Появилась новая улыбка, уже не девичья, безразличная ко всему, а такая, какая бывает у людей поверивших, полюбивших, нашедших: улыбка себе на уме, несколько снисходительная к другим, чуть-чуть лукавая, сытая и ленивая. И глаза как-то сузились, точно глядеть на все кругом стало уж незачем, если было одно, на что глядеть. Посвистывал сквозь сжатые зубы, так что получалось шипение, подчиненное ритму, но и в этом было что-то успокоенное, решенное.
- Что это ты таким фертом, как будь-то писарь штабной, а-а? - спросил Антон Антоныч.
- Репетирую, - оглядел себя в зеркало Сёзя и добавил, повернувшись как мог беззаботней: - В юнкерское хочу поступить.
- Из института инженеров граж-данских, как сказать, в юн-ке-ра?.. Вот-то шутка!
- Совсем не шутка, - дернул плечом Сёзя. - Что ж тут такого?
Усмехнулся Антон Антоныч.
- Сегодня сочельник, как говорится, и до первого апреля очень нам с тобою еще далеко, хлопчик... Ну, а только поздоровел ты и с лица пополнел, а?.. А может, мне так только кажется... - И он погладил его волосы, разделенные четким пробором, и пощупал плечи, повернув его к себе лицом.
Когда представлял и чертил будущую жизнь своих сыновей Антон Антоныч, то все выходило ясно, значительно и нужно: Леша - путеец, Кука - технолог, химик, Сёзя - строитель, инженер. Это как будто даже не их, а его жизнь разбилась на три потока и пошла дальше так, как и нужно было ей идти. Или они были послушные рычаги в его руках, и их не было даже, был только он: как будто не прошло сорока лет, и опять он - трижды он - мальчишкой идет в жизнь, где она всего ярче, богаче и живее, где каждый день полон и нов, и уже знает он - трижды знает, - что нужно делать на земле и для чего земля.
И вдруг Сёзя. Он стоял со своей новой улыбкой прямо перед ним и смотрел ему в глаза своими такими же круглыми и серыми, как и его, глазами, и говорил не спеша и слова связывал, как всегда, неплотно:
- Если я теперь поступлю в училище, папа, потом я, конечно, в академию... к тридцати шести годам - там мне офицер один знакомый считал - я уж буду полковник...
Антон Антоныч оглядел его всего с головы до ног и сказал, усмехаясь и заложив руки в карманы:
- Так ты себе хлопчик ничего, гарный, как сказать, беленький, ну, а шаровары эти писарские ты зними поди, абы я их больше не видал... Хоме их отдай... Да шоб ты не шил себе никаких этих арцифокусов, шоб ничего, кроме формы... Ни боже мой, слышишь! Я не на то посылаю вам деньги, чтобы вы у меня пи-са-рей играли, - не-ет!.. Не на то, нет!
Ждали первой звезды, чтобы сесть за стол. Зажгли лампы, но не закрывали сторами окон, и синий вечер, входя, стелился по комнатам и туманил свет. Дашка то и дело ходила, стуча новыми башмаками, в столовую из кухни. Пахло узваром, оладьями, жареными карасями... В этом ожидании и в этих запахах было все старое, детское, и слышно было, как Елена Ивановна вынимала из комода старое серебро и клала на стол и как через комнату, в гостиной, ходили, обнявшись и в ногу, Леша с Кукой и спорили о чем-то неважном, о чем именно - не вслушивался Сёзя, но представлял бессознательно, что о чем-то мелком, вроде медной монеты. И потому сказал он по-прежнему несколько нараспев, но твердо:
- Офицер - не писарь... Что же папа так плохо думает? И потом... я ведь поступлю в кавалерийское...
- Так то не апрельская шутка, нет? - перебил его Антон Антоныч и вынул из карманов руки.
- Нет... я серьезно, - сказал Сёзя.
- Так ты Веденя-пи-ным хочешь быть? Веде-ня-пи-ным, га?
- Веденяпин в академии не был...
- Да йя тебя за это на сосне... на осине, как Иуду! Как Иуду-предателя! - закричал во весь голос Антон Антоныч, и руки сжал над головою, и тряс ими, точно из себя самого не хотел выпустить кого-то, у кого помутнели вдруг глаза и захлестнуло горло. - Да говорить, го-во-рить об этом как же ты мне смеешь, злодей!.. Боже ж ты мой!.. Да ведь я не умер еще, ведь я... я... я живой, как сказать!
Осекся вдруг, вытянул голову вперед, как это делают ужи в тревоге, и смотрел на Сёзю.
Леша и Кука вошли в одни двери, в другие - Елена Ивановна, и плавал неясный желтый свет ламп, боровшийся с синим светом окон.
Сёзя стоял отвернувшись, щипал рукою вязаную скатерть стола, и заметно было, как щеки у него вздрагивали.
- Папа, ну что ты!.. Охота тебе... - спокойно сказал Леша. Он курил и дым направлял вверх, вытягивая трубочкой губы, и говорил, и стоял, и курил, и глядел так, как это делают заслуженно отдыхающие, долго и честно работавшие перед тем люди; и лицо у него было длинное, усталое.
- Блажит Сёзик, ох, блажит Сёзик! - сказал Кука, веселый и ласковый, за осень еще более располневший, стриженный наголо, так что отчеканилась вся его крепко сработанная голова. - Вот после святок поселимся мы с ним на одной квартире, офицерство это мы с него снимем долой, как штанишки, нечего там!.. - И обнял он Сёзю за талию и щекотал его щеки головою.
А Елена Ивановна, захлопотавшаяся с кухней, все время счастливая тем, что съехались дети, ничего не понявшая, стояла, морщась, и недовольно говорила Антону Антонычу:
- Господи, крик какой! Что это, и еще ради сочельника! Как это тебе не стыдно!
Антон Антоныч поглядел на всех поочередно так пристально, точно видел всех в первый или в последний раз, махнул, как чужой, рукою и ни слова уже не сказал больше - ушел к себе в спальню.
Но ужинали все вместе. Леша сварил лихой путейский грог, и Антон Антоныч чокался с Сёзей, целовал его в лоб, грозил у него перед глазами пальцами и приговаривал:
- Смотри ж, абы ты у меня не выдумывал здря!..
А Сёзя все улыбался про себя своею новой, несколько снисходительной, чуть-чуть лукавой, сытой и ленивой улыбкой.
На другой день, на Рождество, Антон Антоныч все говорил с Лешей и Кукой о бумажной фабрике, которую он хотел-таки во что бы то ни стало начать строить с весны. Ходили на озеро. Кука шутливо и громко вспоминал на ходу: "Рол, иначе голлендер!.. Вал дэнди! Сушильный барабан!.."
- Бумагу изо всякой дряни можно делать - не из одних только обрезков еловых, - говорил он, весело утопая в снегу. - О, наука, наука хитрая!.. Можно делать и из крапивы, и из торфа... и из кожи, если вам будет угодно.
- Ты молодец у меня, Колька, - любовно хлопал его по плечу Антон Антоныч, - а ей-богу ж, молодец, клянуся честью!.. - И среди сплошного снега кругом - и под ногами, и на деревьях, и тихо падавшего хлопьями из мглистых туч - он вдруг разгорался бурно:
- Ну, сыны! Если уж здесь вы не оперитеся, как сказать, не возьмете этого всего в зубы, так чтоб запищало все благим матом, чтоб ни одна собака вырвать не могла б, бодай бы она здохла раньше времени, - то... то... то... а не сыны вы мои тогда будете, нет, кончено!
Когда же шли обратно, Леша, промочивший ноги в вязком снегу, говорил, пуская дым колечками кверху:
- Подождать бы с этой фабрикой, папа... пока еще никто в шею не гонит... Оглядеться надо.
И Кука поддерживал, раздувая ноздри:
- Да я, собственно, тоже так думаю... Ну, куда папа спешит? К чему?.. Фабрику - это всегда можно...
Тихие сосны слушали.
Подчекаев к вечеру приехал с женой. Играли в тетку. Приехал и брат Марии Петровны, Василий, - высокий, длинноволосый, носатый семинарист лет двадцати двух. Когда угощал его водкой Антон Антоныч, он смотрел на него сердито исподлобья и говорил:
- Думаете, как я семинарист, то обязательно должен я водку пить?
Но напился и офонарел.
Старик Тифенталь пришел в праздничном пиджаке и красном галстуке. Ходил по комнатам и искал, где же елка.
- Елки нет, герр Тифенталь, не убирали, совсем нет, - объясняла ему Елена Ивановна. - Маленьких детей у нас нет, зачем нам елка?
Но Рождества без елки не мог представить герр Тифенталь. Он говорил, недоверчиво улыбаясь:
- Э-э, нет-то... Елка - это фамильярное дело-то... - облизывал усы языком, поднимал палец и, лукаво глядя из-под своих очков, шмурыгал от двери к двери, отворял их и заглядывал то в одну комнату, то в другую, - не здесь ли елка.
Потом, удивленно-успокоенный и немного грустный, он подсел к роялю, истово барабанил и пел "Гусарика".
XV
В январе Антон Антоныч нашел в лесу, где шли порубки, большую гранитную глыбу и не утерпел до весны: нанял рабочих сверлить и взрывать ее порохом, и потом возили камень и укладывали его кубами на то место около озера, которое облюбовал он для постройки. Когда же увидел Антон Антоныч этот крепкий, нахмуренно серьезный, деловой с виду камень в правильных кубах, когда лег он в его сознании, как на веки вечные сработанный цоколь, то уже не мог он остановиться. Возили двутавровое железо, возили цемент. Как всегда, туда, где закипает жизнь, стали собираться откуда-то люди. Все время в суете и разгоне, в лихорадке новой работы был Антон Антоныч, и два архитектора чертили проект фабрики и составляли сметы.
А в начале февраля заехал к нему в гости Подчекаев и кстати привез ему повестку: на двадцать шестое число был назначен суд над ним по делу о поджоге.
Антон Антоныч выехал с Еленой Ивановной с таким расчетом, чтобы приехать за день до суда.
На хозяйстве оставил Григория.
XVI
Стояла оттепель. Булькая, капало в лужи с крыш. Дома в этом старом уездном городе, где должны были судить Антона Антоныча, были приземистые, косопузые, а улицы широкие до того, что казалось, будто одна сторона все только улучает время, как бы сбежать от другой куда-то в поле. В середине разлеглись базарные площади, тоже захватившие себе земли сколько хотели, и в большом городском саду бесчинно переплелись голенастые желтые тополи с купами густых белых акаций.
Пахло чем-то весенним в воздухе, и от этого всюду подымалось живое беспокойство: пели петухи, кудахтали куры, телились коровы, мокли и кисли дороги, голубело небо, расчирикались воробьи, у ребят распахнулись материны кацавейки, заалели щеки и совсем отсырели носы. Мужики, приехавшие на волах с камышом и сеном, сдвинули с потных лбов на затылки шапки-капелюхи и жалостно топили неподбитые валенки в лужах.
Антон Антоныч, оставив уставшую от дороги Елену Ивановну отдыхать в номере, целый день накануне суда ходил по улицам, выходил в поле, где по взлобьям зачернели маслянистые проталины, толкался на базаре. Во все он вмешивался, все его занимало чрезвычайно, только о суде как-то совсем не думалось. От тепла и солнца было весело и звонко в теле. Двух степенных степных крестьян он завел в трактир и приказал налить им по стакану водки.
- О-о, це добре! - сказали мужики. - Хай вам, пане, бог помогае!
- А шо ж? Бог - то не такая плохая помощь, хлопцы, тут вы ошибки не сделали, нет, - сказал Антон Антоныч и сам выпил с ними за хорошее знакомство.
В хлебной лавке на базаре битый час спрашивал о зиме, об озимях, о прошлогоднем урожае. Вмешался и к детворе в кучу: маленькую девочку вздумал катать на салазках, и когда та взревела от буйного бега, - чтобы утешить ее, подарил ей новенький полтинник.
Когда же стало вечереть, Антон Антоныч зашел в бакалейный магазин, самый лучший в городе, и начал закупать закуски. Как для всех, кто привычно живет в деревне, для него это было длинное и сложное дело, и большую суматоху поднял в магазине Антон Антоныч и как-то по-рабочему доволен был, что поднялась эта суматоха. Когда же покупки были уложены в кулек и приказчик звонко щелкал на счетах, а Антон Антоныч вспоминал вместе с ним, что и что взято, - он услышал вдруг, как в другом конце магазина говорили рослый хозяин в фартуке с покупателем в учительской фуражке.
- С завтрашнего дня запрягаюсь творить суд скорый, правый и милостивый... недели на две, - сказал учитель смеясь.
- Присяжным? - спросил хозяин.
- Присяжным... Есть одно дело любопытное - поджог... Помещик один... Говорят, фрукт!.. Ну этого фрукта мы живо раскусим, - дело ясное.
- Поджог? - переспросил хозяин. - Где же это?
- Поджог... здесь в уезде, в имении... Адвокаты приехали... Им-то состязание, а нам - извольте торчать в суде две недели...
Дальше уж не хотел слушать Антон Антоныч и не мог слушать. Шаг и еще шаг - и вот уже стоял он перед учителем, смотрел в его немолодое, землистое лицо, серое, точно запыленное, с обтянутым сухим хрящеватым носом и четкими складками от носа к губам, и говорил, укоризненно качая головою:
- Фрукт-та?.. Это вы оччень хорошо сказали - фрукта! Кусайте ж его, шельму, злодея!.. Да навострите зубы повострее, абы его сразу - хоп - и нету!..
И вдруг захотелось похлопать по плечу этого завтрашнего судью своего; хлопал и говорил, нагнувшись к нему близко:
- Да вы же меня и не знаете совсем, любезнейший, вы обо мне и понятия ровным счетом ни малейшего не имеете, а уже я вам фрукт, и дело мое вам яснится...
- Постойте! Что это вы? Кто вы? - растерянно попятился к двери учитель.
- Да ничего, ничего, не бой-теся, - говорил Антон Антоныч и опять слегка похлопал. - Наше дело судиться, ваше дело судить, а там уж мы увидим завтра, фрукт я или... редька, капуста, как сказать, и какое мое дело ясное или же темное... Все это мы в свое время узнаем, добрейший...
- Вы... позвольте... Вы потише!.. Вот еще тоже... - И что-то еще буркнул учитель, поспешно выходя на улицу.
- Каково это, а? Он обо мне понятия не имеет, а уж я ему "фрукт"! говорил потом хозяину Антон Антоныч, горестно качая головою. - Это называется - суд общественного мнения... Ах, хамы!.. Да ведь нужно знать дело для того, чтобы сказать твердо: да или нет! Ведь дело мое в том заключается, милейший...
И краснолицему, чернобородому, спокойному хозяину рассказал, в чем заключалось его дело, и хозяин участливо смотрел ему в глаза, кивал понимающе головою и говорил:
- Оправдают!.. Ничего, оправдают - раз улики нет... Такие случаи - они часто случаются... Оправдают!
А в номере Антона Антоныча ждал Беневоленский. Шумно здоровался с ним Антон Антоныч, крепко целуя его в мягкие губы, радостно смотрел на его широкий лоб, широкую грудь, широкие кисти рук; рассказал о встрече с учителем.
Беневоленский не дослушал даже, - возмущенно ударил себя рукой по колену.
- Нну, батюшка!.. И зачем вам было связываться с ним, с этим учителем, - не понимаю!.. Не везет вам! Удивительно не везет!.. Нет, знаете, редкостно не везет!.. И так у вас дело трудное, - все показания против вас, а вы еще тут... Эх, Антон Антоныч!
- Ну что ж я такого плохого сделал, скажите?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16