да. Слышал.
— Ну и как смотришь? У тебя за плечами академия, боевого опыта достаточно. Говори откровенно.
Из полка уходить у меня не было никакого желания. Должность начальника воздушно-стрелковой службы (их сокращенно называли начальниками ВСС) ввели недавно. Эти офицеры должны были исследовать и обобщать тактику авиации и обучать летчиков стрельбе и воздушному бою. В полках так и делалось: начальники ВСС учили летчиков не только на земле, но и в воздухе, сами много летали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27