Льстец и царский приспешник, надменный чинуша, целый день со жвачкой-лакрицей в зубах, был ненавистен всем лицеистам. Озорной Матюшкин сочинил по этому поводу стишок:
В лицейском зале тишина,
Диковинка меж нами;
Друзья, к нам лезет сатана
С лакрицей за зубами.
Друзья, сберемтеся гурьбой,
Дружнее в руки палку,
Лакрицу сплюснем за щекой,
Дадим австрийцу свалку.
Натурального австрийца за год до выпуска лицеистов сменил давно обрусевший прибалтийский немец Егор Энгельгардт. Когда-то он был ординарцем Потемкина, потом неприметным канцеляристом, но вдруг устроился секретарем магистра Мальтийского ордена Павла I. Здесь-то он и оказывал услуги наследнику, и Александр I не забыл о нем.
Лицей находился под присмотром шефа жандармов, и Бенкендорф считал нового директора вполне благонамеренным, но излишне добрым. Н. Греч называл его «лицемером, хвастуном и порядочным сквернавцем». При внешней общительности Энгельгардт был скрытен и боязлив. Но ему по новой должности надлежало знать и доносить о душевном настрое своих питомцев-лицеистов. Он прекратил телесные наказания, пресекал грубость, не почитал муштру. Для нравственного образования он «завел обычай, — как писал князю Голицыну, — приглашать к себе несколько воспитанников моих и уверен, что сие домашнее общение, разговор и привычка быть в кругу семейства моего и принадлежать оному им весьма полезны…»
Лицеисты бывали у директора компаниями. Матюшкин приходил с близкими друзьями — Пушкиным, Пущиным, Дельвигом, Вольховским, Вильгельмом Кюхельбекером. В квартире директора, любителя естественных наук, на столе всегда лежал открытый географический атлас, сам он переводил записки английского морехода Ванкувера, на полках стояли тома сочинений Кука, Крузенштерна и Лисянского…
Лицеисту Матюшкину как-то сразу приглянулись директорские чертоги, где многое напоминало о море. Федор и сам не мог объяснить толком, каким образом его потянуло к морю. Но то, что началось это в лицейские годы, он знал наверняка. Жил он с малых лет в одиночестве, отца уже не было в живых, а мать не обременяла себя, устроила его в университетский пансион в Москве. Пять лет назад, приехав из пансиона, впервые стоял он на берегу моря. Наблюдал, как заходящее солнце медленно погружается в воду, скрывается за кромкой горизонта. «А что там, за горизонтом? Опять море? А за ним?»…
В лицейском парке раскинулось озеро. Посредине на каменном утесе высился величественный монумент в честь Чесменской победы русского флота, увитый цепями. На берегу стоял каменный сарай, как шутили лицеисты, «адмиралтейство». В сарае хранили лодки, шлюпки, каюки, байдарки, челноки, на подставке красовалась модель 70-пушечного корабля. Летом лицеисты любили кататься на лодках. Первым из них всегда был Матюшкин. Однажды байдарка перевернулась, не умевший плавать Кюхельбекер пошел ко дну. Матюшкин спас друга Кюхлю. Зимой Матюшкин пускался в «кругоземные плавания» по страницам книг о Колумбе, Куке, увлекался описаниями Сарычева о Северном океане, Чукотке, Великом океане, свежими впечатлениями о вояжах Лисянского и Крузенштерна. О прочитанном размышлял, делился мыслями на страницах «Лицейского мудреца»: «Расширение понятий наших физических, правовых, государственных дает служба морская, а воспитание духа в плаваниях и наслаждение морем, как бы воплощающим в себе вечность и величие мира, а также военная доблесть не могут быть ни с чем сравнимы».
Иногда наведывался к брату в Царское Село мичман Михаил Кюхельбекер. В такие дни от него не отходил Матюшкин. Жадно расспрашивал о кораблях, о флотской службе.
Как-то Михаил затащил Матюшкина и Пушкина в дом престарелого адмирала Александра Шишкова. Образованнейший моряк, президент Российской академии наук питал слабость к русской словесности и сам сочинял стихи. Был неравнодушен к судьбе лихих моряков, офицеров Давыдова и Хвостова, посвятил их памяти стихи:
Два храбрых воина, два быстрые орла,
Которых в юности созрели уж дела,
Которыми враги средь финских вод попраны,
Которых мужеству дивились океяны,
Переходя чрез мост, в Неве кончают век…

О странная судьба! О бренный человек!
Чего не отняли ни стены, ни пучины,
Ни гор крутых верхи, ни страшныя стремнины,
Ни звери лютые, ни сам свирепый враг…
То отнял все один… не осторожный шаг!
У себя в доме Шишков устроил «морскую выставку». Обширные комнаты были сплошь уставлены моделями судов, древних канонерок, ботика Петра, первого фрегата. На стене висел громадный портрет Федора Ушакова, напротив в золоченых рамах красовались иноземные флотоводцы. В скромных рамках бросались в глаза зарисовки плавания шлюпа «Диана», пребывание в плену его моряков. Матюшкин долго разглядывал рисунки.
— Сие тот самый шлюп капитана Головнина? — спросил он у Кюхельбекера.
— А ты разве не читал его «Записки о пребывании в плену у японцев»?
— Слыхать-то слыхал, а не читывал, — смутился Матюшкин.
— Я тебе обязательно их пришлю. Кстати, слух прошел, что Головнина прочат в новое плавание.
— Куда? — сдерживая волнение, спросил Матюшкин.
— Кругом Земли…
С той поры Матюшкин еще больше загорелся желанием посвятить жизнь службе на флоте и стал мечтать о плавании с Головниным. Некоторые из друзей усмехались: «Кто тебя возьмет?» Дельвиг не раз предупреждал о превратностях морской жизни. Лучше всех понимали Федора его близкие друзья Саша Пушкин и Кюхля. Но одно сочувствие не приносило ощутимого результата, а время шло. Удрученность Матюшкина сразу заметил Энгельгардт. По-разному относились к своему директору лицеисты, в том числе и друзья Матюшкина. Они благочинно, больше из приличия, навещали его уютную квартиру, в которой все умиротворяло и дышало покоем и тишиной. Дельвиг подметил этот настрой жизни своего попечителя:
Спокойно целый век прокатит он трудясь,
Полета быстрого часов не примечая.
Устанет, наконец, зевнет, перекрестясь,
Протянется, вздохнет, да и заснет зевая.
К слову сказать, Пушкин с 5 холодком относился к Энгельгардту, и тот отвечал ему тем же. А вот Матюшкин как-то сразу проникся симпатией к Егору Антоновичу, был радушно принят в его семье и до конца жизни сохранил с ним теплые, искренние отношения. Немаловажным обстоятельством в приязни Матюшкина было его одиночество. Мать жила в Москве, среди придворных дам, не скучая по сыну. За время учебы она ни разу не пригласила навестить ее, да и денег на дорогу у лицеиста Матюшкина не водилось…
Для Энгельгардта тяга Матюшкина к морю давно не была секретом. В домашнем альбоме питомцы директора по его просьбе оставляли памятные строки, кто сочинял стишки, кто добрые пожелания. Матюшкин нарисовал трехмачтовый парусник и под ним подписал ломоносовские строки: «меж льдами новый путь отворят на восток».
Поэтому, выслушав доводы своего подопечного, Энгельгардт не стал его отговаривать от задуманного и обнадежил:
— Коли ты, Феденька, всерьез надумал, — он давно обращался с Матюшкиным по-отечески, просто и задушевно, как с сыном, — я обращусь к государю, в том посодействует мне и князь Голицын, и граф Аракчеев…
Энгельгардт нередко встречался с императором на разных торжествах и приемах, но, осторожный и боязливый по натуре, он относился с большим уважением к чинопочитанию и соблюдал субординацию…
Незадолго до выпускных экзаменов Министр просвещения Александр Голицын имел разговор с директором лицея.
— На выпуск пожалует государь император, так вы своих лицеистов приструните, чтобы без чудачеств.
Энгельгардт, отдуваясь, согласно кивал головой и протянул министру папку.
— Прошу, ваше сиятельство, доложить при случае их императорскому величеству сию записку.
— О желании воспитанника лицея Матюшкина определиться в Морскую экспедицию, — вслух прочитал Головнин заголовок.
«Воспитанник лицея Матюшкин с самих юных лет имел страстное желание путешествовать морем. И поныне желание сие в нем весьма живо, так, что он высшей степенью своего щастия поставил бы, если б мог быть отправлен с какою либо морскою экспедициею».
Директор обстоятельно излагал суть дела и не скупился на похвалы своему любимцу. «На удовлетворение сего желания его ныне есть возможность, если б он быть мог определен в каком либо звании при капитане Головнине, который отправляется, как известно, в Северо-Американские наши колонии. Матюшкин пишет и изъясняется свободно на трех языках, а потому мог бы быть употреблен к письмоводству; сверх того оказал он весьма хорошие успехи в математических и вообще во всех науках в курс императорского лицея входящих. Он занимался несколько естественною историей и рисует изрядно. К сим качествам Матюшкин соединяет отличное поведение и прилежание, так что при страсти его к морской жизни и при твердости характера его нет сомнений, что он в избираемом им роде жизни полезен будет».
После окончания лицея все выпускники получили соответствующий чин на государственной службе. Отныне их судьбой распоряжалось государство во главе с монархом.
Александр I избегал четких, однозначных решений. Бегло скользнув по записке Энгельгардта, он витиевато черкнул: «Снестись с министром морским и ежели согласен, то определить».
В день выпуска, 9 июня, царю представили каждого воспитанника. Потом бывшие лицеисты в присутствии царской семьи пропели прощальную песню, сочиненную Дельвигом.
Шесть лет промчались, как мечтанье…
Обнявшись, последний раз бродили по тенистым аллеям Царского парка, обходили знакомыми тропинками зеркальные пруды.
На следующий день лицей опустел. Остался ждать своего исхода один Матюшкин. Собственно и ехать ему было некуда. Но он не унывал. «Я вознагражден тем, — писал он в тот день в Москву, своему сердечному приятелю Сергею Сазановичу, — что директор наш Е. А. Энгельгардт, о котором я писал тебе уже несколько раз, обещал доставить мне случай сделать морское путешествие.
Капитан Головнин отправляется на фрегате «Камчатка» в путешествие кругом света, и я надеюсь, почти уверен, итти с ним. Наконец, мечтания мои быть в море исполняются. Дай Бог, чтобы ты был так же счастлив, как я теперь. Одного мне недостает, товарищей: все оставили Царское Село, исключая меня; я, как сирота, живу у Егора Антоновича».
Не одну неделю тянулась канитель с определением судьбы Федора Матюшкина. Все шло по официальным каналам. Министр народного просвещения дважды обращался к Траверсе «… может ли выпущенный из Императорского Царскосельского лицея с чином коллежского секретаря воспитанник Федор Матюшкин, по желанию его, быть принят в экспедицию, отправляющуюся с капитаном Головниным в Восточный океан».
Командир «Камчатки» был уже известен доброй половине читающей публики Петербурга как человек большого мужества, принципиальный и честный, к тому же не жалующий протекцию.
По сложившейся традиции ему принадлежало решающее слово в комплектовании экипажа. Взял без раздумий «диановца» мичмана Никандра Филатова, знатного пьянчужку, но прекрасного моряка, на которого всегда можно положиться. По просьбе своей нареченной зачислил в экипаж двух ее братьев. Разгадала невеста недюжинную, крепкую натуру жениха, поняла, что только он способен наставить на путь истины ее неразумного братца, Ардальона, разжалованного за пьянку из гардемаринов в матросы. Головнин не только определил к себе Ардальона, но и взял в плавание его брата, сметливого и расторопного гардемарина Феопемпта…
Но, видимо, и уважал Головнин людей настойчивых и неординарных, к тому же обделенных судьбой с детства. Незадолго до спуска на воду «Камчатки» у него появился мичман Фердинанд Врангель. Он прибыл из Ревеля, а вернее сбежал с фрегата «Автроил», сказался больным, оставил рапорт командиру и на попутной шхуне добрался до Петербурга. Едва прослышав о предстоящем вояже, он просил командира Ревельского порта отправить его на «Камчатку». Но ответ Головнина огорчил.
— Он берет с собой известных ему и опытных моряков, — передал командир порта. — Да и сами рассудите, мичман, сие его право.
Но строптивый мичман не успокоился, благо «Автроил» уходил на ремонт в Свеаборг.
Голубоглазый, рыжеволосый, утомленный долгой дорогой блондин покорил Головнина настойчивостью.
— Готов под вашим началом служить хоть матросом. Головнин усмехнулся:
— Поначалу вам не лишне было бы на гауптвахте развеяться за побег с корабля. Видать, вас в детстве родитель розгами не потчевал.
— Мне не привелось испытать сих страстей, по причине ранней кончины родителей.
Взгляд Головнина помягчел, минуту-другую он размышлял. Расспрашивал о прежней службе мичмана.
— Добро, я ваше дело попытаюсь уладить. А покуда обустраивайтесь, скоро спуск судна. А там достроимся, в Кронштадт перейдем.
Как раз в дни торжественного выпуска лицеистов Головнин с адмиралтейскими кораблями буксировал «Камчатку» через отмели в устье Невы. Шлюп пришлось приподнимать: «на 1 фут 7 дюймов посредством пяти плоскодонных ботов, вспомоществуемых подвязанными к ним пустыми бочками». В заботах Головнин задержался с ответом министру. Наконец Траверсе сообщил: «на шлюп „Камчатку“ в назначенную экспедицию воспитанника Матюшкина… взять с собой флота капитан 2 ранга Головнин согласен; и по отзыву его, он может исправлять должность гардемаринскую и сделаться со временем полезным по охоте его к морской службе…»
Не мешкая, Матюшкин отправился к Головнину. Предусмотрительный Энгельгардт снабдил восемнадцатилетнего выпускника рекомендательным письмом.
На другой день Головнин, читая письмо, с любопытством посматривал на выпускника лицея…
«Во исполнение воли его сиятельства, — сообщал директор лицея, — я предписал г-ну Матюшкину немедленно к вам, милостивый государь мой, явиться, для получения приказаний и наставлений относительно того, что ему теперь делать надлежит, равно как и испрошение дозволения, если можно отправиться хотя на самое короткое время в Москву, для свидания со старою матерью, которую он шесть лет не видел».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65