Я убежден, что так и было — сам Спаситель говорил к нам, произнося слова устами папы Урбана. Я видел, видел это.
Пробыв у нас в Зегенгейме всего два дня, Годфруа уехал в Вену, а я отправился по его просьбе в Эстергом, где добился аудиенции у короля Коломана. Я напомнил ему о том, что мой прапрадед Вильгельм фон Зегенгейм присутствовал при вручении королю Иштвану Святому короны и королевского титула, а мой дед Зигфрид фон Зегенгейм получил особые привилегии от того же Иштвана за то, что отказался участвовать в общем походе германских феодалов на Венгрию в 1030 году. Бумагу с обозначением всех этих замечательных привилегий я предъявил Коломану, после чего венгерский король всячески обласкал меня и пообещал не чинить никаких препятствий воинству крестоносцев, проходящему через его королевство под предводительством Годфруа Буйонского. Довольный своим знакомством с этим обходительным и достойнейшим человеком, я вернулся в Зегенгейм как раз в тот самый день, когда мимо нашего поместья проходили вереницы крестьян с нашитыми тяп-ляп поверх одежды красными крестами. Вид у них был, надо признать, самый разбойничий, под стать их предводителю Гийому Шарпантье, который имел беседу с моим отцом и задал ему три вопроса — богатая ли страна Венгрия, долго ли по ней идти до Константинополя и есть ли в Зегенгейме жиды. Отец ответил, что Венгрия не беднее Германии, до Константинополя еще идти и идти, а жидов в Зегенгейме никогда не было. После этого Шарпантье со своими людьми двинулся через Линк в Вадьоношхаз, где немного поживился провизией и спалил дом Кальмана Жидо, который вовсе не был евреем, а носил такую кличку лишь за свое скупердяйство. Сам Кальман вместе с семьей заблаговременно скрылся, опасаясь как бы его кличка не стала причиной гибели. Отец подсчитал, что всех людей, шедших за Гийомом Шарпантье, было примерно тысяч пять.
Прошло всего три дня, и новое воинство проследовало вдоль берега Дуная. Выглядели они точно так же, как люди Шарпантье и в численности едва ли уступали своим предшественникам. Вел их рыцарь, назвавший себя Готшальком Божественным. Вид у него был попригляднее, чем у Шарпантье, но вопросы он задал точно такие же. Еще через неделю один за другим прошли отряды Роже Нюпье и Фульше Орлеанского. Фульше вел за собой довольно многочисленное по сравнению с предыдущими войско, тысяч семь, а за Роже, напротив, шла какая жалкая горстка, не более четырех сотен человек.
Больше никаких крестоносных отрядов через Зегенгейм и Вадьоношхаз не проходило. Прошел месяц, и вот однажды с той стороны Линка в наш замок приковылял какой-то однорукий оборвыш, его привели ко мне, и он рассказал о бесславном конце крестового похода, в котором ему довелось участвовать. Говорил он примерно так:
— Мы это, того, пошли, значит, это самое, дальше на Ерусалим, но до него еще ого-го сколько было переть. Тут еще эти венгры, они ни черта по-нашему не понимают. Или не хотят понимать, оглоблю им в дышло! А жидов у них маловато, да и то сказать, вовсе нету. И куда они их подевали? А пес их знает! А у нас же в брюхах кишка кишке поет, ну и мы, того… А как же! Жрать-то охота. Обратно, глядим, народ не шибко бедный, можно кое-чем поживиться. Ведь мы же в Святой Гроб шли, а в нем, говорят, золота видимо-невидимо, но этим чертовым венграм все нипочем. Стали артачиться, а потом и бить нас почем зря, сволочи. Так мы до их главного города и не дошли. Этот, как его, Коломан, король ихний, войском своим взял да и побил всех наших. Будто мы хотели его Венгрию поганую завоевать. Да тьфу на нее! Мы ж никакого зла не творили, почти что не грабили, почти что никого пальцем не трогали, а он все ж таки взбеленился, собака!
Я понимал, что вряд ли люди, идущие за Фульше, Готшальком, Шарпантье и Нюпье, вели себя как ангелы, если Коломан решился применить против них оружие. Я знал также, что у Коломана одно из самых сильных войск в Европе, и чтобы рассыпать в пух и прах четыре не очень многочисленные шайки, вооруженные топорами и вилами, ему не потребовалось больших усилий и потерь.
Я приютил у себя несчастного крестоносца, потерявшего на берегу Дуная руку, но довольно скоро мне все же пришлось с ним расстаться, поскольку нрава он оказался самого непутевого — спал от заката до полудня, грубил всем, кичась, что он пострадал за Христа, а главное, так и норовил где-нибудь что-нибудь украсть и оскорбительно вел себя по отношению к женщинам. И я его попросту выгнал, приказав возвращаться домой в родное село под Триром, где его ждала (а скорее всего, не ждала) жена.
Евпраксия чувствовала, что наступает время, когда я покину родной дом и вновь уйду воевать, ибо таково назначение мое в этом мире. Она вновь стала упрашивать меня поехать вместе с нею в Киев, ведь теперь дороги были в отличном состоянии и ничто не помешало бы совершить такое путешествие. Но я честно признался ей, что жду прихода войск Годфруа, дабы присоединиться к ним и идти в Святую Землю. Она понимала, что ничем нельзя переубедить меня, и не старалась делать это.
— Я знаю, что это твой путь, — сказала она мне. — Может быть, я плохая жена, но я скажу тебе: иди. Только постарайся не погибнуть и вернуться ко мне, ведь ты для меня в жизни составляешь главное счастье, как солнышко для Божьих тварей, как вода для рыб и небо для птиц.
В августе через Зегенгейм по пути к папе Урбану в Клермон проезжал посол Коломана, князь Печский Иштван. Он вез послание папе, в котором говорилось о тех бесчинствах, которые творили крестоносцы в Венгрии, о том, как они грабили мирных жителей, а тех, кто оказывал им сопротивление, убивали. Коломан уведомлял папу, что он готов пропустить через свое королевство сколько угодно крестоносцев, но если они будут вести себя точно так же, как предыдущие, то и их ждет та же участь — все они будут уничтожены самым безжалостным образом. Печский князь уехал, а я, уже полностью готовый к походу, стал изо дня в день ожидать появления войска Годфруа. Но миновало Успенье, потом Рождество Богородицы, потом Крестовоздвиженье, а его все не было. Евпраксия видела мое нетерпенье и с грустью говорила мне:
— Видно, Господь на моей стороне, дает мне возможность побыть с тобою еще немного. Ах, какая чудесная осень, как я люблю Зегенгейм! Мне порой кажется, что я родилась и выросла тут. А то вдруг — тоска по Киеву. Пока твой Годфруа соберется, мы успели бы съездить в Киев.
Дни шли за днями, осень окрасила деревья в желтые, багряные и ярко-красные цвета, и вот однажды в конце октября, гуляя с Евпраксией, Брунелиндой и маленьким Александром по холмам, лежащим к западу от Зегенгейма, мы увидели, как по старой дороге Карла Великого к нам приближается огромное войско.
— Ну вот и все, — промолвила Евпраксия печально. — Улетает сокол мой, — добавила она по-русски, подошла, прижалась щекой к моей груди и так затихла. Я стоял, крепко обнимая ее и глядя, как. приближается к нам войско Годфруа Буйонского, а по небу, громко курлыча, летит журавлиный клин.
Глава VIII. КРЕСТОВЫЙ ПОХОД. ПРОДОЛЖЕНИЕ
Итак, я стал крестоносцем в войске у Годфруа Буйонского, который назначил меня командовать отрядом из двухсот всадников. На груди у меня поверх белой туники, надетой на кольчугу, красовался ярко-красный крест, вышитый моей Евпраксией. Две рыбки, плывущие навстречу друг другу были вышиты на поперечной перекладине креста, такие же в точности, как на моем щите. Десять тысяч всадников и тридцать тысяч пеших воинов составляли воинство герцога Нижней Лотарингии; в отличие от крестоносцев Фульше Орлеанского, Готшалька Божественного, Гийома Шарпантье и Роже Нюпье, это войско было хорошо вооружено и отменно обучено, а дисциплина в нем была почти такая же, как в легионах древних римлян. Во избежание столкновений с местными жителями, у которых наверняка остались неприятные воспоминания от встреч с нашими предшественниками, горе-крестоносцами, мы, выйдя из Вадьоношхаза, двинулись не берегом Дуная, а к югу, в сторону Хорватии, которую король Ласло успел присоединить к Венгерскому королевству незадолго до своей кончины. Ночевать останавливались вдалеке от селений, хорошо еще, что ночи не были такими холодными, несмотря на позднее время года. Миновав волшебную, райскую долину реки Дравы, мы, наконец дошли до границы Византийской империи. Ее дальний западный форпост, замечательный город Белград, расположенный на правом берегу Дуная, встречал нас довольно радушно. Белградский наместник, Николай Кофос, указал нам лучшее место, где можно разбить временный лагерь, а для военачальников в его дворце был устроен такой пышный прием, что стало ясно — покуда Европа пухла от голода и задыхалась от чумы, Византия продолжала процветать. Во время пиршества было зачитано письмо василевса Алексея, адресованное трем братьям, сыновьям Евстафия Буйонского — Годфруа, Бодуэну и Евстафию — от всего сердца Алексей приветствовал крестоносное воинство на земле Восточной империи и готов был стать попечителем и покровителем всех задуманных военных деяний, направленных на упрочение Церкви Христовой.
Не могу сказать, что к этому времени я уже успел подружиться с братьями Годфруа. Напротив того, поначалу мы испытывали друг к другу взаимную неприязнь. Гигант Бодуэн, чуть ли не пяти локтей в высоту, отличался вспыльчивым и вздорным нравом, ему ничего не стоило сказать кому-то обидное слово, ибо он не понимал, что может обидеть человека, а что нет. Многим он наносил оскорбление тем, что полагал, будто все женщины мира принадлежат одному ему, а всем остальным — объедки. Ни умом, ни красноречием, ни образованностью он при этом не блистал, будучи полностью уверенным, что внешняя красота, могущество мышц и природная наглость сторицей возмещают в человеке все остальные качества. Лишь много времени спустя после знакомства с ним, когда мне довелось разделять с ним тяготы войны, я обнаружил в нем человека с добрым сердцем, который не бросит в беде, человека верного узам воинской дружбы, которая скрепляет мужчин между собою лучше всякой другой, на всю жизнь.
Другой брат герцога Буйонского, Евстафий, отличался еще большей грубостью и невоспитанностью, наглостью и толстокожестью, но при этом Бог не дал ему такой замечательной внешности, как Годфруа и Бодуэну. В маленьких прищуренных глазках все время желтела неизбывная злобность, рот, полный щербин и гнилых зубов, постоянно исторгал из себя скабрезности и ругательства. К тому же, Евстафий заикался и прихрамывал на одну ногу. Но все равно считал себя неотразимым, а свое достоинство как человека, принадлежащего к ветви Евстафия Буйонского, недосягаемым, хотя я, например, до сих пор затруднюсь ответить, чем это достоинство так уж лучше титула графа Зегенгеймского. Но и с Евстафием я со временем примирился, ибо увидел в нем потаенные добродетели, такие же, как в Бодуэне.
Но, конечно, Годфруа сильно отличался от своих двух братцев. Он был высок и красив, как Бодуэн, но при этом отличался воспитанностью и хорошим образованием, к которому стремился всю жизнь самостоятельно. Он был деликатен с людьми до тех пор, покуда судьба не сводила его с этими людьми в рукопашном бою. Тут уж он становился зверем, на которого страшно было глядеть. В отличие от Бодуэна и Евстафия он никогда не пьянел на пирах, а если и пьянел, то не терял способности мыслить, рассуждать и оставаться приятным в общении, в то время как братья его хмелели от двух-трех выпитых кубков, начинали молоть всякий вздор и совершать массу непредвиденных, а порой и опасных, глупостей.
В нашем войске, покамест довольно беспрепятственно двигающемся на восток, отряды, которыми командовали Годфруа, Бодуэн и Евстафий, составляли основной костяк. Я входил в число более мелких полководцев, выходцев из разных мест Лотарингии, Швабии, Баварии, Франконии, Саксонии, Фризии. После долгих лет разлуки я был неописуемо счастлив увидеть в войске Годфруа Буйонского моих старых друзей — Эриха Люксембургского и Дигмара Лонгериха.
За то время, как мы не виделись, Эрих сильно возмужал, стал шире в плечах и крепче. Он пережил смерть жены, умершей от чумы в прошлом году и оставившей ему слабенького, болезненного сына. Он словно стыдился того, что не уберег свою супругу, и может быть поэтому приобрел какую-то неприятную особенность очень тихо и невнятно говорить, так что при разговоре волей-неволей на него начинали сердиться, а то и вовсе прекращали беседу. Правда, со временем стало ясно, что он не так уж и безутешен. Еще когда мы шли через Венгрию, он начал заглядываться на хорошеньких мадьярок. Хорватки тоже не оставляли его равнодушным, а в Белграде он принялся ухаживать за прелестной дочерью одного сановника-серба.
Дигмар, напротив, почти не изменился. Он был так же толст и добродушен, как прежде, только что борода у него сделалась поокладистее и почернее. Он до сих пор не был женат и очень смешно рассказывал, как пять раз собирался обзавестись супругой и как всякий раз прогонял своих невест. Одна была так болтлива, что в ее присутствии засыхали цветы; другая сразу же принялась ревновать своего жениха к каждой трещинке, да так, что от ее ревности у коров еще в вымени прокисало молоко; третья оказалась невероятной красавицей, но при этом такой глупой и скучной, что все полы замка в Лонгерихе были усыпаны толстым, по щиколотку, слоем дохлых мух; четвертую Дигмар едва ли не в первый же день знакомства застукал в объятиях своего конюха; ну а пятая так долго уверяла его, что после свадьбы останется девственницей, ибо посвятила себя образу Марии Египетской, что Дигмар в конце кондов поверил ей и, решив не заводить себе жену вечную девственницу, прогнал ее, влепив на прощание оплеуху, когда она стала призывать на его голову все силы ада. Теперь Дигмар всерьез рассчитывал попытать счастья в дальних странах и, быть может, найти себе подходящую супругу среди византийских добрых, умных и обходительных красавиц.
Вот с этими людьми, Христофор, я и дошел к Рождеству до славного и великого града Константинополя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71