Мы добрались до окраин редкостной фабрики, но в руках наших одни только подозрения. Сэр Джеймс Фримен сказал мне сегодня в адмиралтействе, что на будущей неделе отправляется второй крейсер в южную часть Атлантического океана. Я буду крайне удивлен, если ему удастся найти этого бродягу. Спросите меня почему, и я не смогу вам ответить. Сидя здесь, в Лондоне, я могу описать этот громадный корабль так ясно, как будто бы в данный момент я вижу его с палубы своей яхты. Он плывет, наполненный негодяями, он полон крови и смерти... плывет, одному Богу известно куда, без надежды на что-нибудь, не думая ни о чем. Он будет плыть так до самого дня Страшного Суда, и ни один человек не обнаружит его. Я в этом убежден. Но серьезных оснований говорить таким образом у меня нет, и я готов согласиться с тем, что это смешно с моей стороны.
Мюррей не оспаривал мою точку зрения, но он не мог помочь мне. Никаких следов Аймроза не было найдено; Фордибрас не был арестован и не было известий с острова Санта-Мария. Дом, по всей вероятности, оказался запертым, а так называемые рудокопы несколько недель тому назад уехали на пароходе в Европу. Самые тщательные поиски не помогли найти в пещерах сокровищ, существование которых я предполагал. Там нашли инструменты для сверления и мехи, наковальни, краны, патроны, но никаких признаков тайного жилища. Относительно Валлей-Гоуза сказали, что это причуда какого-то американца, что проход в горах существует с незапамятных времен и хорошо известен всем жителям. Такие простосердечные показания куплены были, по-моему, за хорошую цену.
– Все они подкуплены, Мюррей, – сказал я, – и если мы не постараемся заплатить им больше, нам не стоит тревожить их. Не они одни, я думаю, воспользовались щедростью этого человека. Я смело говорю, что в южноамериканских республиках у него достаточное количество друзей, которые в состоянии спасти целую армию от виселицы. Нам придется идти с ними наперегонки. Я не интересуюсь тем, будут ли в Парк-Лен вести дальше это дело. Вы говорите, что не можете арестовать этого человека потому будто бы, что не имеете улик против него. Следовало это сказать ему, когда мы встретились с ним: я заплатил бы ему до некоторой степени за его тайну. Я намерен силой вырвать ее у него, хотя бы для этого мне пришлось рисковать своей жизнью. Ничто больше не касается меня теперь, Мюррей! Пусть тысячи преступников снаряжают суда и отправляются в открытое море, я не двинусь с места. Я жажду тайны... Дело мое начиналось и кончается ею.
Он не понял меня, а я не хотел быть с ним откровенным. Неудача моего путешествия не могла, само собой разумеется, ничего вызвать при моем возвращении на родину, кроме недоверия. Какое право имел я порицать полицейского служащего, когда я не мог представить в суд никакого доказательства против Валентина Аймроза? Богатства его были искусно скрыты от человеческих взоров. Дружественное ему правительство покрывало его; те, кого он обманул, неспособны были выдать его. Влияние, которое он оказывал на них, было так могущественно, что служило ему защитой даже во время его отсутствия.
Я больше прежнего был убежден, что финал всего этого разыграется между архинегодяем и мною... хотя бы с опасностью для моей жизни.
Как же это произойдет, спросите вы? Как смогу я вытащить из мрака человека, который боится света, человека, которого будто бы ищет полиция пяти государств, человека, который сразу попал бы в когти дьявола, осмелься он приехать в Англию? Обстоятельства ответят вам за меня. Я получил письмо от самого еврея дня через три после того, как Мюррей уверял меня, что самые талантливые сыщики Европы не в состоянии будут найти его. Двадцать четыре часа спустя после этого один из самых быстрых на Темзе паровых баркасов вез меня от Лондонского моста к дому, где до начала следующего дня мне могли или дать, или отнять все.
Я ехал к дому еврея – и меня сопровождал один только Окиада, мой маленький японец. Величайший из преступников, каким я считал этого человека, был жив и призывал меня к себе, а я ответил ему «да!» Вечная история, доходящая порой до безумия и исключающая всякую мудрость, когда дело идет о любимой женщине.
XXXII
Мы посещаем Канвей-Исланд
Еврей написал мне, и я ответил на его письмо. В нескольких коротких фразах, достойных этого человека и истории его жизни, доверился он моему честному слову и выразил желание заключить договор между нами.
«Доктору Фабосу, Лондон – от хозяина корабля Я буду ждать вас на Канвей-Исланде, куда вы должны приехать одни или только с вашим слугой (других ваших спутников прошу не высаживать на берег) вечером на закате солнца в пятый день мая Не бойтесь ничего, как и я не боюсь. Слово я так же свято храню, как и вы Я даю честное слово и прошу вас приехать».
Откуда было послано это странное письмо, как обошел я полицию и вошел в сношение с евреем? Я постараюсь коротко рассказать это.
В Париже выходит три раза в месяц юмористическая газета, известная под названием «Журнал шалунов». На первый взгляд это был обыкновенный журнал, но я давно уже знал способ, каким в нем воры и убийцы сообщали друг другу о местопребывании своих друзей. Я воспользовался своим знанием и мне стало сразу ясно, что Валентин Аймроз избежал сетей закона и смеется над полицией, которая утверждала, будто против него нет никаких улик. Я напечатал в этой газете объявление, употребив для этого обыкновенный секретный шифр преступных обществ. Не прибегая ни к каким уловкам, я сообщал хозяину корабля, что могу оказать ему большую услугу, если и он в свою очередь согласится оказать мне такую же.
Спустя неделю после этого я получил ответ от еврея, за которым, очевидно, следили многие, интересующиеся его судьбой. Из него я узнал, что так называемый хозяин скрывается в Канвей-Исланде – уединенном болотистом острове позади Тайльбери, которое хорошо известно всем, кто ездит на судах до Нора. Он назначал мне свидание там, чтобы выслушать меня. Я вынужден был послать ему вызов, чтобы он ответил мне... Ах! Чего бы только не дал я за то, чтобы узнать, каким будет этот ответ!..
Еврей прекрасно понимал, с кем имеет дело, и я резонно рассуждал, предполагая, что он никогда не дойдет до такого безумия, чтобы предпринять что-нибудь против меня в тот момент, когда я мог оказать ему великую услугу.
Говоря откровенно, я находил все это таким же унизительным, как и неудачу свою в океане, которая навсегда останется самым отчаянным эпизодом моей жизни.
Я, устроивший целую охоту на этого человека, должен был сказать ему: «Отправляйтесь, куда хотите! Мне нет до вас дела. Полиция говорит, что у нее нет улик против вас. Это ее дело, я больше никакого участия в этом не принимаю». Он, со своей стороны, наверняка догадывался, с какими намерениями я приду к нему.
Я помнил хорошо, что к Канвей-Исланду можно подъехать со стороны открытого моря или отчалить от берегов Эссекса. Сотни глаз, думал я, будут наблюдать за моим баркасом, шпионить на воде и на берегу – все меры предосторожности приняты заранее. Он окажет мне доверие, держа в руке саблю наголо. Я буду в полной безопасности, пока мы будем говорить с ним, но стоит нам поссориться и... да хранит меня тогда Бог!
Я не буду говорить о своем путешествии к устью Темзы и о различных сценах, которые так часто и с таким увлечением описываются современными романистами. Река здесь сильно изменилась с тех пор, как большие суда ушли с верфей у Лондонского моста. Тем не менее она по-прежнему является соединяющим звеном со всем миром. Здесь водяной храм, где громоздятся гигантские мачты, здесь все наречия становятся красноречивыми, поклоняясь морю, и люди всех наций соединяются в одно братство, способствуя нашему богатству и величию, которое не умаляется в течение многих сотен лет. Всюду вдоль этой части реки видны лужи вследствие частых приливов, громоздятся помосты и пристани и высятся дома с остроконечными кровлями. Это река тайн и мрака, возлюбленная города, который покинул ее, и неотделимо связанная с историей своего народа.
Мы отчалили от пристани Св. Екатерины незадолго до наступления вечера, и было уже почти темно, когда мы увидели свет Чепменского маяка. Грубый чертеж, сделанный евреем на оборотной стороне письма, указывал, в каком месте острова я должен высадиться на берег и где меня будут ждать его слуги. Имей я хоть некоторые сомнения на этот счет, то зеленый фонарь, раскачивающийся у низкой стены старой фермы – первой, которая вам попадается на глаза, – привлек бы сразу мое внимание, указав место высадки. Я согласился на сделанное мне предложение никого не брать с собой, кроме Окиады, а потому, верный своему обещанию, разрешил ему одному выйти со мной на берег и сопровождать меня до самого дома. Баркас был взят мною у братьев Ярроу и управлялся их машинистом. Я не посмел пригласить с собой даже капитана Лорри, а что касается моего друга, болтливого Тимофея, то присутствие его здесь было бы безумием с моей стороны. Еврей в самых точных выражениях дал понять, что жизнь моя находится в зависимости от точного исполнения всех пунктов нашего условия, а я знал его слишком хорошо, чтобы сомневаться в его словах. За этим уединенным берегом следили сотни глаз. И каких глаз! Всматриваясь в густые тени его, человек может подумать, что он попал в убежище вечной меланхолии, в приют беспокойных духов, которых река принесла сюда из омута несчастий и сутолоки городской жизни. Холодная рука мертвой природы прикоснулась к нему. Дыхание его было подобно чумной заразе.
На пристани, когда мы причалили, стоял старый негр, державший фонарь в руке. Никто не показывался, хотя я совершенно ясно слышал пронзительный свисток и в ответ на него второй, со стороны Эссекса. Негр старался, по возможности, скрыть свое лицо от меня, не произнес ни одного слова и не выказал ни малейшего волнения, увидев нас. Тем не менее я заметил, что он ждал, пока баркас отойдет от пристани. Вслед за этим раздался второй свисток, и только тогда он повел меня по узкой, поросшей травой тропинке прямо к ферме, у дверей которой и оставил меня.
Тем временем наступила ночь и над болотами стал подниматься белый туман, ферма выглядела так, как будто она была построена каким-нибудь голландцем, который помогал защищать Канвей-Исланд от напора моря, когда Эссекс омывался еще водами устья реки. Только одно окно в ней было освещено, но кругом все было темно, как и река, черневшая перед ее воротами.
Я постучал раза три в старую, ветхую дверь, и в ответ на это ко мне вышла красивая служанка. «Да, – сказала она, – мистер Аймроз дома и ждет вас». С этими словами она провела меня к преступнику, которого полиция искала во всех городах мира. Он сидел на низком кресле в маленькой комнатке передней части дома. Комнатка была бедно и безвкусно обставлена, наподобие меблированных комнат в Маргэт. На глаза Валентина Аймроза был надвинут зеленый козырек, но не настолько низко, чтобы это мешало его зрению. Стул, приготовленный для меня, и лампа на столе были поставлены так, чтобы он мог следить за выражением моего лица, как настоящий художник, от наблюдательности которого ничто не может ускользнуть. Приняв вполне беспечный вид, он с видимым удовольствием курил громадную сигару, а подле него стояла черная бутылка, содержимое которой, судя по наружному виду, состояло из голландского джина. Он во многих отношениях отличался теперь от еврея, которого я встретил на высотах Санта-Марии, и свирепое выражение его лица несколько уменьшилось. Сбоку кресла стояла большая палка, а у ног лежал безобразнейший бульдог, какого я никогда не видел в своей жизни и который при входе моем поднял свою свирепую голову. Все это я заметил сразу и сделал, конечно, соответствующее заключение. «Он не вооружен, – подумал я, – но где-то поблизости скрываются его друзья... Стоит ему сказать слово, и собака схватит меня, а негодяи докончат остальное».
Я положил шляпу на пол и отодвинул стул от стола.
– Я приехал сюда в ответ на ваше письмо, – сказал я. – Условия нашей встречи точно соблюдены мною. Мой слуга ждет меня у ваших дверей, а баркас стоит на реке в стороне от пристани. Приступим сейчас же к делу. Надеюсь, что и вы желаете этого.
Он сдвинул выше на лоб свой зеленый козырек, и я увидел его глаза, окаймленные красными веками, бесцветные и устремленные на собаку у его ног. Длинная, тонкая рука его, державшая сигару, казалась покрытой серебристой кожей, а ногти были темны и как бы из черного дерева. Огромный бриллиант сверкал в перстне на его мизинце. Подобно всем своим товарищам он до сих пор еще не отказывался от заботы о своей наружности, несмотря на то, что ему было уже восемьдесят лет.
– И я надеюсь на то же самое, – повторил он не без некоторого достоинства. – Надеюсь видеть великого доктора Фабоса в Лондоне и принимать его в своем доме... Это большая честь для скромного старика. Чем заслужил я это? Как могло такое счастье посетить жалкую старую жизнь?
Он захихикал, как старая ведьма, сидящая у костра, разведенного у дороги. Но это был тщеславный смех, который трудно бывает скрыть... Движением руки я заставил его умолкнуть.
– Счастье явилось к вам в дом по собственному вашему приглашению, – сказал я. – Прошу оказать мне ваше внимание. Я приехал сюда не ради тщеславных обоюдных словоизлияний и не ради желания пользоваться вашим приятным обществом. Я приехал с целью узнать историю Анны Фордибрас.
Он кивнул головой, хихикая втихомолку, и откинулся на спинку кресла, чтобы лучше наблюдать за мной.
– Великий доктор Фабос из Лондона, – повторил он, – в доме бедного старого еврея! Как я этим польщен! Какой почет! Великий английский доктор, который преследовал бедного старика по всему свету, и явился сюда, чтобы в конце концов просить у него милости! Повторите ваши слова, доктор! Повторите их несколько раз. Слова эти – музыка для меня, я упиваюсь ими, как вином... словами моего друга доктора... Смогу ли когда-нибудь забыть их?
Страшно было слушать его зубоскальство, но еще ужаснее было помнить, что достаточно одного его слова, чтобы люди, наблюдавшие за нами (я был в этом глубоко убежден), мигом лишили меня жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30