Но девочку заставляли поздно ложиться спать и с младенческих лет отпускали ей в неограниченном количестве джин с водой, чтобы воспрепятствовать росту; быть может, такая система воспитания породила у дитяти-феномена эти добавочные феноменальные явления.
Пока происходил этот короткий диалог, джентльмен, игравший дикаря, подошел, обутый в башмаки и с туфлями в руке, и остановился в нескольких шагах, как бы желая принять участие в разговоре. Найдя момент благоприятным, он вставил слово.
– Вот это талант, сэр! – сказал дикарь, кивая в сторону мисс Крамльс.
Николас с этим согласился.
– Ax! – сказал актер, сжимая зубы и со свистом втягивая воздух. – Ей нельзя оставаться в провинции. Нельзя!
– Что вы хотите этим сказать? – спросил директор.
– Хочу сказать. – с жаром ответил тот, – что она слишком хороша для провинциальной сцены и что она должна быть в одном из больших театров в Лондоне или нигде! И я вам больше скажу, напрямик: если бы не ревность и не зависть со стороны особ, вам известных, она была бы уже там. Может быть, вы меня представите, мистер Крамльс?
– Мистер Фолер, – сказал директор, представляя его Николасу.
– Счастлив познакомиться с вами, сэр. – Мистер Фолер прикоснулся указательным пальцем к полям шляпы, а затем пожал Николасу руку. – Новый коллега, сэр, насколько я понимаю?
– Недостойный этого звания, – ответил Николас.
– Видали вы когда-нибудь такую приманку? – прошептал актер, отводя в сторону Николасв, когда директор отошел от них, чтобы поговорить с женой.
– Какую именно?
Мистер Фолер скорчил забавную гримасу из своей пантомимной коллекции и указал через плечо.
– Неужели вы имеете в виду феноменального ребенка?
– Обман, а не феномен! – заявил мистер Фолер. – Любая приютская девочка с самыми заурядными способностями сыграла бы лучше, чем эта. Она может поблагодарить свою счастливую звезду, что родилась дочерью директора.
– Вы как будто принимаете это близко к сердцу, – с улыбкой заметил Николас.
– Да, клянусь богом! Еще бы не принимать! – сказал мистер Фолер, беря его под руку и прогуливаясь с ним взад и вперед по сцене. – Есть от чего человеку раздражаться, если он видит, как эта неуклюжая девчонка каждый вечер выступает в лучших ролях и буквально лишает театр сборов, потому что ею насильно пичкают пубяяку, а других актеров обходят. Не удивительно ли, что проклятое семейное тщеславие ослепляет человека до такой степени, что он жертвует собственными интересами? Мне точно известно, что в прошлом месяце в Саутгемптоне явилось однажды вечером зрителей на пятнадцать шиллингов шесть пенсов, чтобы посмотреть, как я исполняю шотландский танец, а каковы были последствия? С тех пор меня ни разу – ни единого разу! – не выпускали с этим танцем, а дитя-феномен каждый вечер сквозь букеты искусственных цветов ухмылялось пяти взрослым и одному младенцу в партере и двум мальчишкам на галерке:
– Поскольку я могу судить на основании того, что видел, – сказал Николас. – вы являетесь достойным членом труппы.
– О! – отозвался мистер Фолер, похлопывая одной туфлей о другую, чтобы выколотить из них пыль. – Я недурно справляюсь – пожалуй, лучше всех в моем жанре, – но при таком отношении, как здесь, это все равно что подвешивать свинец к подошвам, вместо того чтобы натирать их мелом, и танцевать в кандалах без всякой от того прибыли. Алло, старина, как поживаете?
Джентльмен, к которому относились эти последние слова, был человек со смуглым, почти желтым лицом, с длинными густыми черными волосами и явными намеком (хотя он был гладко выбрит) на такую же темную жесткую бороду и бакенбарды. На вид ему было не больше тридцати лет, хотя в первый момент многие сочли бы его значительно старше, так как лицо у него было очень бледное от постоянного применения грима. На нем была рубашка в клетку, старый зеленый фрак с новыми позолоченными пуговицами, галстук с широкими красными и зелеными полосами и просторные синие брюки; к тому же при нем была простая ясеневая трость, служившая скорее для парада, чем для полезного употребления, так как он размахивал ею, держа рукоятью вниз, за исключением тех случаев, когда поднимал ее на несколько секунд и, став в позицию, делал два-три выпада в кулисы или в какой-нибудь иной предмет, одушевленный или неодушевленный, представлявший в тот момент удобную мишень.
– Ну, Томми, что нового? – сказал этот джентльмен, делая выпад тростью, который его друг ловко парировал туфлей.
– Новое лицо, вот и все, – ответил мистер Фолер, смотря на Николаса.
– Познакомьте же, Томми, познакомьте, – сказал другой джентльмен, укоризненно похлопывая его тростью по тулье шляпы.
– Это мистер Ленвил, наш первый трагик, мистер Джонсон, – сказал пантомимист.
– За исключением тех случаев, когда старому кирпичу приходит в голову самому быть трагиком, могли бы вы добавить, Томми, – заметил мистер Ленвил. – Полагаю, вам известно, сэр, кто такой кирпич?
– Нет, право же, нет, – ответил Николас.
– Так мы называем Крамльса, потому что у него манера игры тяжеловесная и грузная, – пояснил мистер Ленвил. – А впрочем, мне шутить некогда, у меня тут роль на двенадцати страницах, в которой я должен выступить завтра вечером, а я еще не успел заглянуть в нее. Я чертовски быстро заучиваю – это единственное утешение.
Успокоив себя таким соображением, мистер Ленвил достал из кармана засаленную, измятую рукопись и, сделав еще один выпад в сторону своего друга, начал шагать взад и вперед, зазубривая роль и изредка позволяя себе принимать соогветствующие позы, какие ему подсказывало его воображение и текст.
К тому времени собралась почти вся труппа. Кроме мистера Ленвила и его приятеля Томми, здесь присутствовали стройный молодой джентльмен с подслеповатыми глазами, который играл несчастных влюбленных и вел теноровые арии, и рука об руку с ним комический поселянин, человек со вздернутым носом, большим ртом, широкой физиономией и выпученными глазами. С дитятей-феноменом любезничал подвыпивший пожилой джентльмен, оборванный донельзя, который играл умиротворенных и добродетельных старцев, а за миссис Крамльс старательно ухаживал другой пожилой джентльмен, чуточку более респектабельного вида, который играл вспыльчивых старцев – тех забавных чудаков, чьи племянники служат в армии и которые вечно гоняются за ними с толстыми палками, принуждая их жениться на богатых наследницах. Затем здесь был субъект в мохнатом пальто, походивший на бродягу, который шагал взад и вперед перед рампой, размахивая тросточкой и что-то без умолку бормоча вполголоса для увеселения воображаемой аудитории. Он был уже не так молод, как в прежние времена, и фигура его, пожалуй, изменилась к худшему, но было в нем что-то преувеличенно-щегольское, свойственное герою благородной комедии. Была здесь еще небольшая группа из трех-четырех молодых людей со впалыми щеками и густыми бровями, беседовавших в углу, но они как будто не играли особой роли и смеялись и болтали, не привлекая к себе ни малейшего внимания.
Леди собрались особой стайкой вокруг вышеупомянутого расшатанного стола. Здесь была мисс Сневелличчи – она могла исполнять что угодно, начиная с любого танца и кончая леди Макбет, а в свой бенефис всегда играла какую-нибудь роль в голубых шелковых штанишках до колен. Из глубин своей соломенной шляпки, похожей на ящик для угля, она посматривала на Николаса и делала вид, будто поглощена сообщением занимательной истории своей подруге мисс Ледрук, которая принесла с собой рукоделие и самым натуральным образом мастерила гофрированный воротничок. Здесь была мисс Бельвони, которая редко притязала на роль с текстом и обычно играла пажа в белых шелковых чулках: стояла, согнув одну ногу, и созерцала публику или входила и выходила вслед за мистером Крамльсом в высоких трагедиях; сейчас она подвивала локончики красавицы мисс Бравасса, чей портрет в одной из ролей, сделанный когда-то учеником гравера, выставлялся на продажу в витрине кондитера и зеленщика, а также в библиотеке и в кассе каждый раз, когда появлялись афиши, возвещавшие о ее ежегодном бенефисе. Здесь была миссис Ленвил в помятой шляпке с вуалью, как раз в том интересном положении, в каком ей, верно, хотелось быть, если она по-настоящему любила мистера Ленвила. Здесь была мисс Гейзинджи в боа из поддельного горностая, небрежно завязанном вокруг шеи, обоими концами которого она шутливо подхлестывала мистера Крамльса-младшего. И, наконец, здесь была миссис Граден в коричневом суконном пальто с пелериной и в касторовой шляпе; она помогала миссис Крамльс по хозяйству, получала деньги у входа, одевала леди, подметала театр, бралась за тетрадь суфлера, когда все прочие были заняты в последней сцене, исполняла в случае необходимости любую роль, никогда ее не разучивая, и появлялась на афишах под любой фамилией, которая, по мнению мистера Крамльса, производила впечатление.
Мистер Фолер, любезно сообщивший эти сведения Николасу, покинул его, чтобы присоединиться к друзьям; церемония взаимного знакомства была завершена мистером Винсентом Крамльсом, который представил нового актера как чудо гениальности и учености.
– Простите, – сказала мисс Сневелличчи, бочком прокрадываясь к Николасу, – вы никогда не играли в Кентербери?
– Никогда, – ответил Николас.
– Припоминаю, – продолжала мисс Сневелличчи, – в Кентербери я видела джентльмена, – правда, всего несколько секунд, потому что я уходила из труппы, когда он поступал в нее, джентльмена, до такой степени похожего на вас, что я была почти уверена, что вы и он – одно лицо.
– Я вас вижу впервые, – возразил Николас с подобающей галантностью. – Я уверен, что раньше никогда вас не видел: этого я бы не мог забыть.
– О, разумеется, вы мне очень льстите, – с милостивым поклоном ответствовала мисс Сневелличчи. – Теперь, когда я смотрю на вас, я вижу, что у джентльмена в Кентербери глаза были не такие, как у вас… Я вам кажусь очень глупой, потому что обращаю внимание на такие вещи, не правда ли?
– О нет! Могу ли я не быть польщенным вашим вниманием? – ответил Николас.
– Ах, вы, мужчины, такие тщеславные существа! – воскликнула мисс Сневелличчи.
После чего она очаровательно сконфузилась и, вынув носовой платок из выцветшего розового шелкового ридикюля с позолоченной застежкой, окликнула мисс Ледрук.
– Лед, милая моя! – воскликнула мисс Сневелличчи.
– Что случилось? – отозвалась мисс Ледрук.
– Это не тот.
– Кто не тот?
– Тот, из Кентербери… вы знаете, что я хочу сказать. Идите сюда. Я хочу поговорить с вами.
Но мисс Ледрук не захотела подойти к мисс Сневелличчи; поэтому мисс Сневелличчи принуждена была пойти к мисс Ледрук и поспешила к ней вприпрыжку, что было поистине очаровательно, а мисс Ледрук, по-видимому, стала подшучивать, будто Николас произвел неотразимое впечатление на мисс Сневелличчи, так как мисс Сневелличчи, весело пошептавшись с мисс Ледрук, пребольно ударила ее по рукам и отошла в приятном смущении.
– Леди и джентльмены, – сказал мистер Винсент Крамльс, писавший что-то на клочке бумаги, – мы репетируем «Смертельную борьбу» завтра в десять. В процессии участвуют все. Интрига, содержание и взаимоотношения персонажей известны всем, стало быть нам нужна только одна репетиция. Все к десяти, пожалуйста.
– Все к десяти, – повторила миссис Граден, озираясь вокруг.
– В понедельник утром мы будем читать новую пьесу, – объявил мистер Крамльс. – Роли еще не распределены, но у каждого будет хорошая роль. Об этом позаботится мистер Джонсон.
– Как? – встрепенувшись, вскричал Николас. – Я…
– В понедельник утром, – повторил мистер Крамльс, дабы заглушить возражения злополучного мистера Джонсона. – Вот и все, леди и джентльмены.
Леди и джентльмены не нуждались во вторичном разрешении уйти, и через несколько минут в театре не осталось никого, кроме семейства Крамльсов, Николаса и Смайка.
– Уверяю вас, – сказал Николас, отводя в сторону директора, – вряд ли я могу приготовиться к понедельнику.
– Вздор, вздор! – отозвался мистер Крамльс.
– Но, право же, я не могу, – возразил Николас. – Моя фантазия не приучена к таким требованиям, в противном случае я, быть может…
– Фантазия! Черт побери, да какое она имеет к этому отношение? – воскликнул директор.
– Большое, дорогой мой сэр.
– Ровно никакого, дорогой мой сэр! – с явным нетерпением отрезал директор. – Вы французский язык знаете?
– Да, в совершенстве.
– Очень хорошо, – сказал директор, доставая из ящика стола свернутые в трубку бумаги и протягивая их Николасу. – Вот! Вы только переведите это на английский и поставьте свою фамилию на титульном листе. Будь я проклят, – сердито продолжал мистер Крамльс, – если не говорил много раз, что не хочу держать у себя в труппе никого, кто не владеет этим языком: тогда бы они могли заучивать с оригинала и играть по-английски, а я был бы избавлен от всех этих хлопот и расходов. Николас улыбнулся и положил в карман пьесу.
– Как вы полагаете устроиться с жильем? – спросил мистер Крамльс.
Николас невольно подумал, что на первую неделю было бы совсем неплохо получить раскладную кровать в партере, но в ответ сказал только, что еще не обращал своих мыслей на сей предмет.
– В таком случае, пойдемте со мной, – сказал мистер Крамльс, – а после обеда мои мальчики отправятся с вами и покажут вам подходящее помещение.
От такого предложения нельзя было отказываться. Николас и мистер Крамльс подали руку миссис Крамльс и вышли на улицу в величественном строю. Смайк, мальчики и феномен пошли домой кратчайшей дорогой, а миссис Граден осталась, чтобы подкрепиться в билетной кассе холодной тушеной бараниной с луком и картофелем и пинтой портера.
Миссис Крамльс шагала по тротуару, как будто шла на казнь, воодушевляемая сознанием своей невинности, и с той героической стойкостью, какую дарует только добродетель. Мистер Крамльс, со своей стороны, напоминал осанкой и поступью бесчувственного тирана, но оба привлекали некоторое внимание многочисленных прохожих, и, когда слышался шепот:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131