- А они ж вам навстречу ехали... Чи не стрели?
- Как навстречу? - обомлел Антон Антоныч.
- Это в плетушке?.. Ишь горе какое! Это в плетушке, значит, стрелся, он и был: Меденяпьев! - радостно догадался Митро.
- Да куда, куда ж ехал, бодай тебя, - на поезд? - крикнул Антон Антоныч.
- На кулерский, - ответил бабий голос.
- В десять двадцать пять, - подсказал Митро, - есть-есть.
- Так то не поп, значит, ехал, то - он? Так где ж ты глаза свои продал, шо-шо-шо не познал его?.. Ну, это ж надо такого случая, шельму его душу!.. Ну, а мы ж теперь поспеем на тот поезд, а?.. Ну, десять рублей, золотой тебе дам, абы поспеть, абы за одну минуту поспеть только, а-ах, царица ж небесная! - кричал Антон Антоныч.
И торопливо зажег спичку, чтоб посмотреть на часы; посмотрел невзначай на лошадь. Раскорячась, стояла вислоухая, худая, мышиного цвета, жеребая кобыла, старая, с бельмом на правом глазу, покосилась на огонь, фыркнула верблюжьими длинными губами, вздрогнула потной кожей. На Митра посмотрел, стоял Митро, весь заросший старыми жесткими серыми волосами, только глаза чуть блестели и желтел бриль, как колокол. Посмотрел на часы, - было без пяти минут десять. Сказал, показав на лошадь:
- Полчаса еще!.. Ну, слышишь, - так гони, чтоб... как приехала, так и ноги бы простягла на месте, чтоб и дух из нее вон!.. Я - отдам!
- Сидайте, - коротко сказал Митро.
И потом началась странная ночная скачка. Точно все поля были живые, такие были крики, шум, фырканье, гиканье и удары. И уже не замечал Антон Антоныч ухабов, точно вся дорога стала сплошной ухаб. Только и были, как большие вешки на ней - Тростянка, усадьба, кладбище, дубовая роща... Какие-то подводы нагнали, обогнали, кто-то свистнул в два пальца вслед... Лохматые собаки с обеих сторон бросались с лаем на телегу. Бриль соскочил было с Митра, язык прикусил себе Антон Антоныч и все зажигал спички, смотрел на часы: пять минут, десять, двадцать, - и все повторял:
- Хоть бы одну минуту застать... только одну минуту, эх, Митро!
Что-то говорил в ответ Митро, - не было слышно. Поля и небо, только поля и небо: чуть темнее - поля, чуть светлее - небо.
...И вдруг поезд: яркий свист его, и гуденье, и грохот. Его не видно, виден зеленый огонь семафора, как маяк: полыхнет - пропадет. И от телеги гул, и слышно, как ёкает в груди у кобылы.
- Митро... эх, Митро!
Видно поезд сверкает, тремя очами, кругло, ярко, ближе, еще ближе.
- А-а-а!.. - стонет, поднявшись на корточки, Антон Антоныч. - Та кнутом под ноги! Та шпарь же, шпарь же ее, бодай она здохла!
И вырывает кнут у Митра, и хлещет, перегнувшись, сам и гикает.
А поезд утопил уже в желтых огнях окон зеленый огонь семафора, и на станции бегают люди с фонарями, и где-то там готов уже сесть в поезд Веденяпин... Остановка - минута.
Под колесами камень, - мостовая перед станцией. Близко... Слышно только острое звяканье, пыхтенье... Не выдержал, выскочил из телеги и побежал Антон Антоныч через длинный двор наперерез, а сзади его кричал Митро:
- Деньги!.. Барин, а деньги ж!
Огни желтые, красные, синие, и пыхтенье, и крики, и протяжный свист кондуктора, и круглые скользкие камни под ногами, и колючая проволока станционного палисадника, - и когда добежал, запыхавшись, до платформы Антон Антоныч, начинал уже отходить поезд. Щеголеватые, колыхались плавно вагоны, и, - весь глаза, - на одной площадке, плывущей мимо, увидал он Веденяпина. На мгновенье застыл он на месте, и мимо него, уплывая, проплыл Веденяпин, мимо него куда-то в ночь - высокий, в мягкой шляпе, в крылатке, с красным огоньком папиросы под широкими двухъярусными усами... И когда проплыл уже, опомнившись, Антон Антоныч сорвался с места и побежал. Кричал сквозь зубы "А-а", - стонал бежал, хватаясь ногами за уплывающую платформу, - уплывала платформа. И смотрел в лицо Веденяпину, - казалось, улыбался Веденяпин, и еще почему-то показалось вдруг, что глаза у него... голубые. И все это только два-три момента, и уже уходит поезд, проворно уносит свой грохочущий хвост, пыхтит и пышет огнями, и кто-то держит за руку Антона Антоныча и говорит густо:
- Куда вы? На смазку колес захотели?
Это жандарм, - не тот, что был раньше, другой, но такой же широкий, толстый, как и все жандармы на станциях.
- А деньги? Барин, а деньги ж?
Это Митро.
- Через полчаса в том же направлении пассажирский поезд... Вам куда ехать?
Это какой-то молодой помощник начальника станции, встречавший поезд.
А Антон Антоныч смотрит на всех ошеломленный, приросший к месту, и все вспыхивает в нем новый безответный вопрос: почему глаза голубые?
В вагоне Антон Антоныч лег наверху и все думал о том, как он увидел в последний раз Веденяпина. Было какое-то непонятное, но уверенное в себе чувство: увидал в последний раз. И когда фамилию эту про себя произносил Антон Антоныч, выходила она так, как у Митра: Меденяпьев. Все время, сколько уж лет, был ротмистр Веденяпин - желтоглазый, грузный, басистоголосый, - что ни скажет слово - соврет, - до того земной; теперь он был какой-то немой, уплывающий, в мягкой шляпе, в крылатке, Меденяпьев, и глаза голубые.
Всю ночь он не мог заснуть: внизу кто-то храпел, точно рвал раз за разом длинные полосы нового прокрахмаленного каляного коленкора. В соседнем купе, прямо под ухом, плакал ребенок; мигала свеча перед глазами; было накурено, душно, и до какой-то плачущей боли ощущалось все время, что он едет по следам Веденяпина, не догоняя, а отставая: станция - а Веденяпин был здесь сорок минут назад; еще станция - а Веденяпин был здесь два часа назад; еще станция - а Веденяпин три часа назад проехал здесь, даже не остановившись... И все хотел он представить полно, что было бы, если бы он застал поезд и Веденяпина, но странно, - представить этого полно и ясно он не мог.
На одной станции, где долго стоял поезд, Антон Антоныч купил конверт и лист почтовой бумаги и сел писать письмо тому, кто продал ему Анненгоф. Он хотел написать о том, что хочет строить фабрику при озере, что несколько сельскохозяйственных машин - сеялка, жнейка - оказались в неисправности, что улетел журавль Фриц; но, начиная писать ему, никак не мог вспомнить его имени: путал несколько имен и ни в одном не был уверен.
Тогда он написал Елене Ивановне о том, что едет к одному известному диагносту в Одессу, хотя ехал он в Севастополь, а зачем ехал туда - не знал.
И когда готовился опустить письмо в ящик и перечитывал адрес, то увидел, что совсем забыл поставить, какой губернии Анненгоф.
XXIII
Весь июнь и весь июль как-то упрямо и жадно из города в город ездил Антон Антоныч, и первый раз это случилось в его жизни, что ездил он без всякого дела: просто вспоминал какой-нибудь город и брал туда билет. Иногда у кассы на вокзале он думал, куда ехать, и говорил кассиру с расстановкой:
- Дайте вы мне, будьте так добры, билет второго класса в Житомир... или же, можно сказать, в Винницу...
- Так куда же: в Житомир? В Винницу?
- Вот что, голубчик: в Херсон!.. Да, так оно и будет по-настоящему: в Херсон.
Точно хотел уехать куда-то как можно дальше от своего тихого, лесного, хвойного Анненгофа; и города, в которые заезжал он, были все южные, шумные, разогретые солнцем; и поля, по которым проезжал он в поездах, были те же поля кукурузы, свекловицы, пшеницы, по которым ездил он то объездчиком, то садовником, то арендатором, когда был молод.
И иногда забывался он, забывал обо всем, что было за ним, помнил только, что он Антон Антоныч, но тут же становилось от этого как-то жутко, пусто и тоскливо; и "от именно в такие минуты он садился писать письма Елене Ивановне и справлялся о детях, о хозяйстве и о своем деле.
День за днем проходило время, жаркое, пыльное и совершенно ненужное. Плыли дни, как облака в небе, неизвестно откуда, куда и зачем, и все кругом были только люди - на улицах, на станциях, в гостиницах и вагонах, - тесно переплелся около человек: говорил, двигался, наскоро жевал, смотрел мельком, как оценщик в ломбарде, - сплошной человек, не глубокий, не отстоявшийся, не отдельный, а текучий, мутный, как река в половодье: чуть покажет глаза и уши, и уже нет его, ушел, и кто-то другой торчит на его месте.
Пробовал было создать себе хотя какой-нибудь призрак дела Антон Антоныч, но странно, - как-то не выходило. В одном приморском городе прожил он с неделю, вздумавши вдруг купить большой трехэтажный доходный дом. Часто ходил туда, осматривал, расспрашивал, думал уже, как бы поскорее перевести сюда задаток, но однажды вечером разговорился с извозчиком, который вез его этой улицей.
- Видишь вон дом?.. Покупаю, братец, - ткнул он в его спину пальцем.
- До-ом? - переспросил извозчик.
- Вот тот дом... дикого цвета, трехэтажный.
- Знаю, как не знать, - ответил извозчик.
- Покупаю, - опять сказал Антон Антоныч.
Извозчик повернулся, оглядел Антона Антоныча, показавши разом все свое косматое, несокрушимо красное, бородатое лицо, и сказал убежденно:
- Хлопот с ним, с этим домом!
- Так что ж из этого, что хлопот?
- К тому я: что больше денег, то больше хлопот.
- Ну-у?
- А на что их много-то?.. - извозчик ухмыльнулся по-детски и добавил: Есть в кошельке пятьдесят рублей, - и за глаза довольно... Или, скажем, тридцать.
- Так что больше и не надо, значит? - удивился Антон Антоныч.
- На кой их шут!.. Пословица говорится: "Не об том тужи, что прожил, а об том, кабы не нажить".
- Та-ак! - еще больше удивился Антон Антоныч, и было ли это от неверного вечернего света или от усталости, или от болезни, но показалось ему, что никогда в жизни не видал он человека с таким нестерпимо умным, осиянным лицом. Лицо было простое, сельское, крепкое, как дубовый пень, с узкими глазами и большим носом. Долго смотрел в его лицо Антон Антоныч и сказал наконец:
- Пожалуй, так оно и будет, что ты оч-чень неглупый малый... да!
И на другой же день уехал из города и забыл про дом.
Полюбил он сидеть на скамейках в скверах перед вечерним гуляньем, сквозь запыленную зелень смотреть на солнце и следить за садовниками в фартуках, когда поливали они по-сельски щедро цветы на клумбах.
Иногда думал он, что хорошо бы проехать в Липяны, сходить на речку Вепрж, побродить в орешнике, и ничего, пусть бы кусались комары в орешнике, как это было в детстве... Может быть, остался в живых кто-нибудь из липянцев, кого он помнил...
Сад в Могилевской губернии, тот самый стадесятинный сад, который сажал он, нашел Антон Антоныч: перешел уже в десятые руки и давно был распахан под огороды сад, - уцелело дюжины две дуплистых корявых яблонь по границе. С одной яблони срезал он ветку себе на память, но в вагоне увидел, что пробуравлена насквозь личинками короеда; повертел ее в руках, разломил на несколько кусков и бросил в окошко.
Когда-то Антон Антоныч играл в шахматы, и вот случилось в одном ресторане, где были шахматные столики, он подошел к двум игрокам и смотрел. Это было после обеда, за которым он выпил много холодного пива и теперь чувствовал себя как-то особенно легко и задорно. Играли медленно и молча. Один, постарше, с росинками на утином носу, сидел, упершись кулаками в щеки; другой - черный, с носом острым, сухим, левой рукою зажал в комок подстриженную бородку и все время держал ее крепко, точно боялся рассыпать, а правой тихонько стучал чужим ферзем по столику.
Никогда раньше не вглядывался так в лица Антон Антоныч, как теперь, когда он не знал, зачем ездил, - ни в лица, ни в деревья, ни в дома, ни в облака вечерние и дневные, ни в поля. Было безотчетное чувство впитать в себя как можно больше, как-то все согласовать, углубить, продолжить.
Теперь он смотрел сверху на обоих, видел высокую розовую голову одного, с утиным носом, и упрямую черноволосую, низко стриженную голову другого и думал, как жил один, как другой. Оба были в чесучовых пиджаках, но розовый, должно быть, много ходил перед этим по жарким улицам: спина его пиджака была влажная, желтая; у черного пиджак был сухой. Смотрел Антон Антоныч на их руки, на запонки их рубашек, на то, сколько каждый готовился к ходу и что делал при этом, - как оглядывал доску, как двигал руками, - и решил, что первый был семейный, и детей у него не меньше, чем четверо, и имя его какое-нибудь очень простое, например, Иван Петрович; другой же, черный, холостой и зовут его как-нибудь по-армянски - Карапет.
Иван Петрович ему нравился, и он хотел, чтобы выиграл Иван Петрович.
Но выигрывал Карапет. Перед тем как сделать ход, он постукивал ферзем замедленно и задумчиво, и потом стремительно переставлял фигуру и коротко чмыхал носом в два приема. Ходы его были скрытны и лукавы, и когда Иван Петрович потерял свою последнюю фигуру - коня, Антон Антоныч не выдержал и сказал горестно:
- Ну, это ж нужно ж так, а!
Черный вскинул на него как-то одним глазом, по-птичьи, и оскорбленный этим Антон Антоныч сочувственно сказал Ивану Петровичу:
- И никогда в жизни не потеряли бы вы этого коня, если бы только...
Черный улыбнулся левым углом рта и перебил его коротким, скользким, тоже, показалось так, черненьким словом:
- Нельзя! - и покачал головою.
Антон Антоныч не нашел что ответить, только смотрел на него долго, тяжело и злобно.
Но вот уже кончили партию, сдался Иван Петрович. Он прокашлялся, вытерся платком и поднялся, а Карапет сказал Антону Антонычу улыбаясь:
- Хотите, сыграем с вами?.. Советовать нельзя, а сыграть, если хотите...
- Вы, пожалуйста, не думайте, что вы з неба звезды хватаете в этом деле, - нет! - сразу и с сердцем сказал Антон Антоныч. - Не хватаете, не бойтеся, нет... - и порывисто сел на тот стул, с которого встал Иван Петрович.
- Кто ж и говорит, с неба звезды!.. Шахматы - дело тонкое, - так же улыбаясь и жмурясь, говорил черный.
Иван Петрович отошел пить воду к буфету... потом ушел совсем; потом, как всегда в предвечерние часы в губернских городах, в ресторане стало пусто и гулко, и остались только они двое.
После шести первых ходов, во время которых Антон Антоныч взял пешку и успел сказать: "Шах королю", черный медленно проговорил:
- А я, признаться, хотел было предложить вам играть со ставкой... Хорошо, что не предложил.
- То-то и есть, голубчик, - сказал Антон Антоныч, но посмотрел на него недоверчиво и добавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16