Как же вы можете его не знать?
— Очень просто. Он может быть кем угодно и откуда угодно. Каким-то случайным путешественником, направляющимся в Техас, северянином, симпатизирующим южанам, дезертиром из федеральной армии, увиливающим от призыва джейхокером, — кем угодно.
— Если это было так, вы бы не узнали его и это не выбило бы вас из колеи.
— Вы не понимаете.
— Разве?
Джонни пристально посмотрел на нее, потом допил воду и отставил стакан.
— Это не Шип, это маленькая девочка. Я все время думаю о ней. Она была такая крохотная и милая, такого же возраста, как моя маленькая сестра, которая умерла несколько лет тому назад, перед войной. Если бы священник… Шип… кто бы это ни был… не появился вовремя, что стало с ней? Ее родители были бы убиты. Эти два подонка схватили бы ее… Я не могу об этом думать, но и не думать не могу.
В его голосе была боль, а в глазах страх. Летти не могла ставить под сомнение правдивость его слов, но объясняли ли они в полной мере то, что она видела? Она не знала, но и не могла больше спрашивать его, когда он так страдал. Забота о других была свойственна не только южанам.
Причина, по которой Летти требовалось знать, кто такой Шип, оставалась прежней, но к ней добавилось еще кое-что. Ей было необходимо что-то, чтобы соединить в своем разуме человека, хладнокровно убившего ее брата, и того Шипа, который любил ее в кукурузном сарае, спас от джейхокеров и возник в образе священника-мстителя, который предотвратил смерть путников. Как же может быть человек вором и убийцей, борцом за справедливость и защитником попавших в беду в одно и то же время? Это бессмысленно. И все же она не могла подумать, что собранные ее братом факты не верны. Казалось даже, что это два разных человека мчались на конях в ночи.
Ангел и дьявол.
Однако объяснение было слишком простым. Должен существовать другой человек. Возможно, Шип хотел все запутать благородными поступками. Возможно, у него есть склонность к рыцарским подвигам или же, как Джонни, он испытывает нежность к маленьким девочкам, а также и к большим, таким, как она. Или, может быть, он возмущен посягательством джейхокеров на эти земли и стремится дать им отпор или уничтожить их. Каковы бы ни были его мотивы, она их выяснит. Она должна это сделать. Раскрыть, кто же на самом деле Шип, решила она после долгих часов глубокого раздумья, — это лучший способ выявить и остановить этого человека. А еще это лучший способ вновь обрести самообладание.
Шло лето, хотя дни сводящей с ума жары тянулись очень медленно. Полковник и его люди были частыми гостями. Они сидели на веранде, обмахиваясь форменными шляпами, и бились об заклад, кто из них настолько быстр, чтобы поймать двух из жужжавших вокруг мух на счет двадцать. Тетушка Эм устраивала царский прием. Ее скипетром была мухобойка с ручкой в четыре фута. Ею тетушка колотила докучливых насекомых и любого, кто становился слишком дерзким. Мухи были неизбежны, их привлекал лимонад. Доставка компонентов для приготовления освежающего напитка очень скоро стала традицией воинов федеральной армии.
Салли Энн все еще жила в Сплендоре. Несколько раз она порывалась вернуться в отцовский дом, но поднималась такая буря протестов, что она всякий раз отказывалась от этой мысли. Протестующий голос сына был одним из самых громких. Питеру нравились уроки вместе с Лайонелом и Рэнни. Тетушка Эм запретила племяннице уезжать на том основании, что ее старую тетю тут могут затанцевать до смерти этими импровизированными кадрилями. Летти умоляла ее остаться из-за того, что она не сможет одна вытягивать все партии для сопрано во время их певческих вечеров и развлекать всех остающихся и томящихся без любви ухажеров. Томас Уорд заявил, что без ее улыбки он станет сам не свой, а его офицеры клялись один горячее другого и разными вещами, от звезд до могильных плит, что они умрут от сердечных приступов, если она увезет свое белокурое очарование. Рэнни не приводил никаких доводов. Он просто сказал «не уезжай», и Салли Энн осталась.
Благодаря ли теплой погоде, легкости душевного состояния под влиянием приятной компании или по каким-то другим причинам, но строгость траура Салли Энн пошла на убыль. Сначала на полях ее темной соломенной шляпки появились шелковые цветы. Потом украшение из волос ее мужа, уложенных в форме сердца, сменил золотой медальон на голубой шелковой ленточке. Со своими черными юбками она стала носить белую льняную кофточку, которую ей подарила тетушка Эм, а на талии появился пояс из голубого шелка, добавив ее наряду цвета. И наконец, настал день, когда молодая вдова попросила тетушку Эм съездить с ней в город и помочь выбрать материал на летнее платье.
Тетушка Эм настояла, чтобы Летти поехала с ними. Вдвоем они убедили Салли Энн купить не только отрез полутраурного бледно-лилового батиста, но еще и полосатую хлопчатобумажную ткань, расшитую маленькими букетами фиалок. Последний отрез был подарком тетушки Эм, или, как она сказала, подарком ее кур, несущих золотые яйца.
Перебирая руками легкую, воздушную материю, Летти, как никогда, почувствовала всю тяжесть своей одежды. В порыве энтузиазма она купила и себе отрез такого же легкого материала, только расшитого розами, отрез вуали цвета, называемого французской ванилью, украшенной английской вышивкой в виде морских гребешков, и белую тафту на подкладку, а еще отрез ситца с очаровательными полосками цвета коралла и морской волны.
Странная вещь, но когда новые наряды были готовы, Летти не только стало не так жарко, но и легче на душе, она почувствовала себя более раскованно. Было очевидным, что и на Салли Энн это подействовало так же. Она стала чаще улыбаться, в теплом воздухе чаще звучал ее легкий звонкий смех. Вряд ли Летти могла забыть, что многочисленные комплименты в ее адрес, когда она появлялась в новых туалетах, были вызваны не только тем, как она в них выглядела, но в равной степени еще и одиночеством и возникшей почти родственной близостью. И все же, несомненно, усилия, предпринятые ею и Салли Энн, были оценены по достоинству.
Полковник Уорд в особенности рукоплескал преображению облика молодой вдовы. Он преподносил ей цветы, такими же цветистыми были его комплименты, дарил книги и конфеты, а иногда даже стихи, написанные собственной рукой. В результате бедная женщина начинала заикаться от волнения и становилась пунцово-красной. В конце концов, она истощила свой не слишком большой запас извинений за то, что не может еще раз с ним прокатиться вечером, и ей пришлось поехать, хотя бы для того, чтобы прекратить его мольбы. Но через некоторое время прекратились только ее извинения и отговорки.
Уроки, которые так нравились Питеру, захватывали и Летти. Теперь они проходили не на веранде, а в одной из бывших хижин рабов за домом. Хижину затеняли с одной стороны раскидистый зонтик мелии, а с другой — кривые ветви древнего, но еще полного жизненных сил дуба. Она была маленькой, но вполне пригодной, и, может быть, это было самое прохладное место на всей плантации.
С помощью Мамы Тэсс и Рэнни Летти выгребла накопившийся там мусор и вымыла ее горячей водой с щелочным мылом и карболкой. Вместе с одним из жителей поселка, а также Питером и Лайонелом, которые больше мешали, чем помогали, Рэнни срезал непомерно разросшиеся побеги ежевики, кустистые заросли французской шелковицы и молодую поросль эвкалиптов. Потом они побелили хижину снаружи и изнутри и изготовили грубые скамьи, приделав доски к перевернутым бочонкам. Грифельные доски и мелки привезли из города. И обучение началось.
Каждое утро Летти проводила два часа с Рэнни и мальчиками, а вечером еще два часа она посвящала урокам для бывших рабов Сплендоры, которые хотели научиться читать и писать, решать примеры. Это была всепоглощающая, захватывающая работа, полезная, хотя иногда она приносила огорчения.
Постепенно вечерний класс разрастался. Приходили не только обитатели Сплендоры, но и люди из других мест. В основном это были братья, сестры, племянники и племянницы Мамы Тэсс, но были и их соседи. Еще соорудили скамьи и привезли дополнительные грифельные доски. И все же временами не всем желающим поучиться находилось место. Это были повязанные платками седые старухи, молодые женщины, беременные или с малыми детьми, цеплявшимися за юбку, несколько дерзких мальчишек-подростков и взрослые мужчины, только что от плуга, со сгорбленными спинами, распухшими суставами и землей под ногтями.
Всем вместе и каждому в отдельности ужасно хотелось стать лучше, сбросить с себя тяжкий груз невежества. Многим из них никогда прежде не приходилось иметь дело с печатным словом, многообразием мыслей и образов, которые содержались под обложками книг. Они никогда даже не пытались изобразить букву, чертить или писать прутиком на земле. Нельзя сказать, что им не хватало понимания или способностей в том, что касалось самой сути грамоты. Одни усваивали все быстрее, другие — медленнее, но тверже. В то же время у некоторых учеников внутри как будто была какая-то стена, препятствовавшая проникновению знаний. Словно все это было настолько вне их понимания, как будто они находились на другой стороне бездонной пропасти. И если при работе с первой группой Летти представала сама в своих глазах в виде прекрасной античной богини, несущей знания, то последние заставляли думать, что она глупа и начисто лишена таланта учителя, как будто в чем-то была и ее вина, что она не может передать им свои знания.
В обучении Рэнни и мальчиков тоже было много взлетов и падений. Проведенные с ними часы приносили тихое удовлетворение и большую радость, но все же встречались и трудности. Уровень развития Питера вполне соответствовал его возрасту, а знания Рэнни и Лайонела, показанные по результатам подготовленных Летти контрольных, оказались настолько одинаковыми, что она обычно проводила с ними урок по одному плану. Раз или два Летти пыталась убедить их присоединиться к вечерним занятиям, но всякий раз, когда они почти уже соглашались, у Рэнни начинались головные боли. А так как по утрам у него их как будто не было, она в конце концов перестала настаивать.
Именно Рэнни создавал трудности. Его прогресс был очень неравномерным. Продвижение вперед и откатывание назад как будто зависели от его настроения, состояния здоровья, погоды и даже от того, держит ли Летти его за руку или нет. Иногда казалось, чем больше она тратит на его обучение сил, тем медленнее он все постигает. Бывали случаи, когда он смотрел на нее с такой пустотой в глазах, что это выводило ее из себя и она готова была раскричаться и даже подумать, будто он делает это нарочно, чтобы разозлить ее. Но временами Рэнни демонстрировал такие вспышки острого интеллекта, что Летти чувствовала резкие боли в сердце при мысли о том, что он утратил.
Один из таких случаев произошел не в классной комнате, а в палисаднике тетушки Эм на закате. Летти рвала цветы, чтобы поставить их в чудесную вазу с изображением старого Парижа на столик у своей кровати. Привлеченная кружащим голову ароматом раскрывшихся цветов душистого табака, она шагнула к клумбе. Ее движение вспугнуло целую стайку бабочек. Они взлетели и кружились вокруг Летти, тихо и изящно помахивая крылышками. Крылья бабочек были густого черно-коричневого цвета с золотистой полоской по краям и голубыми пятнышками. Одна из бабочек уселась ей на грудь, другая на юбки. Завороженная, Летти стояла неподвижно и старалась не дышать.
Она и не знала, что Рэнни находился здесь же, пока он не вышел из-за ее спины. Он обошел Летти и встал перед ней. Полностью погруженный в созерцание насекомого, он протянул руку к бабочке на ее корсаже. В его движении не было ни угрозы, ни чего-либо настораживающего. Он прикоснулся к груди Летти указательным пальцем, слегка подтолкнул бабочку, и прелестное создание доверчиво взобралось ему на палец.
— Nymphalis antiopa, — сказал он тихо, в голосе звучало удовлетворенное любопытство, — траурница.
Так же тихо Летти спросила:
— Вы собираете бабочек? Он покачал головой:
— Я никогда не смог бы проколоть их булавкой.
— Вы назвали ее по-латыни и совершенно правильно. Он поднял голову, глаза ее были ясны и определенно встревожены. Потом они вдруг медленно помутнели, как будто упала занавеска.
— Правда?
— Вы знаете какие-нибудь другие названия бабочек? — В ее голосе была настойчивость.
Но момент был упущен.
— Нет, — ответил он.
Позже, ночью, Летти стала размышлять. Бабочки и саранча. Латинские названия и латинские изречения. Ведь в ту ночь, когда они видели Шипа в обличье священника, Рэнни оставался в Сплендоре под присмотром Лайонела, сваленный с ног приступом головной боли. А был ли приступ?
Она становилась смешной. Конечно же, человек, который сидел через стол от нее за ужином, покорно сносил ее разносы за неаккуратность на занятиях, кормил кур на заднем дворе, иногда он подбирал отбившегося от курицы и пищавшего цыпленка и таскал его по двору в своей рубахе, чтобы спасти от кота и вернуть матери-курице, — он не мог быть тем же самым человеком, который застрелил убийцу-джейхокера, отбил пленника у целого отделения солдат и заставил их возвращаться назад пешком и босиком или сделал посмешище из сборщика налогов О'Коннора. Конечно же, золотоволосый, гладковыбритый Рэнни не мог быть тем безжалостным усатым гигантом, который навалился на нее на кукурузных початках. Если бы это был он, она наверняка узнала его, наверняка почувствовала.
И все же он был странным человеком, этот Рэнни. И потому что он высок, широк в плечах и силен, потому что он когда-то был другим — проблески того, былого Рэнни, она видела сама и много слышала о нем от других, — она должна разобраться с ним, прежде чем начнет думать, кто же еще может подходить на роль Шипа.
А предлогом для нее будут его головные боли. После всех дней и недель, что она провела в Сплендоре, после того, как она столько учила Рэнни, не будет ничего удивительного, если она проявит беспокойство о его состоянии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48