Александров работал в традициях Голливуда («Веселые ребята», «Цирк»).Когда-то Целков жил в Москве и очень бедствовал. Евтушенко привел к нему Артура Миллера. Миллеру понравились работы Целкова. Миллер сказал:– Я хочу купить вот эту работу. Назовите цену.Целиков ехидно прищурился и выпалил давно заготовленную тираду:– Когда вы шьете себе брюки, то платите двадцать рублей за метр габардина. А это, между прочим, не габардин.Миллер вежливо сказал:– И я отдаю себе в этом полный отчет.Затем он повторил:– Так назовите же цену.– Триста! – выкрикнул Целиков.– Триста чего? Рублей?Евтушенко за спиной высокого гостя нервно и беззвучно артикулировал:«Долларов! Долларов!»– Рублей? – переспросил Миллер.– Да уж не копеек! – сердито ответил Целиков.Миллер расплатился и, сдержанно попрощавшись, вышел. Евтушенко обозвал Целикова кретином…С тех пор Целиков действовал разумнее. Он брал картину. Измерял ее параметры. Умножал ширину на высоту. Вычислял, таким образом, площадь. И объявлял неизменно твердую цену:– Доллар за квадратный сантиметр!Было это еще при жизни Сталина. В Москву приехал Арманд Хаммер. Ему организовали торжественную встречу. Даже имело место что-то вроде почетного караула.Хаммер прошел вдоль строя курсантов. Приблизился к одному из них, замедлил шаг. Перед ним стоял высокий и широкоплечий русый молодец.Хаммер с минуту глядел на этого парня. Возможно, размышлял о загадочной славянской душе.Все это было снято на кинопленку. Вечером хронику показали товарищу Сталину. Вождя заинтересовала сцена – американец любуется русским богатырем. Вождь спросил:– Как фамилия?– Курсант Солоухин, – немедленно выяснили и доложили подчиненные.Вождь подумал и сказал:– Не могу ли я что-то сделать для этого хорошего парня?Через двадцать секунд в казарму прибежали запыхавшиеся генералы и маршалы:– Где курсант Солоухин?Появился заспанный Володя Солоухин.– Солоухин, – крикнули генералы, – есть у тебя заветное желание?Курсант, подумав, выговорил:– Да я вот тут стихи пишу… Хотелось бы их где-то напечатать. Через три недели была опубликована его первая книга – «Дождь в степи».Шемякина я знал еще по Ленинграду. Через десять лет мы повстречались в Америке. Шемякин говорит:– Какой же вы огромный!Я ответил:– Охотно меняю свой рост на ваши заработки…Прошло несколько дней. Шемякин оказался в дружеской компании. Рассказал о нашей встрече:«…Я говорю – какой же вы огромный! А Довлатов говорит – охотно меняю свой рост на ваш…(Шемякин помедлил)…талант!»В общем, мало того, что Шемякин – замечательный художник. Он еще и талантливый редактор…Когда-то я был секретарем Веры Пановой. Однажды Вера Федоровна спросила:– У кого, по-вашему, самый лучший русский язык?Наверно, я должен был ответить – у вас. Но я сказал:– У Риты Ковалевой.– Что за Ковалева?– Райт.– Переводчица Фолкнера, что ли?– Фолкнера, Сэлинджера, Воннегута.– Значит, Воннегут звучит по-русски лучше, чем Федин?– Без всякого сомнения.Панова задумалась и говорит:– Как это страшно!..Кстати, с Гором Видалом, если не ошибаюсь, произошла такая история. Он был в Москве. Москвичи стали расспрашивать гостя о Воннегуте. Восхищались его романами, Гор Видал заметил:– Романы Курта страшно проигрывают в оригинале…Отмечалась годовщина массовых расстрелов у Бабьего Яра. Шел неофициальный митинг. Среди участников был Виктор Платонович Некрасов. Он вышел к микрофону, начал говорить.Раздался выкрик из толпы:– Здесь похоронены не только евреи!– Да, верно, – ответил Некрасов, – верно. Здесь похоронены не только евреи. Но лишь евреи были убиты за то, что они – евреи…У Неизвестного сидели гости. Эрнст говорил о своей роли в искусстве. В частности, он сказал:– Горизонталь – это жизнь. Вертикаль – это Бог. В точке пересечения – я, Шекспир и Леонардо!..Все немного обалдели. И только коллекционер Нортон Додж вполголоса заметил:– Похоже, что так оно и есть…Раньше других все это понял Любимов. Известно, что на стенах любимовского кабинета расписывались по традиции московские знаменитости. Любимов сказал Неизвестному:– Распишись и ты. А еще лучше – изобрази что-нибудь. Только на двери.– Почему же на двери?– Да потому, что театр могут закрыть. Стены могут разрушить. А дверь я всегда на себе унесу…Спивакова долго ущемляли в качестве еврея. Красивая фамилия не спасала его от антисемитизма. Ему не давали звания. С трудом выпускали на гастроли. Доставляли ему всяческие неприятности.Наконец Спиваков добился гастрольной поездки в Америку. Прилетел в Нью-Йорк. Приехал в Карнеги-Холл.У входа стояли ребята из Лиги защиты евреев. Над их головами висел транспарант:«Агент КГБ – убирайся вон!»И еще:«Все на борьбу за права советских евреев!»Начался концерт. В музыканта полетели банки с краской. Его сорочка была в алых пятнах.Спиваков мужественно играл до конца. Ночью он позвонил Соломону Волкову. Волков говорит:– Может после всего этого тебе дадут «Заслуженного артиста»?Спиваков ответил:– Пусть дадут хотя бы заслуженного мастера спорта".У дирижера Кондрашина возникали порой трения с государством. Как-то не выпускали его за границу. Мотивировали это тем, что у Кондрашина больное сердце. Кондрашин настаивал, ходил по инстанциям. Обратился к заместителю министра. Кухарский говорит:– У вас больное сердце.– Ничего, – отвечает Кондрашин, там хорошие врачи.– А если все же что-нибудь произойдет? Знаете, во сколько это обойдется?– Что обойдется?– Транспортировка.– Транспортировка чего?– Вашего трупа…Дирижер Кондрашин полюбил молодую голландку. Остался на Западе. Пережил как музыкант второе рождение. Пользовался большим успехом. Был по-человечески счастлив. Умер в 1981 году от разрыва сердца. Похоронен недалеко от Амстердама.Его первая, советская, жена говорила знакомым в Москве:– Будь он поумнее, все могло бы кончиться иначе. Лежал бы на Новодевичьем. Все бы ему завидовали.Хачатурян приехал на Кубу. Встретился с Хемингуэем. Надо было как-то объясняться. Хачатурян что-то сказал по-английски. Хемингуэй спросил:– Вы говорите по-английски?Хачатурян ответил:– Немного.– Как и все мы, – сказал Хемингуэй.Через некоторое время жена Хемингуэя спросила:– Как вам далось английское произношение?Хачатурян ответил:– У меня приличный слух…Роман Якобсон был косой. Прикрывая рукой левый глаз, он кричал знакомым:– В правый смотрите! Про левый забудьте! Правый у меня главный! А левый – это так, дань формализму…Хорошо валять дурака, основав предварительно целую филологическую школу!..Якобсон был веселым человеком. Однако не слишком добрым. Об этом говорит история с Набоковым.Набоков добивался профессорского места в Гарварде. Все члены ученого совета были – за. Один Якобсон был – против. Но он был председателем совета. Его слово было решающим.Наконец коллеги сказали:– Мы должны пригласить Набокова. Ведь он большой писатель.– Ну и что? – удивился Якобсон. – Слон тоже большое животное. Мы же не предлагаем ему возглавить кафедру зоологии!В Анн-Арборе состоялся форум русской культуры. Организовал его незадолго до смерти издатель Карл Проффер. Ему удалось залучить на этот форум Михаила Барышникова.Русскую культуру вместе с Барышниковым представляли шесть человек. Бродский – поэзию. Соколов и Алешковский – прозу. Мирецкий – живопись. Я, как это ни обидно, – журналистику.Зал на две тысячи человек был переполнен. Зрители разглядывали Барышникова. Каждое его слово вызывало гром аплодисментов. Остальные помалкивали. Даже Бродский оказался в тени.Вдруг я услышал как Алешковский прошептал Соколову:– Да чего же вырос, старик, интерес к русской прозе на Западе!Соколов удовлетворенно кивал:– Действительно, старик. Действительно…Высоцкий рассказывал:"Не спалось мне как-то перед запоем. Вышел на улицу. Стою у фонаря. Направляется ко мне паренек. Смотрит как на икону:«Дайте, пожалуйста автограф». А я злой, как черт. Иди ты, говорю…Недавно был в Монреале. Жил в отеле «Хилтон». И опять-таки мне не спалось. Выхожу на балкон покурить. Вижу, стоит поодаль мой любимый киноактер Чарльз Бронсон. Я к нему. Говорю по-французски: «Вы мой любимый артист…» И так далее… А тот мне в ответ: «Гет лост…» И я сразу вспомнил того парнишку…"Заканчивая эту историю, Высоцкий говорил:– Все-таки Бог есть!Аксенов ехал по Нью-Йорку в такси. С ним был литературный агент. Американец задает разные вопросы. В частности:– Отчего большинство русских писателей-эмигрантов живет в Нью-Йорке?Как раз в этот момент чуть не произошла авария. Шофер кричит в сердцах по-русски: «Мать твою!..»Вася говорит агенту: «Понял?»Рубин вспоминал:– Сидим как-то в редакции, беседуем. Заговорили о евреях. А Воробьев как закричит: «Евреи, евреи… Сколько этот антисемитизм может продолжаться?! Я, между прочим, жил в Казахстане. Так казахи еще в сто раз хуже!..»Нью-Йорк.Захожу в русскую книжную лавку Мартьянова. Спрашиваю книги Довлатова и Уфлянда – взглянуть. Глуховатый хозяин с ласковой улыбкой выносит роман Алданова и тыняновского «Кюхлю».Удивительно, что даже спички бывают плохие и хорошие.В Лондон отправилась делегация киноработников. Среди них был документалист Усыпкин. На второй день он исчез. Коллеги стали его разыскивать. Обратились в полицию. Им сказали:– Русский господин требует политического убежища.Коллеги захотели встретиться с беглецом. Он сидел между двумя констеблями.– Володя, – сказали коллеги, – что ты наделал?! Ведь у тебя семья, работа, договоры.– Я выбрал свободу, – заявил Усыпкин.Коллеги сказали:– Завтра мы отправляемся в Стратфорд. Если надумаешь, приходи в девять утра к отелю.– Навряд ли, – произнес Усыпкин, – я выбрал свободу.Однако на следующий день Усыпкин явился. Молча сел в автобус.Ладно, думают коллеги, сейчас мы тоже помолчим. Ну а уж дома мы тебе покажем.Долго они гуляли по Стратфорду. Затем вдруг обнаружили, что Усыпкин снова исчез. Обратились в полицию. В полиции им сказали:– Русский господин требует политического убежища.Встретились с беглецом. Усыпкин сидел между двумя констеблями.– Что же ты делаешь, Володя?! – закричали коллеги.– Я подумал и выбрал свободу, – ответил Усыпкин.Лет двадцать пять назад я спас утопающего. Причем героизм мне так несвойственен, что я даже запомнил его фамилию – Сеппен. Эстонец Пауль Сеппен.Произошло это на Черном море. Мы тогда жили в университетском спортлагере. Если не ошибаюсь, чуть западнее Судака.И вот мы купались. И этот Сеппен начал тонуть. И я его вытащил на берег.Тренер подошел ко мне и говорит:– Я о тебе, Довлатов, скажу на вечерней поверке.Я, помню, обрадовался. Мне тогда нравилась девушка по имени Люда, гимнастка. И не было повода с ней заговорить. А без повода я в те годы заговаривать с женщинами не умел.И вдруг такая удача.Стоим мы на вечерней поверке – человек шестьсот. То есть весь лагерь. Тренер говорит:– Довлатов, шаг вперед!Я выхожу. Все на меня смотрят. Люда в том числе.Тренер говорит:– Вот. Обратите внимание. Взгляните на этого человека. Плавает как утюг, а товарища спас!«Пока мама жива, я должна научиться готовить…»Критик П. довольно маленького роста. Он спросил, когда мы познакомились, а это было тридцать лет назад:– Ты, наверное, в баскетбол играешь?– А ты, – говорю, – наверное, в кегли?Александр Глезер:– Господа: как вам не стыдно?! Я борюсь с тоталитаризмом, а вы мне про долги напоминаете!В Союзе появилась рок-группа «Динозавры». А нашу «Свободу» продолжают глушить. (Запись сделана до 89-го года). Есть идея – глушить нас с помощью все тех же «Динозавров». Как говорится, волки сыты и овцы целы.Что будет, если на радио «Либерти» придут советские войска?Я думаю, все останется на своих местах. Где они возьмут такое количество новых халтурщиков? Сколько на это потребуется времени и денег?Наш сын Коля в детстве очень любил играть бабушкиной челюстью.Челюсть была изготовлена американским врачом не по мерке. Мать ее забраковала. Пошла к отечественному дантисту Сене. Тот изготовил ей новую челюсть. А старую мать подарила внуку. Она стала Колиной любимой игрушкой.Иногда я просыпался ночью от ужасной боли. Оказывалось, наш сынок забыл любимую игрушку в моей кровати.Мы купили дом в горах, недалеко от Янгсвилла. То есть в довольно глухой американской провинции. Кругом холмы, луга, озера.. Зайцы и олени дорогу перебегают. В общем, глушь.Еду я как-то с женой в машине. Она вдруг говорит:– Как странно! Ни одного чистильщика сапог!Моя жена Лена – крупный специалист по унынию.Арьев:«…Ночь, Техас, пустыня внемлет Богу…»Оден говорил:– Белые стихи? Это как играть в теннис без сетки.Как-то беседовал Оден с Яновским, врачом и писателем. Яновский сказал:– Я увольняюсь из клиники. После легализации абортов мне там нечего делать. Я убежденный противник абортов. Я не могу работать в клинике, где совершаются убийства.Оден виновато произнес:– I could.(Я бы мог).К нам зашел музыковед Аркадий Штейн. У моей жены сидели две приятельницы. Штейну захотелось быть любезным.– Леночка, – сказал он, – ты чудно выглядишь. Тем более – на фоне остальных.Парамонов говорил о музыковеде Штейне:– Вот, смотри. Гениальность, казалось бы, такая яркая вещь, а распознается не сразу. Убожество же из человека так и прет.Алексей Лосев приехал в Дартмут. Стал преподавать в университете. Местные русские захотели встретиться с ним. Уговорили его прочесть им лекцию. Однако кто-то из новых знакомых предупредил Лосева:– Тут есть один антисемит из первой эмиграции. Человек он невоздержанный и грубоватый. Старайтесь не давать ему повода для хамства. Не сосредоточивайтесь целиком на еврейской теме.Началась лекция. Лосев говорил об Америке. О свободе. О своих американских впечатлениях. Про евреев – ни звука. В конце он сказал:– Мы с женой купили дом. Сначала в этом доме было как-то неуютно. И вдруг не территории стал появляться зайчик. Он вспрыгивал на крыльцо. Бегал под окнами. Брал оставленную для него морковку…Вдруг из последнего ряда донесся звонкий от сарказма голос:– Что же было потом с этим зайчиком? Небось подстрелили и съели?
1 2 3 4 5 6