— Я не кокетка, да и времени на поклонников у меня почти не было. Я бы вообще не стала терять на них время, но девушки обязаны Появляться в свете, к тому же мужчины считают, что женщины все одинаковые, и нужно им подыгрывать. Хотя, должна признаться, мне было любопытно узнать, как за тобой ухаживают и целуются.
Однако это и вполовину не так захватывающе, как, скажем, книга мистера Кальперера о лекарственных травах.
Если бы с тобой я испытывала то же самое, тогда, наверное, вела бы себя более прилично, занималась бы медицинскими проблемами и не вызывала бы у тебя неприязни.
Только я не могла вести себя прилично, и мне очень стыдно.
Но я совсем не хотела раздражать тебя.
— Гвендолин, ты вовсе не раздражала Меня. Клянусь честью. — В голосе Дориана слышалось удивление, и она замерла, глядя ему в глаза. — С чего ты взяла, что я недоволен? Я почти изнасиловал тебя.
Господи, ну как она могла быть такой глупой? Ведь муж недоволен собой, а не ею. Это снова его желание защитить более слабого.
Гвендолин попыталась вспомнить, что говорила Женевьева о мужчинах и о первой брачной ночи, однако в ее мозгу царил хаос.
— О нет, все не так, — заверила она мужа. — Ты был очень нежен, я благодарна тебе за это, правда. Мне не следовало приказывать как генерал: «Сделай то. Сделай это. Быстрее». На меня что-то нашло.
— Это «что-то» — твой похотливый супруг, — мрачно сказал Дориан. — Чего я не должен был себе позволять.
— Мы ведь муж и жена, — возразила Гвендолин. — Ты имеешь право, а я получила удовольствие и… — Она прижала ладони к пылающим щекам, но лукавить не стала:
— Я рада, что вы были похотливым, милорд, иначе вы бы страшно меня разочаровали, поскольку я хотела отдаться вам с тех пор… Ну, точно не помню, хотя наверняка после того, как ты меня поцеловал. И ради Бога, не надо меня жалеть.
— Наш брак предполагал лишь деловое соглашение.
Никто не обязан знать, выполняются ли супружеские обязанности или нет. Твое положение сейчас достаточно прочное, и я не должен был прикасаться к тебе. Ты неопытна, не умеешь скрывать свои чувства, и у тебя слишком доброе сердце.
— Значит, ты беспокоишься о том, что к деловому соглашению будут примешаны мои чувства?
— Они уже примешаны, — сказал Дориан. — Ты сама только что призналась. Хотя это видно по тому, как ты на меня смотришь.
«Боже мой, неужели я так несдержанна?»
Конечно, в отличие от Женевьевы и кузины Джессики она лишена утонченности, зато у нее оставались еще здравый смысл и чувство юмора, которые пришли ей на помощь.
— Имеешь в виду, что я похожа на влюбленную школьницу?
— Да.
— А чего ты ждал? С твоей-то красотой.
— Я неизлечимо болен. Мой мозг разрушается, и через несколько месяцев я стану гниющим трупом.
— Знаю, но ты еще не безумен, а если это случится, ты будешь не первым сумасшедшим, с которым я имела дело, и уж точно не первым увиденным мною трупом.
— Однако ты не выходила за них замуж. И не спала с ними! Проклятие! — Дориан отшвырнул в сторону одеяло и голым подошел к окну. — Я не хотел быть даже твоим пациентом, а стал твоим любовником. Ты поддалась чувствам, и это ужасно.
Он бы не счел это ужасным, если мог видеть себя сейчас: красивый, высокий и сильный мужчина.
— Ты же говорил, что провидение никому не обещает вечного счастья, — возразила Гвендолин. — И тем более не дает каждому то, чего он желает. Провидение ведь не создало меня мужчиной, чтобы я могла стать врачом. — Она подошла к мужу. — Но сейчас я не жалею, что родилась женщиной. Ты заставил меня радоваться этому, а я достаточно практична и эгоистична, чтобы наслаждаться жизнью пока могу.
— О, Гвен!
Да, времени у нее осталось не так много. Его застывшее лицо и отчаяние в голосе сказали ей, что дела обстоят хуже, чем она думала.
«Но это в будущем», — напомнила себе Гвендолин и положила руку на грудь мужа.
— У нас впереди ночь, — тихо сказала она.
Он заставил ее радоваться тому, что она женщина.
«У нас впереди ночь», — сказала она.
Даже святой Петр, окруженный мучениками и ангелами, не смог бы устоять перед Гвендолин, а захлопнув за собой тяжелые врата рая и схватив ее в объятия, положил бы свое тело и душу (пусть даже вечную) на то, чтобы сделать ее счастливой.
Поэтому Дориан отнес свою жену на кровать и занялся с ней любовью, снова испытывая восторг оттого, что его любят, хотят, доверяют ему. Потом он лежал без сна, держа в объятиях заснувшую графиню и не зная, жив он или мертв, ибо не мог вспомнить, когда в последний раз чувствовал такое умиротворение.
И только под утро Дориан осознал причину своего блаженного спокойствия: ведь никогда в жизни он не сделал ничего хорошего другим людям. Он лишь представлял, как спасет мать, возьмет на континент, где ей не нужно будет лгать и притворяться. А когда соизволил навестить ее в Дартмуре, то даже не обратил внимания на ее прозрачные намеки и вернулся к своей веселой жизни.
Если бы он понял, остался бы здесь, помог бы отцу ухаживать за ней, они сумели бы обмануть деда и «специалистов» из Лондона. В клинике тоже все могло обвернуться иначе, ему надо было сыграть на дьявольской гордости деда и его чувстве долга. Раз мать в течение многих лет обманывала старого тирана, то и у него это получилось бы.
Даже после скандала ему не следовало в приступе детской истерики уезжать из Ронсли-Холла, может, тогда он чего-нибудь и добился бы. Используя деньги и влияние графа, продолжил бы, например, образование или занялся бы политикой.
Все умирают, кто-то раньше, кто-то позже, и нечего тут хныкать. Но горько прощаться с жизнью, сожалея об упущенных возможностях.
Именно это и тревожило его последние несколько месяцев.
Сейчас душа у него спокойна.
Благодаря жене.
Он сделал Гвендолин счастливой, заставил простить Господа за то, что тот сотворил ее женщиной, а это немалое достижение. Ведь она хочет быть врачом и, что не менее важно, использует деньги и влияние графа Ронсли на благие цели.
«Очень хорошо, — мысленно сказал ей Дориан. — Я не в состоянии выдать тебе врачебный диплом, но дам то, что могу».
После завтрака он повез жену на болота, куда ездил с матерью восемь лет назад.
Он помог Гвендолин спешиться, ограничив себя лишь коротким поцелуем, отвел к валуну у края тропы. Дориан положил на холодный камень свой сюртук и предложил ей сесть.
— Прошлой ночью ты сказала, что я не первый сумасшедший в твоей жизни, — начал он.
— Именно так, — откликнулась Гвендолин. — Доктор Эвершем, к которому перешла практика мистера Найтли, особо интересовался невралгическими заболеваниями и несколько раз позволил мне ассистировать. Конечно, не все пациенты были лишены разума, однако мисс Вэа считала себя одновременно шестью разными людьми, у мистера Бауеза случались дикие приступы, а миссис Пиблз… да покоится ее душа в мире…
— О деталях расскажешь позже, — прервал ее Дориан. — Я только хотел удостовериться, что понял тебя правильно. Боюсь, я был не слишком внимателен. Извини, со времени твоего приезда я постоянно отвлекаюсь.
— Не говори так! — воскликнула Гвендолин. — За исключением мистера Эвершема ты единственный мужчина, который воспринимает меня как врача. Ты не смеялся над моим желанием построить больницу, тебя не испугали рассказы о вскрытии трупов. — И, помолчав, добавила:
— Правда, ты слишком заботлив, но это благородная черта твоего характера.
— Слишком заботлив? — повторил Дориан.
Гвендолин кивнула.
— Ты хочешь защитить меня от неприятностей. С одной стороны, очень мило, когда с тобой носятся, а с другой — это слегка раздражает.
Дориан понимал раздражение жены. Гвендолин не нравилось, что ее держат в неведении относительно его болезни. Он обращался с нею как с глупой женщиной, то есть не лучше остальных мужчин.
— Так я и думал. — Он скрестил руки за спиной, борясь с желанием схватить ее в объятия и проявить «излишнюю заботу». — У тебя медицинский ум, ты смотришь на вещи иначе, чем мы, неспециалисты. Для тебя болезнь — объект изучения, а пациенты — источник знаний. Их нездоровье не вызывает у тебя отвращения, так же как у меня диалоги Цицерона. — Дориан слегка покраснел. — Знаешь, я когда-то считал себя филологом-классиком.
— Знаю. — В ее зеленых глазах было восхищение. — Берти говорил, ты шел первым.
— Да, я не только красивый малый, — усмехнулся Дориан. — У меня к тому же есть… был… ум. Я тоже строил планы на будущее. Которые оказались… не слишком продуманными, и все закончилось… довольно плачевно.
Глупо чувствовать неловкость, ведь он собрался рассказать жене о себе. Она должна знать факты, все факты, чтобы принять обоснованное решение о своем будущем. Ее привязанность к нему — лишь слепое увлечение новобрачной, ответ на телесную страсть, которая влечет их друг к другу. Если, узнав обо всем, она захочет уйти, то сможет быстро успокоиться. Если же предпочтет остаться, то по крайней мере осознанно. Из уважения к ее характеру и уму он даст ей возможность сделать выбор, а потом, согласно ее решению, будет жить… и умирать.
— Дориан?
Как нежно Гвендолин произносит его имя. Он навсегда запомнит это… во всяком случае, пока работает его мозг.
Дориан с улыбкой повернулся к жене.
— Тебе хочется узнать подробности моей болезни, — сказал он. — Я пытался сообразить, с чего начать.
Восхищение в ее зеленых глазах тут же исчезло, они мгновенно стали изучающе-внимательными, что так заинтриговало Дориана при первой встрече с Гвендолин.
— Спасибо, дорогой. — Голос тоже звучал по-деловому спокойно. — Если не возражаешь, мне бы хотелось, чтобы ты начал со своей матери.
После ужина Гвендолин составляла в библиотеке список книг по медицине, которые надо привезти из дома.
Дориан устроился у камина с томиком стихов.
Она знала, как ему было трудно говорить о прошлом, но он слишком долго все держал в себе. В таких случаях люди, как правило, склонны преувеличивать масштабы своих проблем, а медицинское невежество Дориана лишь усугубило положение.
Например, описанные им зрительные химеры являлись обычным симптомом при ряде невралгических заболеваний, а вовсе не психическим отклонением, как думал он. Более того, Дориан не понимал состояния матери и не знал, как трудно общаться с психически больными людьми. Не понимал он и того, что зачастую врачи только после смерти пациента узнают о физическом поражении мозга. К тому же мистер Борсон вряд ли показал себя достаточно компетентным в случае миссис Камойз.
Почувствовав взгляд жены, Дориан поднял голову.
— Сейчас у тебя вид озабоченного доктора, — сказал он. — Может, я бессознательно пускаю изо рта пузыри?
— Я думала о твоей матери, — призналась Гвендолин. — О ее волосах. Мне кажется, стрижка была не единственным выходом из положения.
— Видимо, ничего другого не оставалось, — медленно произнес Дориан. — По словам отца и дяди, она вырывала их с корнем, даже не понимая, что это ее собственные волосы, и принимала их за когти, воображаемых демонов. — Гвендолин подошла к мужу и погладила его по голове. Тот улыбнулся. — Разрешаю тебе остричь мои космы, Гвен. Мне надо было сделать это месяц назад… или к свадьбе.
— Но я не хочу обрезать твои волосы.
— Я их отрастил не из-за глупой прихоти. У меня были на то причины, хотя сейчас они кажутся пустяковыми.
— Наверное, ты сделал это назло деду. Будь он моим родственником, я бы непременно сотворила что-то ему назло. — Гвендолин подумала минуту. — Я бы надела брюки.
— О нет, — засмеялся Дориан, — до подобной наглости я не доходил. Уехав в Лондон, я боялся, что меня там кто-нибудь узнает и сообщит деду, а он накажет мою квартирную хозяйку и работодателей за их помощь… врагу.
Он рассказал жене, как работал с утра до вечера в доках. Так вот откуда его мускулы, которые очень удивляли Гвендолин. Атлетическое сложение редко встречалось у аристократов, хотя было обычным у рабочих.
— Эксцентричная, возможно, опасная внешность отпугивала любопытных, — продолжал Дориан, — и мешала им совать нос в мои дела. А развлечения подобного рода были весьма популярны в Дартмуре, по всяком случае, до последнего времени.
— Я рада, что ты остался непрактичным и не подстригся к свадьбе, — призналась Гвендолин. — Черная грива очень подходит к твоей экзотичной внешности. Ты не похож на англичанина, по крайней мере на типичного англичанина.
Она замолчала и, лукаво поглядывая на мужа, усмехнулась. Тот схватил ее за руку, притянул к себе и усадил на колени.
— Лучше не смейтесь надо мной, доктор Гвендолин, — сурово заметил он. — Мы, сумасшедшие, этого не любим.
— Я подумала о Джессике и ее муже, — сказала Гвендолин. — Дейн ведь тоже выглядит необычно. У нас с кузиной, очевидно, сходные вкусы.
— Безусловно. Ей нравятся великаны, а тебе — сумасшедшие.
— Я люблю тебя, — ответила Гвендолин, прижимаясь к мужу.
— Интересно, как ты ухитряешься меня любить? — рассуждал Дориан. — Прошлым вечером я разглагольствовал только о болезни и сумасшедших домах, а ты слушала это как стихи и чуть ли не умирала от восторга.
Жаль, что в моей библиотеке нет медицинских трактатов.
Если бы я прочел оттуда пару абзацев, ты, без сомнения, тут же воспылала бы страстью и начала срывать с меня одежду.
«Тебе достаточно для этого просто сидеть здесь», — подумала Гвендолин.
— Тебе это понравилось бы?
— Срывание одежды? Разумеется. — Нагнувшись к ее уху, Дориан прошептал:
— Я ведь психически неуравновешенный.
Она посмотрела на дверь:
— А если сюда войдет Хоскинс?
— Мы сошлемся на новый метод лечения.
За смешинками в его глазах уже проглядывала необузданная страсть. Когда-нибудь, увы, скоро, эта необузданность станет опасной… может, смертельно опасной.
Но она еще успеет подумать об этом в тот злополучный день. А пока она счастлива в объятиях мужа. Гвендолин прижала его руку к своей груди.
— Прикоснись ко мне, — прошептала она. — Сделай и меня сумасшедшей.
За завтраком она вдруг увидела, как Дориан мигнул, помахал рукой у лица и, осознав свой непроизвольный жест, засмеялся:
— Думаю, это называется рефлексом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13