https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/ido-showerama-8-5-100-28313-grp/
Что толкало его на путь опасностей? Разумеется, деньги, которые теперь в его руках обратились в могучую силу…
Наступила тишина. Все дамы устремили глаза на Вокульского. После небольшого молчания он ответил:
— Да, вы правы, я добыл свое состояние в опасностях и трудах; но разве вы знаете, зачем я добывал его?
— Позвольте, — прервал его Старский, — я отнюдь не попрекаю вас, а, напротив, считаю пример ваш похвальным и достойным подражания. Однако же откуда вы знаете, что человек, который женится (или выходит замуж) по расчету, не преследует тоже какой-нибудь благородной цели? Говорят, родители мои поженились по любви; несмотря на это, они не были счастливы, а я, плод их горячих чуств, и подавно… Между тем моя почтенная бабушка вышла замуж вопреки склонности и ныне является благословением всей округи. Более того, — прибавил он, целуя руку председательше, — она исправляет ошибки моих родителей, которые были так поглощены своей любовью, что не позаботились обеспечить родного сына… Наконец, вот и еще подтверждение в лице очаровательной пани Вонсовской…
— О сударь, — перебила вдова, покраснев, — вы выступаете, словно обвинитель на Страшном суде. Я тоже отвечу, как пан Вокульский: разве вы знаете, зачем я это сделала?
— Однако и вы это сделали, и бабушка, и мы все так же сделаем, — с холодной насмешкой возразил Старский. — Кроме, разумеется, пана Вокульского, у которого достаточно денег, чтобы дать волю своим чуствам…
— И я сделал то же самое, — сдавленным голосом отозвался Вокульский.
— Как, вы женились ради богатства? — спросила вдовушка, широко раскрывая глаза.
— Не ради богатства, а ради права на работу и куска хлеба. Я хорошо знаю закон, о котором говорит пан Старский…
— Ну, что? — ввернул пан Старский, глядя на бабушку.
— …и именно потому сожалею о тех, кто вынужден ему подчиняться, — закончил Вокульский. — Это, может быть, самое ужасное несчастье в жизни.
— Ты прав, — подтвердила председательша.
— Вы начинаете интересовать меня, сударь, — сказала Вонсовская, протягивая Вокульскому руку.
Панна Эвелина в продолжение всего разговора сидела, низко склонившись над вышиваньем. Вдруг она подняла голову и взглянула на Старского с таким отчаянием, что Вокульский был поражен. Но Старский продолжал похлопывать хлыстом по носку своего башмака, покусывать сигару и улыбаться полуязвительно, полупечально.
За беседкой раздался голос Охоцкого:
— Ну, видишь, я говорил тебе, барыня здесь…
— Так ведь то в беседке, а не в кустах, — отвечала молоденькая крестьянка с корзинкой в руках.
— Вот глупая! — буркнул Охоцкий, выходя из-за кустов и беспокойно поглядывая на дом.
— Ого-го! Пан Юлиан выступает в роли покорителя, — заметила вдовушка.
— Да ведь, честное слово, я только затем пошел через цветники, чтоб покороче… — оправдывался Охоцкий.
— И сбились с пути, как утром, когда везли нас…
— Даю честное слово…
— Лучше уж не оправдывайся, а подай мне руку и пойдем, — прервала председательша.
Охоцкий повел ее из беседки, но лицо у него было такое смущенное, а шляпа так отчаянно сдвинулась набекрень, что Вонсовская не утерпела и весело расхохоталась; это вызвало новую вспышку румянца на щеках панны Фелиции, а Охоцкого заставило несколько раз сердито оглянуться на вдовушку.
Все общество свернуло налево и пошло боковой аллеей к приусадебным строениям: впереди председательша и Охоцкий, за ними девушка с корзинкой, потом вдовушка и панна Фелиция, затем Вокульский, а за ним панна Эвелина со Старским. Из-за калитки, которой как раз достигли передние пары, доносился все возраставший шум; в эту минуту Вокульский услышал тихий разговор позади.
— Иногда мне так тяжело, что хоть в гроб ложись… — шептала панна Эвелина.
— Крепитесь, крепитесь! — тоже шепотом отвечал Старский.
Только теперь Вокульский понял цель предпринятой прогулки, увидев, как по двору навстречу председательше бежит целая стая кур, а она сыплет им зерно из корзинки… За курами показалась птичница, старая Матеушова, и доложила барыне, что все благополучно, только утром над двором кружил ястреб да пополудни одна курица чуть не подавилась камешком, но, слава богу, все обошлось.
С птичьего двора председательша проследовала к хлевам и конюшням, а работники, большей частью люди пожилые, перед нею отчитывались. Тут едва не случилось беды: из конюшни выскочил рослый жеребенок и, встав на дыбы, точь-в-точь как пес на задние лапы, кинулся было на председательшу. К счастью, Охоцкий удержал резвое животное, и председательша, как обычно, попотчевала его сахаром.
— Он вас когда-нибудь покалечит, бабушка, — с неудовольствием сказал Старский. — Где это видано приучать к таким нежностям жеребят, из которых со временем вырастают лошади!
— Ты всегда говоришь разумно, — отвечала председательша, поглаживая жеребенка; тот положил морду ей на плечо, а потом побежал за ней следом; батраки с трудом загнали его обратно в конюшню.
Даже некоторые коровы узнавали свою госпожу и приветствовали ее тихим, ласковым мычаньем.
«Удивительная женщина», — подумал Вокульский, глядя на старушку, которая умела внушать любовь к себе и животным и людям.
После ужина председательша отправилась спать, а Вонсовская предложила пройтись по парку.
Барон без особого удовольствия принял предложение. Он надел теплое пальто, закутал шею платком и, взяв под руку невесту, пошел с нею вперед. О чем они говорили, никто не знал, только можно было заметить, что она побледнела, а у него выступили красные пятна на щеках.
Около одиннадцати все разошлись, а барон, покашливая, проводил Вокульского в его комнату.
— Ну что, присмотрелись вы к моей невесте?.. Как она хороша! Тип весталки, знаете ли… Правда? А особенно когда на личике ее появляется выражение этакой странной меланхолии, — вы обратили внимание? Она так прелестна, что… я готов жизнь отдать за нее… Никому, кроме вас, я бы этого не сказал но, поверите ли, она будит во мне такое благоговение, что я не знаю, посмею ли когда-нибудь прикоснуться к ней… Мне хочется молиться на нее!.. Просто упасть к ее ногам, и глядеть ей в глаза, и, если она позволит — целовать край ее платья… Но, простите, не наскучил ли я вам?
Барон вдруг так закашлялся, что глаза его налились кровью. Отдышавшись, он продолжал:
— Вообще-то я не кашляю, но сегодня немного простудился; я не очень склонен к простудам, только вот осенью и ранней весной. Ну, да ничего, пройдет. Как раз позавчера я пригласил на консилиум Халубинского и Барановского, и они сказали, что мне надо только беречься, и тогда я буду здоров… Спрашивал я их также (говорю это только вам!), что они думают о моей женитьбе. Они сказали, что женитьба — дело личное… Я подчеркнул, что берлинские врачи давно уже советовали мне вступить в брак. Тогда они призадумались, и кто-то из них заметил: «Очень жаль, что вы сразу же не послушались их совета…» Так что я уже твердо решил не откладывать дальше осени…
Снова его одолел кашель. Отдышавшись, он вдруг спросил изменившимся голосом:
— Вы верите в загробную жизнь?
— Почему вы спрашиваете?
— Видите ли, что ни говори, вера спасает человека от отчаяния. Я, например, понимаю, что и сам уже не буду счастлив так, как мог быть когда-то, и ей не дам полного счастья. Единственное, что утешает меня, это мысль о встрече с ней в ином, лучшем мире, где мы оба опять будем молоды. Ведь она, — прибавил он задумчиво, — и там будет моею, ибо священное писание учит: «Что вы свяжете на земле, то будет связано и на небе…» Вы, может быть, в это не верите, как и пан Охоцкий, однако признайтесь, что… иногда… вы все-таки верите и не могли бы поклясться, что так не будет?
Часы за стеной пробили полночь; барон испуганно вскочил и простился с Вокульским. Через несколько минут его астматический кашель послышался из другого конца флигеля.
Вокульский открыл окно. Возле кухни громко кукарекали петухи. В парке жалобно стонала сова; с неба сорвалась звезда и покатилась куда-то за деревья. Барон все еще кашлял.
«Неужели все влюбленные так слепы, как он? — думал Вокульский. — И мне, да и каждому здесь ясно, что эта девица совсем его не любит. Кажется, она даже влюблена в Старского.
Я еще не разобрался в положении, но, по всей вероятности, дело обстоит так: барышня выходит замуж ради денег, а Старский поддерживает ее решимость своими теориями. А может быть, и он немного увлекся ею? Вряд ли. Верней, она ему уже надоела, и он хочет поскорее спихнуть ее замуж. Впрочем… Нет, это было бы чудовищно… Только у публичных женщин бывают любовники, которые ими торгуют. Что за глупое предположение! Может быть, Старский в самом деле ей друг и советует так, как считает правильным. Ведь он открыто заявляет, что сам женится только на богатой. Чем плохой принцип? Не хуже других, как сказал бы Охоцкий. Правильно говорила как-то председательша, что у нынешнего поколения крепкие головы и холодные сердца; наш пример отвратил их от сентиментальности, и они верят только в силу денег, что, впрочем, свидетельствует об их рассудительности. А Старский, право же, не глуп: пожалуй, немного шалопай и бездельник, но бесспорно не глуп. Любопытно, за что с ним так круто обходится Вонсовская? Вероятно, она питает к нему слабость, а так как деньги у нее есть, то в конце концов они все-таки поженятся. Впрочем, какое мне до этого дело?..
Любопытно, почему председательша сегодня ни разу не упомянула о панне Изабелле? Ну, уж спрашивать я не стану… Мигом начали бы болтать бог знает что…»
Вокульский заснул и во сне увидел себя влюбленным и хилым бароном, а Старский играл при нем роль друга дома.
Он проснулся и рассмеялся:
— Ну, уж тут бы я сразу вылечился!
Утром он опять удил рыбу вместе с панной Фелицией и Охоцким. А когда в час дня все собрались за завтраком, Вонсовская обратилась к хозяйке дома:
— Бабушка, вы позволите оседлать двух лошадей, для меня и для пана Вокульского? — И, обернувшись к Вокульскому, прибавила: — Мы поедем через полчаса. С этой минуты вы начинаете нести свою службу при мне.
— Вы поедете только вдвоем? — спросила панна Фелиция, пылая румянцем.
— А разве и вы с паном Юлианом хотели бы ехать?
— Только, пожалуйста… Прошу не распоряжаться моей особой! — запротестовал Охоцкий.
— Фелиция останется со мною, — вмешалась председательша.
У панны Фелиции кровь прилила к лицу и на глазах выступили слезы. Она взглянула на Вокульского — сначала сердито, потом высокомерно и, наконец, выбежала из комнаты, будто бы за платочком. Вернулась она с покрасневшим носиком и посмотрела на присутствующих, словно Мария Стюарт, прощающая своих палачей.
Ровно в два часа к крыльцу подвели двух прекрасных верховых лошадей. Вокульский подошел к своей, тотчас явилась и Вонсовская. Амазонка плотно облегала ее фигуру, статную, как у Юноны; рыжеватые волосы были собраны в тяжелый узел. Она поставила ногу на руку конюха и, как пружина, прыгнула в седло. Хлыст слегка дрожал у нее в руке.
Между тем Вокульский спокойно поправлял стремена.
— Скорее, сударь, скорее! — торопила она, натягивая поводья; лошадь под ней танцевала и становилась на дыбы. — За воротами поскачем галопом… Avanti, Savoya!<Вперед, Савойя! (итал. )>
Наконец Вокульский вскочил на коня, Вонсовская нетерпеливо взмахнула хлыстом — и оба тронулись в путь.
Примерно на версту от усадьбы тянулась дорога, обсаженная липами. По обе стороны серели поля, на которых кое-где еще стояли большие, как избы, скирды пшеницы. Небо было чистое, солнце светило ярко, издали доносился жалобный скрип молотилки.
Несколько минут лошади бежали рысью. Но вот Вонсовская приложила рукоять хлыста к губам, подалась вперед и полетела галопом. Вуаль развевалась за нею, как сизое крыло.
— Avanti! Avanti!
Так они мчались несколько минут. Вдруг всадница круто осадила коня; она разрумянилась и тяжело дышала.
— Хватит, — сказала она. — Теперь поедем шагом.
Она выпрямилась и устремила пристальный взгляд на восток, где вдалеке синел лес. Аллея осталась позади, они ехали полем; кругом серели скирды хлеба и зеленели грушевые деревья.
— Скажите, — спросила вдова, — приятно наживать состояние?
— Нет, — подумав, ответил Вокульский.
— А тратить его приятно?
— Не знаю.
— Вы не знаете? А ведь о вашем состоянии рассказывают чудеса. Говорят, у вас тысяч шестьдесят годового дохода…
— Сейчас у меня значительно больше; но я очень мало трачу.
— Сколько же?
— Тысяч десять.
— Жаль. Я в прошлом году решила промотать уйму денег. Управляющий и кассир уверяют меня, будто я истратила двадцать семь тысяч… Я безумствовала — и все же не разогнала скуку… Сегодня я подумала: спрошу-ка, как чуствует себя человек, который тратит шестьдесят тысяч в год? Но вы не тратите столько. Жаль!.. Знаете что? Истратьте как-нибудь шестьдесят, нет, сто тысяч в год и скажите мне: действительно ли это дает сильные ощущения и каковы они? Хорошо?
— Заранее могу вам сказать, что не дает.
— Нет? К чему же тогда деньги? Если и сто тысяч в год не могут дать счастья, так от чего же оно зависит?
— Можно и с одной тысячей быть счастливым. Счастье каждый носит в самом себе.
— Но откуда-то оно берется…
— Нет, сударыня.
— И это говорите вы, человек столь необыкновенный!
— Если б даже я и был необыкновенным человеком, то лишь благодаря страданиям, а не счастью. И уж, во всяком случае, не благодаря расходам.
На опушке леса показалось облачко пыли. Вонсовская с минуту вглядывалась в него, потом вдруг хлестнула коня и, свернув влево, понеслась по полю, не разбирая дороги.
— Avanti! Avanti!
Они скакали минут десять; на этот раз Вокульский первый осадил коня. Он остановился на вершине холма; внизу расстилался зеленый луг, прекрасный, как мечта. Что именно было в нем прекрасно — зеленая трава или крутые изгибы речушки, склоненные над нею деревья или ясная синева неба? Вокульский не знал.
Но Вонсовская не любовалась пейзажем. Она сломя голову летела с холма, словно желая поразить спутника своей отвагой.
Когда Вокульский, не торопясь, спустился следом, она повернула к нему коня и нетерпеливо крикнула:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Наступила тишина. Все дамы устремили глаза на Вокульского. После небольшого молчания он ответил:
— Да, вы правы, я добыл свое состояние в опасностях и трудах; но разве вы знаете, зачем я добывал его?
— Позвольте, — прервал его Старский, — я отнюдь не попрекаю вас, а, напротив, считаю пример ваш похвальным и достойным подражания. Однако же откуда вы знаете, что человек, который женится (или выходит замуж) по расчету, не преследует тоже какой-нибудь благородной цели? Говорят, родители мои поженились по любви; несмотря на это, они не были счастливы, а я, плод их горячих чуств, и подавно… Между тем моя почтенная бабушка вышла замуж вопреки склонности и ныне является благословением всей округи. Более того, — прибавил он, целуя руку председательше, — она исправляет ошибки моих родителей, которые были так поглощены своей любовью, что не позаботились обеспечить родного сына… Наконец, вот и еще подтверждение в лице очаровательной пани Вонсовской…
— О сударь, — перебила вдова, покраснев, — вы выступаете, словно обвинитель на Страшном суде. Я тоже отвечу, как пан Вокульский: разве вы знаете, зачем я это сделала?
— Однако и вы это сделали, и бабушка, и мы все так же сделаем, — с холодной насмешкой возразил Старский. — Кроме, разумеется, пана Вокульского, у которого достаточно денег, чтобы дать волю своим чуствам…
— И я сделал то же самое, — сдавленным голосом отозвался Вокульский.
— Как, вы женились ради богатства? — спросила вдовушка, широко раскрывая глаза.
— Не ради богатства, а ради права на работу и куска хлеба. Я хорошо знаю закон, о котором говорит пан Старский…
— Ну, что? — ввернул пан Старский, глядя на бабушку.
— …и именно потому сожалею о тех, кто вынужден ему подчиняться, — закончил Вокульский. — Это, может быть, самое ужасное несчастье в жизни.
— Ты прав, — подтвердила председательша.
— Вы начинаете интересовать меня, сударь, — сказала Вонсовская, протягивая Вокульскому руку.
Панна Эвелина в продолжение всего разговора сидела, низко склонившись над вышиваньем. Вдруг она подняла голову и взглянула на Старского с таким отчаянием, что Вокульский был поражен. Но Старский продолжал похлопывать хлыстом по носку своего башмака, покусывать сигару и улыбаться полуязвительно, полупечально.
За беседкой раздался голос Охоцкого:
— Ну, видишь, я говорил тебе, барыня здесь…
— Так ведь то в беседке, а не в кустах, — отвечала молоденькая крестьянка с корзинкой в руках.
— Вот глупая! — буркнул Охоцкий, выходя из-за кустов и беспокойно поглядывая на дом.
— Ого-го! Пан Юлиан выступает в роли покорителя, — заметила вдовушка.
— Да ведь, честное слово, я только затем пошел через цветники, чтоб покороче… — оправдывался Охоцкий.
— И сбились с пути, как утром, когда везли нас…
— Даю честное слово…
— Лучше уж не оправдывайся, а подай мне руку и пойдем, — прервала председательша.
Охоцкий повел ее из беседки, но лицо у него было такое смущенное, а шляпа так отчаянно сдвинулась набекрень, что Вонсовская не утерпела и весело расхохоталась; это вызвало новую вспышку румянца на щеках панны Фелиции, а Охоцкого заставило несколько раз сердито оглянуться на вдовушку.
Все общество свернуло налево и пошло боковой аллеей к приусадебным строениям: впереди председательша и Охоцкий, за ними девушка с корзинкой, потом вдовушка и панна Фелиция, затем Вокульский, а за ним панна Эвелина со Старским. Из-за калитки, которой как раз достигли передние пары, доносился все возраставший шум; в эту минуту Вокульский услышал тихий разговор позади.
— Иногда мне так тяжело, что хоть в гроб ложись… — шептала панна Эвелина.
— Крепитесь, крепитесь! — тоже шепотом отвечал Старский.
Только теперь Вокульский понял цель предпринятой прогулки, увидев, как по двору навстречу председательше бежит целая стая кур, а она сыплет им зерно из корзинки… За курами показалась птичница, старая Матеушова, и доложила барыне, что все благополучно, только утром над двором кружил ястреб да пополудни одна курица чуть не подавилась камешком, но, слава богу, все обошлось.
С птичьего двора председательша проследовала к хлевам и конюшням, а работники, большей частью люди пожилые, перед нею отчитывались. Тут едва не случилось беды: из конюшни выскочил рослый жеребенок и, встав на дыбы, точь-в-точь как пес на задние лапы, кинулся было на председательшу. К счастью, Охоцкий удержал резвое животное, и председательша, как обычно, попотчевала его сахаром.
— Он вас когда-нибудь покалечит, бабушка, — с неудовольствием сказал Старский. — Где это видано приучать к таким нежностям жеребят, из которых со временем вырастают лошади!
— Ты всегда говоришь разумно, — отвечала председательша, поглаживая жеребенка; тот положил морду ей на плечо, а потом побежал за ней следом; батраки с трудом загнали его обратно в конюшню.
Даже некоторые коровы узнавали свою госпожу и приветствовали ее тихим, ласковым мычаньем.
«Удивительная женщина», — подумал Вокульский, глядя на старушку, которая умела внушать любовь к себе и животным и людям.
После ужина председательша отправилась спать, а Вонсовская предложила пройтись по парку.
Барон без особого удовольствия принял предложение. Он надел теплое пальто, закутал шею платком и, взяв под руку невесту, пошел с нею вперед. О чем они говорили, никто не знал, только можно было заметить, что она побледнела, а у него выступили красные пятна на щеках.
Около одиннадцати все разошлись, а барон, покашливая, проводил Вокульского в его комнату.
— Ну что, присмотрелись вы к моей невесте?.. Как она хороша! Тип весталки, знаете ли… Правда? А особенно когда на личике ее появляется выражение этакой странной меланхолии, — вы обратили внимание? Она так прелестна, что… я готов жизнь отдать за нее… Никому, кроме вас, я бы этого не сказал но, поверите ли, она будит во мне такое благоговение, что я не знаю, посмею ли когда-нибудь прикоснуться к ней… Мне хочется молиться на нее!.. Просто упасть к ее ногам, и глядеть ей в глаза, и, если она позволит — целовать край ее платья… Но, простите, не наскучил ли я вам?
Барон вдруг так закашлялся, что глаза его налились кровью. Отдышавшись, он продолжал:
— Вообще-то я не кашляю, но сегодня немного простудился; я не очень склонен к простудам, только вот осенью и ранней весной. Ну, да ничего, пройдет. Как раз позавчера я пригласил на консилиум Халубинского и Барановского, и они сказали, что мне надо только беречься, и тогда я буду здоров… Спрашивал я их также (говорю это только вам!), что они думают о моей женитьбе. Они сказали, что женитьба — дело личное… Я подчеркнул, что берлинские врачи давно уже советовали мне вступить в брак. Тогда они призадумались, и кто-то из них заметил: «Очень жаль, что вы сразу же не послушались их совета…» Так что я уже твердо решил не откладывать дальше осени…
Снова его одолел кашель. Отдышавшись, он вдруг спросил изменившимся голосом:
— Вы верите в загробную жизнь?
— Почему вы спрашиваете?
— Видите ли, что ни говори, вера спасает человека от отчаяния. Я, например, понимаю, что и сам уже не буду счастлив так, как мог быть когда-то, и ей не дам полного счастья. Единственное, что утешает меня, это мысль о встрече с ней в ином, лучшем мире, где мы оба опять будем молоды. Ведь она, — прибавил он задумчиво, — и там будет моею, ибо священное писание учит: «Что вы свяжете на земле, то будет связано и на небе…» Вы, может быть, в это не верите, как и пан Охоцкий, однако признайтесь, что… иногда… вы все-таки верите и не могли бы поклясться, что так не будет?
Часы за стеной пробили полночь; барон испуганно вскочил и простился с Вокульским. Через несколько минут его астматический кашель послышался из другого конца флигеля.
Вокульский открыл окно. Возле кухни громко кукарекали петухи. В парке жалобно стонала сова; с неба сорвалась звезда и покатилась куда-то за деревья. Барон все еще кашлял.
«Неужели все влюбленные так слепы, как он? — думал Вокульский. — И мне, да и каждому здесь ясно, что эта девица совсем его не любит. Кажется, она даже влюблена в Старского.
Я еще не разобрался в положении, но, по всей вероятности, дело обстоит так: барышня выходит замуж ради денег, а Старский поддерживает ее решимость своими теориями. А может быть, и он немного увлекся ею? Вряд ли. Верней, она ему уже надоела, и он хочет поскорее спихнуть ее замуж. Впрочем… Нет, это было бы чудовищно… Только у публичных женщин бывают любовники, которые ими торгуют. Что за глупое предположение! Может быть, Старский в самом деле ей друг и советует так, как считает правильным. Ведь он открыто заявляет, что сам женится только на богатой. Чем плохой принцип? Не хуже других, как сказал бы Охоцкий. Правильно говорила как-то председательша, что у нынешнего поколения крепкие головы и холодные сердца; наш пример отвратил их от сентиментальности, и они верят только в силу денег, что, впрочем, свидетельствует об их рассудительности. А Старский, право же, не глуп: пожалуй, немного шалопай и бездельник, но бесспорно не глуп. Любопытно, за что с ним так круто обходится Вонсовская? Вероятно, она питает к нему слабость, а так как деньги у нее есть, то в конце концов они все-таки поженятся. Впрочем, какое мне до этого дело?..
Любопытно, почему председательша сегодня ни разу не упомянула о панне Изабелле? Ну, уж спрашивать я не стану… Мигом начали бы болтать бог знает что…»
Вокульский заснул и во сне увидел себя влюбленным и хилым бароном, а Старский играл при нем роль друга дома.
Он проснулся и рассмеялся:
— Ну, уж тут бы я сразу вылечился!
Утром он опять удил рыбу вместе с панной Фелицией и Охоцким. А когда в час дня все собрались за завтраком, Вонсовская обратилась к хозяйке дома:
— Бабушка, вы позволите оседлать двух лошадей, для меня и для пана Вокульского? — И, обернувшись к Вокульскому, прибавила: — Мы поедем через полчаса. С этой минуты вы начинаете нести свою службу при мне.
— Вы поедете только вдвоем? — спросила панна Фелиция, пылая румянцем.
— А разве и вы с паном Юлианом хотели бы ехать?
— Только, пожалуйста… Прошу не распоряжаться моей особой! — запротестовал Охоцкий.
— Фелиция останется со мною, — вмешалась председательша.
У панны Фелиции кровь прилила к лицу и на глазах выступили слезы. Она взглянула на Вокульского — сначала сердито, потом высокомерно и, наконец, выбежала из комнаты, будто бы за платочком. Вернулась она с покрасневшим носиком и посмотрела на присутствующих, словно Мария Стюарт, прощающая своих палачей.
Ровно в два часа к крыльцу подвели двух прекрасных верховых лошадей. Вокульский подошел к своей, тотчас явилась и Вонсовская. Амазонка плотно облегала ее фигуру, статную, как у Юноны; рыжеватые волосы были собраны в тяжелый узел. Она поставила ногу на руку конюха и, как пружина, прыгнула в седло. Хлыст слегка дрожал у нее в руке.
Между тем Вокульский спокойно поправлял стремена.
— Скорее, сударь, скорее! — торопила она, натягивая поводья; лошадь под ней танцевала и становилась на дыбы. — За воротами поскачем галопом… Avanti, Savoya!<Вперед, Савойя! (итал. )>
Наконец Вокульский вскочил на коня, Вонсовская нетерпеливо взмахнула хлыстом — и оба тронулись в путь.
Примерно на версту от усадьбы тянулась дорога, обсаженная липами. По обе стороны серели поля, на которых кое-где еще стояли большие, как избы, скирды пшеницы. Небо было чистое, солнце светило ярко, издали доносился жалобный скрип молотилки.
Несколько минут лошади бежали рысью. Но вот Вонсовская приложила рукоять хлыста к губам, подалась вперед и полетела галопом. Вуаль развевалась за нею, как сизое крыло.
— Avanti! Avanti!
Так они мчались несколько минут. Вдруг всадница круто осадила коня; она разрумянилась и тяжело дышала.
— Хватит, — сказала она. — Теперь поедем шагом.
Она выпрямилась и устремила пристальный взгляд на восток, где вдалеке синел лес. Аллея осталась позади, они ехали полем; кругом серели скирды хлеба и зеленели грушевые деревья.
— Скажите, — спросила вдова, — приятно наживать состояние?
— Нет, — подумав, ответил Вокульский.
— А тратить его приятно?
— Не знаю.
— Вы не знаете? А ведь о вашем состоянии рассказывают чудеса. Говорят, у вас тысяч шестьдесят годового дохода…
— Сейчас у меня значительно больше; но я очень мало трачу.
— Сколько же?
— Тысяч десять.
— Жаль. Я в прошлом году решила промотать уйму денег. Управляющий и кассир уверяют меня, будто я истратила двадцать семь тысяч… Я безумствовала — и все же не разогнала скуку… Сегодня я подумала: спрошу-ка, как чуствует себя человек, который тратит шестьдесят тысяч в год? Но вы не тратите столько. Жаль!.. Знаете что? Истратьте как-нибудь шестьдесят, нет, сто тысяч в год и скажите мне: действительно ли это дает сильные ощущения и каковы они? Хорошо?
— Заранее могу вам сказать, что не дает.
— Нет? К чему же тогда деньги? Если и сто тысяч в год не могут дать счастья, так от чего же оно зависит?
— Можно и с одной тысячей быть счастливым. Счастье каждый носит в самом себе.
— Но откуда-то оно берется…
— Нет, сударыня.
— И это говорите вы, человек столь необыкновенный!
— Если б даже я и был необыкновенным человеком, то лишь благодаря страданиям, а не счастью. И уж, во всяком случае, не благодаря расходам.
На опушке леса показалось облачко пыли. Вонсовская с минуту вглядывалась в него, потом вдруг хлестнула коня и, свернув влево, понеслась по полю, не разбирая дороги.
— Avanti! Avanti!
Они скакали минут десять; на этот раз Вокульский первый осадил коня. Он остановился на вершине холма; внизу расстилался зеленый луг, прекрасный, как мечта. Что именно было в нем прекрасно — зеленая трава или крутые изгибы речушки, склоненные над нею деревья или ясная синева неба? Вокульский не знал.
Но Вонсовская не любовалась пейзажем. Она сломя голову летела с холма, словно желая поразить спутника своей отвагой.
Когда Вокульский, не торопясь, спустился следом, она повернула к нему коня и нетерпеливо крикнула:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121