Здесь пахло сыростью и прелью, холодный камень источал телесную влагу давно умерших людей. Вот он, Иисус, растянутые в муке мышцы, мертвенно-бледная кожа, он висит на своем кресте, бедный глупец, вот его мать в боковом приделе, она держит на руках дитя и над головой у нее сверкает нимб из золотых листьев. Но где же прославление матери? Ведь это младенец должен смотреть на нее с молитвенным восторгом, а не наоборот.
Вернувшись в ризницу, я снимаю через голову балахон и слышу короткий, изумленный вздох Эрики. Я беру женщину за руку — ее рука огрубела от стирки и полевых работ, — поглаживаю ее ладонью свою грудь — плоскую часть груди, там, где она еще не раздваивается, — затем обе груди, плечи, спину и ягодицы, а Эрика все вздыхает, дивясь, какая гладкая у меня кожа, как светится моя смуглота в пламени свечи. Она протягивает мне омофор с красивой вышивкой, с завязками сзади, и мы сооружаем из него юбочку, или, скорее, передник, какой надевают храмовые танцовщицы.
Мне бы еще смазать волосы буйволиным маслом и зачесать их кверху, украсив короной, но мои волосы еще только отрастают, они слишком короткие, так что мы находим еще одну ризу, белую с золотом, и я обматываю ее вокруг головы наподобие тюрбана. Лицо я раскрасила, растерев уголь с маслом, обвела глаза, придав им миндалевидную форму, сделала гуще ресницы и брови, вместо помады использовала красную глину и масло. Этой же краской я покрасила соски, а вокруг сосков нарисовала узор из спиралей и точек.
Конечно, это лишь жалкая тень того великолепного наряда, который имеется у меня дома: и пояс, и диадема, и браслеты, и кольца на пальцы ног и рук, и серьги — все из чистого золота и драгоценных камней. И все же я кажусь Эрике чем-то необычайным, быть может, даже божеством: она падает на колени, обхватывает руками мои бедра и утыкается лицом в омофор.
— Ты и вправду Цыганка Мери, — стонет она. — Ты — Мария.
На большие и средние пальцы я надеваю маленькие колокольчики и, согнув перед собой локти, прижимая к ладоням мизинцы, слегка трясу руками, чтобы Эрика услышала серебряный перезвон.
В большом амбаре стихает веселье, из всех духовых поет одна только флейта, а барабанщик постукивает в натянутую кожу пальцами, вместо того чтобы колотить ладонями. Под эту тихую дробь покачиваются несколько пар, мужчины и женщины тесно сплелись в объятиях, а остальные уже растянулись на земляном полу или укрылись в сене. Дым отчасти рассеялся, из большого бочонка на козлах вытекают последние капли, старик, растянувшись на спине, пытается ловить их ртом. Разумеется, как только я вошла, те, кто оказался ближе всего ко мне, смолкли, а затем по всему залу распространилась тишина, нарушаемая лишь храпом. Крестьяне во все глаза уставились на меня.
Я легонько позвенела колокольчиками, наклонила голову вперед и чуть вбок, выбросила ногу вверх, согнув и повернув наружу колено, и опустила ногу, легонько притопнув. Затем то же па еще раз, с другой ноги. Руки покачиваются, пальцы сгибаются и выпрямляются. Динь-динь, звенят колокольчики, и вот уже барабанщик, великан с широкой грудью, с руками, похожими на хобот слона, и порослью черных волос на груди, подхватывает ритм, отбивает его пальцами по натянутой коже барабана, а за ним следует его приятель флейтист, высокий и тощий, желтоволосый. У моих ног стоит принесенная Эрикой из церкви курильница, из нее поднимается аромат благовоний, заглушающий запахи древесного дыма и кислого пива.
Я начинаю петь на родном языке:
О богиня Минакши,
Чье прекрасное тело сияет
глубокой синевой, Чьи глаза похожи на двух карпов, Богиня, освобождающая нас
от оков этой жизни, Восседающая в лесу
на дереве кадамба, Высокочтимая победительница
Шивы, Благослови меня.
А барабанщик вставляет свой припев:
Добрый сэр, моя девчонка — будто ангел иль царица.
Задерет свою юбчонку, Всех потащит веселиться.
Покачиваясь, отбивая такт, я прохожу по всему амбару, из-под моих смуглых стоп поднимаются облачка пыли, смешиваясь с дымом курений, обвивающим мои бедра. При свете горящих углей медь и жемчуга так и переливаются, пламя свечей дрожит, когда я прохожу мимо, с силой ударяя ногами по полу. Обнаженные груди сулят сладость большую, чем сладость граната, мои ягодицы подобны двум грушам. Все обращенные ко мне взоры загораются тем же пламенем, никто из зрителей не осмеливается даже пошевелиться, они лишь вздыхают, постанывают от сладостной боли. Они уже знают, что танцу предстоит окончиться, что ничего подобного они больше никогда не увидят.
Барабан и флейта угадывают мои желания, мы словно обмениваемся безмолвным сообщением. Желтоволосый флейтист испускает тихие вздохи, похожие на дыхание младенца, барабан гремит все громче, ритм ускоряется, как пульс страстного любовника. Я поднимаюсь на цыпочки, я вращаюсь на одном пальце, руки, взметнувшись над головой, кружатся, одержимые неистовым желанием, и, все так же не отводя от меня глаз, каждая женщина тянется к своему мужчине, мужчина к своей женщине. На моих плечах блестит пот, пот стекает струйкой между грудей, между бедер, от моих движений поднялся ветер, промчался по всем углам амбара, распахнул мешковину, закрывавшую вход в амбар, и снаружи ворвался теплый ветер с дождем, подхватил меня в объятия, задул свечи, погрузил помещение в темноту.
У нас впереди еще вся ночь. Первым нашел меня в темноте Алан, барабанщик, но он так шумел, что его вопли и стоны вскоре привлекли в наш уголок Дэвида вместе с его флейтой. Сено глубокое, мягкое, оно все еще пахнет свежестью, пахнет даже летними цветами, скошенными вместе с травой. Эти парни очень милы, они отчасти утолили мой голод, но они не заменят мне Эдди. Зато, когда они наконец затихли почти затихли, если не считать раскатистого храпа Алана и посвистывания Дэвида, — меня разыскала Эрика. Она взяла меня за руку и повела в свою хижину. Ее мальчик спокойно покачивается в свисающей с потолка колыбели, угли все так же горят в очаге посреди дома. Эрика обтерла мне все тело тряпкой, смоченной в теплой воде, напоила ключевой водой с хлебом и сыром. Она уложила меня в свою постель, убаюкала в своих объятиях. Ее губы касались ямочки у меня на шее, ее грудь прижималась ко мне, и из нее сочилось молоко, ее сильные ноги обхватили меня за талию и бедра.
После первых петухов, еще до рассвета, Эрика снарядила меня в путь, в Бэнбери, но едва я отошла на сотню ярдов от деревни, как позади раздались поспешные шаги. Я оглянулась Алан догнал меня и пошел рядом, не говоря ни слова. Поверх кожаной куртки с передником он успел накинуть плащ, свой глиняный барабан он нес за спиной.
Еще десять ярдов — и вновь шаги, из морозно сверкавшего тумана показался Дэвид, тоже в плаще. Без сомнения, флейту он прихватил с собой. Дэвид недружелюбно глянул на Алана и, по его примеру не говоря ни слова, пристроился рядом со мной с другой стороны.
Так не пойдет. Они оба готовы превратить меня в свою собственность, чего я совершенно не желаю. Я сотворила молитву Парвати, и не прошло и десяти минут, как молитва была услышана. Мы как раз поднимались в гору. Если мы перевалим через гребень, деревня полностью скроется из виду, а тогда уж никакая сила не заставит их повернуть назад. Я стала замедлять шаги, притворилась, будто совсем запыхалась, схватилась рукой за ветку дерева и остановилась отдохнуть. Слава Парвати, они уже догоняют нас. Впереди бежит маленькая девочка в шерстяном платье, с растрепанными волосами, затем ее обгоняет мальчик, и в итоге мальчик подбегает к нам первым.
— Дядя Алан! — кричит он. — Дедушка Берт порвал цепь на бороне. Если ты не вернешься, мы не сможем взборонить поле.
Девочка уже стоит перед нами.
— Дядя Дэвид, если ты не вернешься, дядя Алан не сможет раскалить щипцы, потому что в мехах у него дырка.
Я поглядела на обоих моих спутников, на Алана и Дэвида.
— Ясно. Ты деревенский кузнец, а ты чинишь ему мехи. Так давайте здесь и попрощаемся.
И я пошла дальше, мурлыкая под нос гимн богине, поднялась на гребень холма и начала спускаться по другую его сторону.
Глава двадцать шестая
На рыночной площади Бэнбери началась масленичная ярмарка. Разумеется, мне было неприятно смотреть на тушу зажаренного целиком быка, но многое другое радовало обоняние и вкус: яблоки на палочках, запеченные в меду, куски свинины и баранины, зажаренные на решетке, пирожки с изюмом, которыми гордится эта местность, вино, подогретое со специями; здесь продавалась всякая мишура, ярмарочные гостинцы. Было на что посмотреть фокусники, жонглеры, глотатели огня, канатоходцы. Мужчины соревновались в силе и ловкости, одно состязание заключалось в том, чтобы с размаху прокатить по наклонной планке большой деревянный мяч и сбить им девять фигурок, похожих на булаву. А карнавальная процессия! Во главе процессии на белом коне ехала поразительно красивая девушка, с белоснежной кожей, длинными золотистыми волосами, в зеленом платье, с кольцами на пальцах рук и колокольчиками на пальцах ног. За ней следовали музыканты с уже привычными мне трубами, волынками и барабанами. Догадывались ли жители Бэнбери, кем на самом деле была эта карнавальная королева? Даже если и догадывались, они бы не признались в этом даже шепотом.
А еще я видела кукольный театр, и он порадовал меня больше всего, напомнив о родном городе, где часто устраивают подобные представления. На площадь выехала повозка, старая лошадь, запряженная в нее, так и осталась стоять ее не выпрягли, только привязали к морде торбу с сеном. Повозка открылась сзади, и у самого входа в нее натянули ширму из белого хлопка или шелка. В полу повозки открывается отверстие, через него кукольники, спрятавшиеся под повозкой и укрытые занавесом, спускающимся до самой мостовой, выставляют наружу плоских кукол, управляют движениями их рук и ног, а сзади эту сцену освещают масляные лампы и свечи. В полдень, когда я впервые увидела этот спектакль, он не произвел на меня особого впечатления, но вечером, когда лиловые тучи заволокли небеса, и солнце скрылось позади большой новой церкви, и редкие хлопья снега закружили над рыночной площадью, тележка с куклами показалась и впрямь прекрасной маленькая пещерка, наполненная светом и радостью.
Над ширмой красовалась надпись красными и желтыми буквами по дереву: «Джеф Рив с семьей. Театр теней для развлечения и наставления, выступавший перед коронованными особами Европы».
Они изображали чудо, совершенное Богоматерью для пилигримов на пути в Сантьяго. Мне стало скучно, и я вновь замешалась в толпу, стащила несколько ячменных пирожков с медом и отведала их. Потом я услышала, как восторженно вопят зрители, окружившие повозку, и вернулась к театру теней.
Над занавесом появилась новая надпись: «Последний английский король». Должно быть, это будет поинтереснее. Я пристраиваюсь рядом с крестьянином, который угощается ячменными хлопьями, обжаренными над жаровней и раздувшимися от тепла.
Воин — это и есть главный герой, судя по тому, что он выше всех остальных, — присягает на верность Герцогу. Толпа улюлюкает. Его обманули, кричат все. Умирает старый король, с седой бородой, в короне. Герой надевает его корону, и толпа радостно вопит. Герой сражается с двумя противниками в крылатых шлемах и побеждает их. Снова радостные клики. Над ширмой проплывают, покачиваясь, корабли. На берег выходит Герцог. Толпа улюлюкает. Начинается новая битва. Она затягивается, потом Герою в глаз попадает стрела, выбегает Герцог, приканчивает Героя и забирает себе его корону. Толпа снова улюлюкает, но уже без прежнего воодушевления. Кое-кто из зрителей расстроился до слез.
Зрелище завершает комедия: молодая жена, обманув старика, залезла на грушу и там совокупляется с юношей. На самом деле эта история не так примитивна, как кажется на первый взгляд. Старик — это зима, груша — древо любви, юноша весна, а жена земля. Подходящий спектакль для праздника, отмечающего столкновение зимы с весной. И вообще, учитывая, что актеров в представлении заменяли всего лишь тени, отбрасываемые куклами на занавес-экран, это был действительно хороший театр, исполнявший свое предназначение — наставлять развлекая.
Я собиралась уходить, но, услышав сердитый вздох у себя за спиной, обернулась и увидела невысокого человечка с редеющими седыми волосами, в очках, с приятным открытым лицом. Он проталкивался сквозь толпу, держа в руках открытый ящичек, а другой рукой опираясь на трость с изогнутым набалдашником.
— Пенни за веселье! — взывал он. Стоявший рядом со мной крестьянин, поглощавший воздушные хлопья ячменя, поспешно удалился, расталкивая соседей. Я бросила в ящик пенни — эту монету и еще четыре я вытащила из кошелька сбежавшего крестьянина.
— Великодушный дар! — сказал пожилой человек. — Вполне хватило бы и фартинга.
— Вы же просили пенни.
— Так принято. — Он подхватил меня под локоток и, оглянувшись через плечо, произнес: — Судя по вашей речи и смуглой коже, я заключаю, что вы иноземец, прибывший в наши края с далеких берегов?
Я кивнула в ответ.
Толпа понемногу рассеивалась. Джеф Рив — несомненно, это был он, собственной персоной — мрачно поглядел вслед уходящим зрителям.
— Из них уже ничего не выжмешь. Не откажетесь пропустить со мной по стаканчику? — Он призадумался и уточнил:— Скажем, в «Белой Лошади»?
Он встряхнул коробочку с монетами, и я охотно последовала за ним к театральной повозке. Сзади этот человек немного смахивал на священника: лысина на затылке напоминала тонзуру, а подпоясанный веревкой плащ одеяние монаха. Возможно, он был членом одного из меньших братств. На это указывали и его образование, и хорошие манеры — я уже знала, что в Ингерлонде их можно обнаружить только у людей, принадлежащих к церкви (и то далеко не у всех).
— Дженни? — позвал он. — Я тут повстречал славного парня, он иностранец. Мы с ним пойдем выпьем по кружечке в «Белой Лошади». Присоединяйся к нам, если ты не против.
Красивая блондинка, намного моложе мужа, убирала в глубину повозки подушки, на которых еще недавно сидели, таращась на экран, дети.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53