В январе арестовали жителя Гринвича за распространение листовок, в которых людям сообщалось, что Эдуард VI жив, здоров и находится во Франции. Он якобы только ждет народного восстания под его знаменами, чтобы вернуться и повести подданных против королевы. В феврале в Лондоне появился человек, называющий себя королем, которого ложно объявили покойным. Он успел «смутить многих людей», прежде чем его схватили и повесили. Весь январь и февраль Марию и ее советников тревожили беспорядки. Бунтовали в Ирландии и Англии, с печатных станков сходил поток «фальшивых книг, сценок, стихов и подлых трактатов», высмеивающих королеву и короля. Странствующих по деревням музыкантов-дудочников и менестрелей часто просили спеть любимую в народе песенку, которая называлась «Мешок, полный вестей» и представляла собой злую сатиру на королевский двор, а в «северных краях» группа бродячих артистов, называющих себя «люди сэра Франсиса Лика», собирала большие толпы на представление, «очень порочное и дурное, бунтарское по духу, касающееся Их Величеств короля и королевы и положения в государстве».Самый большой вред репутации королевы наносили баллады, прославляющие протестантских мучеников. Создатели баллад вплели в свои песни имена семидесяти пяти сожженных в 1555 году еретиков, славили их святость и чернили католическое духовенство, которое послало их на мученическую смерть. Где б» ни собирались протестанты, а также в тех местах, где страшились испанского засилья и были недовольны политикой королевы, исполнялась «Баллада о Джоне Беззаботном». В другой песне рассказывалась история беременной женщины, приговоренной к смерти на костре, которая родила в огне дитя. Невинный младенец погиб на костре вместе с матерью.Незадолго до этого были сожжены два протестантских праведника, Ридли и Латимер, которые очень быстро стали в народном сознании символами мученичества. Оба они отличались необыкновенным благочестием, что было отличительным признаком тех, кого католические церковники называли еретиками. Ридли умирал медленно и ужасно, его агония продлевалась из-за плохо разгоравшегося костра. А Латимер, казалось, угас практически без страданий — просто чудесным образом окунулся лицом в огонь и затих. Многочисленные свидетели казни плакали и качали головами, сохранив в памяти пророчество Латимера о том, что их страдания не напрасны.«Устройся поудобнее, страдалец Ридли, — сказал Латимер, — и что бы ни случилось, оставайся человеком. Придет день, и мы Божией милостью зажжем в Англии такую свечу, которая уже никогда не погаснет».В этой мрачной и зловещей атмосфере продолжали множиться слухи о заговорах против королевы Марии. Измышления о заговорах регулярно доходили до Совета, но в первые месяцы 1556 года начали поступать очень тревожные сообщения. Вначале английский посол во Франции прислал депешу, в которой рассказывалось о давно замышлявшемся заговоре с целью «лишить власти Марию» и поступить с ней так, «как она поступила с королевой Джейн». В соответствии с данными посла главными заговорщиками были «многочисленные знатные вельможи», причем «такие, которые прежде никогда против королевы не выступали». В марте обозначились контуры еще одного очень опасного заговора. Получилось так, что один из второстепенных его участников сам явился к кардиналу Поулу и чистосердечно рассказал ему все, что знал. Этого человека звали Томас Уайт, и ему было поручено украсть из королевского казначейства пятьдесят тысяч фунтов серебром. Добыть образцы ключей заговорщикам должна была помочь жена кассира казначейства, и они рассчитывали на сотрудничество смотрителя Звездной палаты Высший королевский суд в Англии до 1641 г .

, а также таможенного чиновника из Грейвсенда, который согласился позволить выйти из порта судну, нагруженному похищенным серебром. Понятное дело, что ограбление было только подготовительным мероприятием для выполнения более обширного плана. Живущие во Франции политические эмигранты должны были на это украденное из казначейства серебро навербовать наемников, пересечь с ними пролив и пристать к южному берегу. Лидер заговорщиков, сэр Генри Дадли, был уверен, что, как только он с тысячей воинов сойдет па берег, к нему «присоединятся еще по меньшей мере девятнадцать тысяч».Предательство Уайта свидетельствовало о том, что план вторжения еще не созрел, но чем больше арестовывали заговорщиков, тем очевиднее становилось, что в Англии их не меньше, чем во Франции. В этом деле оказались замешаны десятки чиновников, землевладельцев с южного побережья и мелкопоместных дворян из многих частей королевства. Из различных источников появились свидетельства, что «молчаливое содействие заговорщикам» оказывали даже некоторые члены Совета Марии. Наблюдатели при иностранных дворах считали, что заговор Дадли показал откровенную слабость английского правительства и власти королевы, которая правила в отсутствие супруга.Такое утверждение можно было бы легко оспорить, возразив, что раскрытие этого заговора, прежде чем он смог нанести какой-либо ощутимый вред, как раз подтверждало силу правительства, а не его слабость и что серьезность заговора Дадли была в значительной мере преувеличена. Но Марию такие аргументы утешали мало. После того как начались первые аресты заговорщиков, королева перестала появляться на публике, и Мишель заметил, что последние события ее «сильно обеспокоили». Мария повсюду начала видеть предателей. С главными заговорщиками оказались связаны даже джентльмены из ее свиты! Лорд Брей, ловкий кавалер и щеголь, который так искусно танцевал па ее свадьбе, теперь томился в Тауэре. За соучастие в заговоре был также арестован капитан Уильям Стауитон, который два года назад стойко защищал Марию от мятежников Уайатта. Оказались запятнанными опытнейшие политики из Совета, и вершить правосудие над предателями им нельзя было больше доверить. В комиссию по расследованию заговора были назначены только преданные приближенные Марии: Рочестер, Инглфилд и Уолгрейв вместе с непоколебимыми Джернингемом и Хастингсом. По словам Ноайля, Марию незадолго до того пытался убить один из ее капелланов, и теперь она страшилась даже своих личных слуг.В последние дни 1555 года Мария написала Филиппу, что «окружена врагами и не может передвигаться без угрозы лишиться короны». Ее опасения стали еще сильнее после раскрытия заговора Дадли, и она с большой неохотой расставалась с теми несколькими приближенными, на чью преданность могла уверенно положиться. Главным среди них был кардинал Поул, его присутствие во дворце помогало Марии пережить эти трудные зимние месяцы. В марте она назначила Поула архиепископом Кентерберийским. При этом ее обуревали смешанные чувства: с одной стороны, ей доставляло огромное удовольствие поставить Поула во главе церкви в Англии, а с другой, это означало, что он должен будет покинуть ее и уехать в Кентербери, чтобы исполнять обязанности архиепископа. Во время подготовки к отъезду она снабдила его многочисленной свитой, облачением епископа и украшениями стоимостью в десять тысяч дукатов, но, страшась одиночества, в конце концов настояла, чтобы он уехал после Пасхи.Ноайль (он, разумеется, принимал активное участие в заговоре Дадли) со злорадством сообщал в своих письмах о растерянности королевы, рисовал в них весьма мрачные картины мук, которые испытывала Мария в эти месяцы. В письме даме французского двора посол замечал, что Мария «пребывает в глубочайшей меланхолии, что ей, видимо, ничего не остается, кроме как последовать примеру Дидоны». Однако, испугавшись, что его знакомая может распространить во Франции слух о самоубийстве английской королевы, тут же поспешил добавить, что «этого она не сделает». Генриху II Ноайль живописал, как Мария «никому не дает себя видеть, кроме пятерых дам из своих апартаментов, которые постоянно находятся при ней». Он утверждал, что она часами плачет и пишет длинные письма Филиппу, в которых сокру-шаетсч о том, что у нее совсем не осталось верных подданных. «Только зря она проливает слезы, — замечал посол, — потому что сейчас абсолютно каждому ясно: Филипп больше никогда не появится в Англии», он уже забрал отсюда всех своих людей, кроме исповедника, а также имущество. Мария сама признается, что ее разлука с Филиппом станет бесконечной. По словам одного из информаторов Ноайля, королева «говорила своим леди, что сделала все возможное, чтобы склонить супруга к возвращению, но все тщетно… Он ие желает приезжать, и потому она приняла решение сторониться мужчип, насколько это возможно, и начать жить тихо, как она жила большую часть своей жизни до замужества».Описание Ноайля нельзя даже назвать преувеличенным. Это была настоящая карикатура. Однако не было никакого сомнения в том, что для Марии жизнь в отсутствие Филиппа казалась скучной, нудной и утомительной и что она испытывала большое нервное напряжение. Жена Ноайля, увидев в мае во дворце королеву, едва ее узнала и сказала мужу, что Мария выглядит на десять лет старше по сравнению с тем, какой она была при их последней встрече.В феврале Марии исполнилось сорок лет, и она чувствовала свой возраст. Филиппу же не было еще и тридцати, и, по многочисленным свидетельствам, он успешно растрачивал остатки своей молодости в пиршественных залах Фландрии. Мария с болью сознавала, насколько она малопривлекательна для супруга, особенно после неудачи с беременностью. Никаких определенных доказательств того, что она не может иметь детей, не существовало, но Филиппа можно было понять. Он просто не хотел рисковать — приезжать и томиться в Англии, а потом окажется, что напрасно.Накануне своего сорокового дня рождения Мария получила от одного из приближенных символический новогодний подарок — «имперскую (или королевскую) воду» доктора Стивеиса, тонизирующий напиток, гарантирующий существенное продление жизни. Эта «медицинская вода» представляла собой гасконское вино, в котором было растворено больше дюжины различных размолотых пряностей. Поручителями качества этого снадобья выступали двое: сам изобретатель и еще один видный прелат. Оба они утверждали, что чудесный напиток позволяет победить смерть. Доктор Стивене дожил «до столь почтенного возраста, что не мог уже ни ходить, ни ездить верхом», и все же продолжал еще жить и жить, хотя и прикованный к постели. Прелат же от старости уже не мог даже поднести к губам чашку и был вынужден высасывать свою ежедневную пОрцию «королевской воды» «через полую серебряную трубочку». Такие примеры долгожительства были неслыханными. А через несколько недель после дня рождения Марии из Рима пришла весть еще об одном уникальном случае. Некий горожанин заявлял, что живет на свете уже 116 лет, и видевший его венецианский посол подтверждал, что его возраст действительно кажется «весьма великим». Значит, если этот человек родился во время Столетней войны и смог дожить до времен правления королевы Марии, то сама королева тоже наверняка имеет все основания надеяться на то, что впереди у нее осталось немалое количество лет.У Филиппа тоже был для Марии подарок. Он как раз закончил последнюю церемонию вхождения во владение испанскими землями отца и послал к супруге одного из своих придворных «с пожеланиями всех благ на будущее, чтобы она снискала титул королевы многих и великих держав и чтобы быть ей в этих державах госпожой не меньшей, чем она является в своем собственном английском королевстве». Посланник объяснил, что король должен отправиться в Антверпен на торжества по случаю отречения императора, но как только эти дела закончатся, он немедленно возвратится к Марии.Празднества в Антверпене затянулись. Там были представления, живые картины, уличные костры, выставленные на улицы бочки с вином и стрельба из пушек. Английские купцы воздвигли живую картину «в виде большого красивого замка античного типа, прекрасно расписанного и украшенного флагами, доспехами и письменами», и Филипп объявил, что их усилиями весьма доволен. Однако торжества омрачило трагическое происшествие. Из-за невнимательности слуг, которым было поручено следить за факелами, возник пожар на другой живой картине. Все сооружение мгновенно охватил огонь, в котором погибли десятки людей, а в довершение рухнувшее сооружение погребло под собой еще и всадника с лошадью.Вскоре до Марии дошла весть, что Филипп покидает Антверпен и уезжает в Лувэи, где «проведет совсем мало времени» и затем отправится в порт, расположенный на Ла-Манше. Но десять дней спустя он все еще находился в Антверпене, принимая участие в турнирах и тратя направо и налево взятые в долг деньги. Английский посол Мейсон написал Питри, что Филипп тратит по тридцать пять фунтов в неделю и отмахивается от своих кредиторов-банкиров, говоря, что расплатится с ними после возвращения в Англию. Однако проходили недели, а он вроде бы и не собирался возвращаться. Мейсон добавил, что «время летит, а вместе с ним и расходы, но король остается приверженным подобному образу жизни».В марте Филипп все еще развлекался. В данное время он был занят с Руем Гомесом и остальными подготовкой к большому турниру, который должен был состояться после Пасхи. Его соперник, граф Шварцбург, объявил, что будет сражаться в турнире «в честь всех своих возлюбленных», а Филипп, чтобы не ударить в грязь лицом, решил выступать под девизом «В честь того, что брюссельские женщины красивее мехлипских». Марии же он спокойно разъяснил в письме, что задерживается во Фландрии, потому что ожидает визита короля и королевы Богемии. В ответ она предложила ему привезти королевскую чету с собой в Аиглию, но Филипп больше к этому вопросу не возвращался. Он уже вообще начал открыто поговаривать, что-Англия для него не больше, чем дорогостоящая досадная помеха, и это звучало как если бы его брак был всего лишь проформой. Французский король предсказывал невеселое развитие событий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94