Он был готов или заплакать, или закричать. Видя, что творится с племянником, дядя похлопал его по щекам и поднес к его ноздрям пакетик с ароматической травой.
— А ну вдохни, — приказал он. И, обращаясь к двум друзьям, добавил: — Только не сходите на берег. Я пойду поспрашиваю у санитаров. Может, они знают, где искать сына Тициана. Если же нет, обещаю, мы здесь долго не задержимся.
Он тяжело спрыгнул на гальку и решительным шагом удалился.
Чуть погодя он появился вновь, поддерживая полуголого человека, передвигающегося с большим трудом. Лицо его странным образом напоминало лицо Тициана, от чего становилось как-то не по себе. Крупный нос, огромный, чуть выпуклый лоб, изогнутая линия нижней губы, глубоко посаженные глаза, пронзительный взгляд. Та же борода, те же усы, с той лишь разницей, что у Горацио они были темные и густые, тогда как у его отца — седые и редкие. Он скорее упал, чем сел на берегу, у воды. Виргилий и Пьер сошли с лодки.
— Спасибо, — слабым голосом проговорил Горацио. — Спасибо, что приехали сюда сообщить мне о смерти отца. Слез у меня уже нет, но мое сердце, поверьте, переполнено болью. Отец был для меня больше чем родитель, это был учитель, обучивший меня искусству художника, требовательный к себе мастер, словом, образец, до которого я не дорос. Его талант заслуживал большего жизненного срока, чем ему было отпущено, ну хотя бы еще один год. Отец постоянно твердил, что доживет до ста. Как бы мне хотелось, чтобы он сдержал слово.
Горацио прикрыл веки, лицо его исказилось от боли. Он взялся рукой за бок, открыл глаза и почти с улыбкой взглянул на Пьера с Виргилием. Этот взгляд, полный спокойствия и уверенности, убедил Виргилия завести с ним разговор на интересующую его тему.
— Незадолго до смерти ваш отец вспоминал… о преступлении.
Глаза Горацио заволокло — видимо, лихоманка вновь взялась за него, — он покачнулся. Чезаре устремился к нему, чтобы не дать ему упасть.
— Он говорил об убийстве, которому был свидетелем, — продолжал Виргилий. — Рассказывал ли он вам об этом?
Из бледного лицо Горацио превратилось в мертвенное, но, преодолевая крайнюю слабость, он ответил:
— Вроде нет, не помню.
— Так я и думал. Из его исповеди было ясно, что он никогда ни с кем этим не делился. Однако, по его словам, он изобразил это на полотне.
— На полотне? — растерянно повторил сын Тициана.
— Ну да. Есть ли среди его полотен такое, на котором изображено убийство?
— Вы имеете в виду двойной портрет убийцы и его жертвы?
Казалось, Горацио пытается преодолеть физическое страдание, чтобы сосредоточиться и вспомнить.
— Мой отец был, без всяких сомнений, величайшим портретистом своего времени. В Венеции нет ни одного родовитого семейства, которое не сделало бы ему заказ. В Европе нет, пожалуй, ни одного великого человека, чей портрет он не написал бы: художники и писатели, такие как Бембо, Романо, Аретино… Ни одного родственника — дедушка Грегорио, моя сестра Лавиния, мой двоюродный брат Марко… Ни одного сильного мира сего: Франциск Первый, Карл Пятый, Павел Третий… Ни одного дожа: Андреа Гритти, Франческо Веньер… То же и венецианские нобили: Пезаро, Вендрамин… Да еще автопортреты.
По мере перечисления кровь стала приливать к мертвенному лицу Горацио, в нем появились краски. Говорят, вся жизнь встает перед взором умирающего. В случае с Горацио перед его взором встало все отцовское творческое наследие.
— Он писал коллекционеров и куртизанок, саксонцев и словенцев, друзей и незнакомцев, но убийц…
Воодушевление Горацио было недолгим, в его лице теперь вновь не было ни кровинки.
— И все же, — вмешался Пьер, — что-то кажется мне абсурдным во всей этой истории. Если маэстро изобразил убийцу в момент злодеяния, он ведь не мог написать его портрет. Подобное обвинение было бы еще более явным, чем любое из словесных.
— Я тоже об этом думал, — возразил Виргилий. — Но ведь он мог создать такое полотно и не выставлять его напоказ. Запрятать туда, где оно не могло бы никому попасться на глаза, кроме него самого или вас, Горацио.
— Право, не знаю, — отвечал тот с потерянным видом.
— Если маэстро не рассказал о преступлении, свидетелем которого стал, никому, даже своему сыну, он никому не показал бы изобличающего полотна, — предположил Пьер с присущим врачу здравым смыслом.
Виргилий вздохнул, поколебленный железной логикой друга.
— Можно перевернуть вверх дном особняк на Бири-Гранде, — осмелился вставить словечко дядя Чезаре.
Горацио с сомнением пожал плечами. Черная муха села на одну из его открытых ран. Он вздрогнул от боли. Чезаре отогнал муху, больной прикрыл веки, словно это его успокоило, и с трудом выговорил:
— Мой отец все хранил, от долговых расписок до черновиков своих писем, от самых ничтожных бумаг до самых ценных. Он сохранил эскизы всех полотен, принадлежащих его кисти, пусть впоследствии иные и были проданы или подарены. Возможно, в эскизах и отыщется какой-то след…
Виргилий вспомнил о рисунке углем «Поклонения Святой Троице», который художник держал в последнюю минуту в слабеющих руках. По свидетельству сына, он хранил это вещественное воспоминание о полотне, предназначенном для Габсбурга, там же, где и все остальные эскизы. Включая и тот, на котором изобразил преступление? Как знать… Если немного повезет… Однако оптимизм Виргилия быстро иссяк.
— Доступ к архиву набросков был открыт всем, — продолжал сын Тициана. — Когда отец был в мастерской, никто не позволял себе рыться в них, но стоило ему отвернуться, только ленивый не набрасывался на эскизы и не копировал их. Я плохо представляю себе, чтобы он оставил в стопе листков, в которые каждый мог заглянуть, свидетельство о некоем событии, знать о котором не нужно было никому… Одному Богу известно…
Одному Богу известно, одержала ли мания сохранять все верх над желанием молчать. Эта мысль пронзила сразу всех участников встречи на берегу острова. Мгновение она витала вокруг них в тяжелом смрадном воздухе, а затем улетучилась, поскольку Горацио стало рвать кровью и желчью. Пока кризис не миновал, Чезаре поддерживал ему подбородок.
— Мы довольно утомили вас, синьор Вечеллио, — извинился он. — Вам лучше вернуться и лечь. Я пойду с вами и наложу на ваши раны компресс из травы, которую Пьер привез из Падуи. Он смягчит боль, производимую столь зрелыми бубонами, как ваши. — И бросил друзьям: — Ждите меня в лодке. Накладывание повязки задержит меня ненадолго. Через час мы будем в Венеции.
Пьер и Виргилий кивнули. Чезаре наклонился, чтобы помочь сыну Тициана встать на ноги — одному ему это уже было не под силу. От долгого сидения у него онемели конечности, и до того едва державшие его. Они стали удаляться: один — внушительных размеров толстяк — поддерживал другого — состарившегося до времени, спотыкающегося, икающего доходягу.
Погребение Тициано Вечеллио в церкви Девы Марии Преславной прошло в строгой напряженной атмосфере. По причине эпидемии Светлейшая не смогла оказать своему самому прославленному художнику почести, которые тот заслужил. Однако на торжественной службе и на погребении в часовне Распятия присутствовала безымянная безгласная толпа. Многочисленными оказались венецианцы, пожелавшие выразить свое восхищение мастеру, украсившему и прославившему их город. Само собой разумеется, Горацио среди присутствующих не было: отлучиться из лазарета смертников было невозможно. Не было и Помпонио, напуганного мыслью хоть на время покинуть свое укрытие. Зато пришли другие, и среди них Виргилий, Пьер и Чезаре.
Они явились заранее, и чтобы не торчать перед папертью собора под убийственным солнцем, дядя потащил всех в ближайший дешевый кабак. Утолив жажду, он принялся описывать базилику:
— Это самый величественный храм города. Как и Зан-Заниполо, он весь сложен из красного кирпича, на котором кружевом смотрятся украшения из белого мрамора. Взгляните на колокольню, одну из самых высоких в Венеции.
Пьер и Виргилий посмотрели вверх, на восьмидесятиметровую башню, возведенную два столетия назад. У них закружилась голова. Ощущение головокружения усилилось, когда зазвучали колокола. Церемония прощания с Тицианом должна была вот-вот начаться.
Когда могилу художника закрыли плитой и красно-белый пол собора сомкнулся над его головой, толпа потихоньку рассеялась. Виргилий тоже как раз собирался выйти на солнечный свет, как вдруг заметил самое очаровательное создание, которое ему когда-либо доводилось видеть. По нефу медленно плыла хрупкая, миниатюрная девушка. На ней было светлое кисейное платье с кружевами, целомудренно скрывавшее руки до запястий, плечи и спину. Спереди на шнуровке, оно плотно облегало ее едва наметившуюся грудь и грациозную талию. Несмотря на черный платок на голове, Виргилию удалось разглядеть лицо. Пепельная прядка выбивалась из-под платка. Чудесной формы золотые брови оттеняли глубину ее темных миндалевидных глаз. Лицо было необычайно бледным, вероятно, причиной тому послужило печальное событие. А губы ее были что лепестки розы — тонкие, нежные. Но главное, из-за чего Виргилий сразу в нее влюбился, — на подбородке у незнакомки была ямочка невыразимой прелести. Ему хотелось разглядеть ее руки, показавшиеся ему очень красивыми, но она вышла из собора и исчезла в струящемся снаружи ослепительном потоке света. Виргилий рванулся было за ней, но кто-то дотронулся до его плеча. Он вздрогнул, застигнутый врасплох, и резко обернулся. Перед ним стоял улыбающийся отец Доменего.
— Спасибо, что пришли. Ваш друг поведал мне о ваших хлопотах. Спасибо и за это. Заупокойная месса пройдет в соборе Святого Марка. Жду вас там.
Не дожидаясь ответа, отец Томазини растворился в полутьме придела. Виргилий вновь собрался бежать вдогон за девушкой с ямочкой, но на сей раз его остановил дядя:
— Я показал Пьеру два полотна Тициана, которые находятся в этой церкви: «Алтарь Пезаро» и «Успение Пресвятой Богородицы». Они произвели на него впечатление, особенно второе. Пошли!
Виргилий преисполнился чувством фатальной неизбежности и позволил увести себя. Знать, не судьба ему еще раз увидеть юную венецианку, что в мгновение ока перевернула ему сердце. Возможно, после Виолетты ему уж не суждено любить вовсе. Воспоминание о флорентийке со зрачками цвета ириса, которую он безоглядно любил, замаячило перед его глазами. Кошачий силуэт, темные косы, сочные губы и загадочный презрительный вид. Ее алое платье заплясало перед ним в полутьме церкви. Он вытаращил глаза, и Виолетта с лицом, обращенным к золоту небес, летя на облаке с множеством ангелочков у ее ног, открыла ему свои объятия.
— Ну что, великолепно? — спросил Чезаре. — Из-за этого красного платья от Девы Марии просто не оторвать глаз.
Снаружи по-прежнему стояла раскаленная жара. Выйдя на площадь перед собором, Виргилий, Пьер и Чезаре раздумывали, куда дальше направить свои стопы. Даже дядя, обычно пышущий энергией, был растерян.
— Я домой, — решил он наконец. — Если пациентов не будет, почитаю арабскую анатомию. Вы со мной?
Молодые люди колебались. После похорон они сникли. Однако не пропадать же впустую остатку дня, и без того безрадостного!
— Достанет ли у тебя смелости вернуться на Бири-Гранде? — спросил у друга Виргилий.
Пьер кивнул. Решено было вернуться в дом Тициана и немного покопаться там.
— Каннареджо и Кастелло — в разных концах города, — вздохнул Чезаре. — Ну не идти же пешком в этакую жару! — Он отер пот со лба и решительно сказал: — Наймем гондольера. Он высадит сначала вас, а потом и меня.
Им повезло: на набережной канала Францисканцев нашелся гондольер, готовый доставить их по назначению. В гондоле они устроились под навесом. Встав на корме, одна нога впереди, гондольер принялся грести. Вскоре от церкви виднелась уже одна колокольня. По сплетению каналов и каналетто, петляющих между сотней островов Светлейшей, по Сан-Стину, Сан-Поло, До-Торри они выбрались на Большой канал.
— Гондола асимметрична. Один из бортов — в две ладони длиннее другого… — начал дядя и продолжал во все время, пока длилось их плавание.
Канал Рождества, канал Милосердия, и вот уже воды лагуны напротив Каннареджо. Пьер и Виргилий слегка освоились в городе. На мосту над каналом Успения Пресвятой Богородицы они вышли. Бири-Гранде была в двух шагах. Как и накануне и два дня назад, город был пустынным и притихшим. Друзья молча вошли во внутренний двор особняка и застыли как громом пораженные: вся земля дворика усеяна различными предметами и разлетевшимися бумагами, дверь в дом — нараспашку, створки на окнах хлопают.
— Грабеж! — вскричал Виргилий и бросился в мастерскую. Дверь туда тоже была распахнута. Сукно, закрывавшее
последний шедевр Тициана, сорвано. У подножия холста, под написанными на нем Христом, Марией, Никодимом и Магдалиной, валялся красный бант.
Глава 3
Виргилий поднял шелковый бант. От ленты исходил сладкий пряный запах, который не мог принадлежать мужчине.
— Здесь побывала женщина! — воскликнул он, оглядев перевернутую вверх дном мастерскую. — А моя несравненная Флорина утверждает, что девочки аккуратнее мальчиков. Что, черт побери, забыла здесь эта синьора?
— Возможно, то же, что и мы, — буркнул Пьер.
Виргилий вздохнул. Он просунул вещественное доказательство — бант — в петлицу камзола, и получилось нечто вроде цветка. Затем стал наводить порядок в мастерской, собирая разлетевшиеся по полу бумаги. Пьер взялся ему помогать. Вскоре мастерская приобрела вполне пристойный вид. Подобранные с полу и уложенные на верстаке бумаги образовали стопу внушительных размеров. Виргилий с сомнением взглянул на нее, засучил рукава и принялся разбирать.
— А теперь, дорогой Пьер, давай-ка разложим эту груду по порядку.
Пьер выругался про себя, проклиная манию Виргилия все сортировать и раскладывать по полочкам, доставшуюся тому от его отца — да будет ему земля пухом. Ворча, он все же не посмел перечить.
— Записи и письма направо, рисунки, эскизы — налево, — предложил Виргилий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38