— Пришли дядя с тетей и бабушка, и наша кудрявая малютка так выкомаривается, что просто с души воротит, а все мне талдычат: развеселись, ведь сейчас Рождество. Полный отстой.
Я по-сестрински утешаю ее, рассказываю, что мне еще хуже: бывший поклонник явился в гости с новой подружкой.
Потом звоню Магде. У нее дома тоже гости.
— Только я не в настроении, — говорит Магда. — Пришли несколько стильных мальчиков, знакомые моих братьев. Мне бы сейчас скакать и резвиться, но после того жуткого вечера с Миком у меня появился какой-то страх. Все боюсь, вдруг другие тоже подумают не то, вот и сижу тише воды, ниже травы, почти ни с кем не разговариваю, а все мне говорят: развеселись, ведь сейчас Рождество, — представляешь?
— Я только что звонила Надин, у нее точно то же самое.
— Ну, хоть ты в порядке, Элли. У тебя есть Дэн, он-то не станет набрасываться на девушку, а потом распускать гнусные сплетни. Он просто лапочка, хоть и придурок. Ой, извини, я не то хотела сказать!
— Можешь его оскорблять, сколько твоей душе угодно, Магда.
И я рассказываю ей про Дэна и его новую любовь.
Мы с ней дружно смеемся, пока на папиной карточке не заканчивается кредит.
— Вот это замечательный рождественский подарок! — говорю я.
На следующий день я получаю еще несколько замечательных подарков: книгу о Фриде Кало, "Под стеклянным колпаком" американской поэтессы Сильвии Плат, "Цвет пурпура" Элис Уокер, стильный черный купальник от известного модельера и большую коробку с пастелью — все это от папы и Анны. Моголь дарит мне новый альбом для рисования. Почти все рождественское утро я рисую их портреты.
Мы играем в Счастливое Семейство.
И вдруг все рушится.
Около двух мы садимся за рождественский обед. Я предупредила Анну, чтобы положила мне поменьше, но на всех тарелках — целые горы еды. Она замечает мой тревожный взгляд.
— Что не доешь, Элли, оставь на тарелке, — говорит Анна, стараясь сохранить мир.
Но все не так просто. Раз принявшись за работу, мои челюсти уже не хотят останавливаться. Еда бесподобна: золотистая поджаристая индейка, фаршированная каштанами, с клюквенным соусом, малюсенькие булочки с сардельками «чиполата» и беконом, жареная картошка, брюссельская капуста, пастернак, фасоль. Я ем, ем, ем, и все так вкусно, что я просто не в силах положить нож и вилку, я режу, накалываю, жую, пока не исчезает последний кусочек. Я даже собираю пальцем остатки подливки.
— Элли! Ты еще тарелку оближи, — говорит папа, но при этом улыбается. — Приятно видеть, что к тебе вернулся аппетит.
Я и на этом не остановилась. Пирожки с мясом гости вчера подъели, но еще остался рождественский пудинг с коньячным кремом, а потом я беру мандарин и еще три шоколадных конфеты к кофе.
— Ням-ням, — приговаривает Моголь, засовывая в рот конфету с начинкой из шерри-бренди.
— Господи! — вскрикивает Анна. — Выплюнь ее сейчас же, Моголь!
Моголь глотает, плутовато блестя глазами.
— Я теперь пьяный? Ой, здорово! Я буду петь глупые песни, как папа Дэна вчера вечером?
— Ты и так постоянно поешь глупые песни, — говорит Анна. — Не смей больше трогать конфеты с ликером!
— Так нечестно! А Элли можно?
— Элли уже почти взрослая.
Я в этом не так уверена. Не пойму, то ли действует полбокала шампанского, выпитого в начале обеда, то ли три конфеты, съеденные в конце, но мне становится серьезно не по себе. Побаливает туго набитый живот. Я осторожно прикладываю к нему руку. Он огромен, как будто я на шестом месяце.
Вдруг на меня нападает паника. Что я наделала, напихала в себя такое количество еды? Наверняка набрала несколько килограммов. Недели строжайшей диеты пошли насмарку!
Нужно что-то делать, и немедленно.
— Пойду подышу воздухом, — говорю я, выбираясь из-за стола.
— Подожди, мы быстренько сполоснем посуду и пойдем все вместе, погуляем, — говорит папа.
— Нет, мне что-то нехорошо. Я выйду на минуточку. Оставьте посуду, я потом помогу ее вымыть, — говорю я.
Выскакиваю из дома, даже не захватив куртку.
— Элли? — окликает папа.
— Она пьяная! — радостно объявляет Моголь. — Фу! Элли пьяная!
Я и правда чувствую себя пьяной, оказавшись на ледяном ветру. Гора качается, деревья колышутся, маленький кирпичный домик — уборная — то появляется, то пропадает. Меня тошнит. Слава богу, будет легко.
Войдя в уборную, делаю глубокий вдох. Немедленная реакция на запах — рвотный позыв. Я приготовляюсь, заправляю волосы за уши, сую два пальца в рот.
Все происходит быстро и бурно. Глаза у меня крепко зажмурены, слезы бегут по щекам. Вдруг я слышу — кто-то ахнул. Я открываю глаза и вижу, что Анна заглядывает в дверь.
— Анна! Уйди! — с трудом выговариваю я.
Когда я на нетвердых ногах выхожу на улицу, Анна поджидает меня.
— Элли, черт побери, что ты с собой вытворяешь?
Сердце у меня колотится. Я держусь за шею. Горло до сих пор болит. Меня трясет.
— Просто затошнило, только и всего. Не надо на меня так смотреть. Я не виновата. Это оттого, что я так объелась. Наверное, конфеты оказались последний каплей.
— Элли, не ври! Я пошла за тобой и видела, что ты сделала.
— Ты пошла за мной в уборную? Как не стыдно подсматривать!
— Я беспокоюсь о тебе, Элли. Я позволила тебе усыпить мою бдительность на несколько недель, но теперь нужно наконец разобраться. Обсудим все это вместе с папой.
— Сейчас? Господи, Анна, ведь сегодня Рождество!
— Да-да, и я целое утро готовила рождественский обед на этой кошмарной плите, и все удалось, я так радовалась, что вы все ели с удовольствием, все было так хорошо, а потом ты взяла и все испортила.
— Я не виновата, что меня стошнило.
— Вранье! Я видела, как ты сунула себе два пальца в рот.
— Да ладно тебе, меня тошнило, нужно было только немножко помочь…
— Элли, у тебя булимия. Вчера ты сделала то же самое. Я догадалась, но ты меня обманула. Зачем ты это делаешь? Какое-то безумие! Не понимаю, как человек может добровольно вызывать у себя рвоту.
— Мне это не доставляет удовольствия! Это ужасно. А что же мне делать, если у меня такая слабая воля и я все время обжираюсь? Мне необходимо избавиться от лишней еды, пока я от нее еще больше не растолстела.
— Да ты совсем не толстая!
— Нет, толстая. Ужасно толстая.
— Да нет же, нет!
— Девочки, что вы там делаете? — зовет папа, распахнув кухонную дверь. — Почему вы кричите друг на друга? Войдите в дом, вы обе дрожите. Что такое? Что случилось?
Мы входим в дом. Анна начинает рассказывать. Я прошу ее отложить до другого раза. Папа пытается обратить все в шутку, но Анна требует, чтобы он ее выслушал. Она рассказывает обо мне всякие глупости, причем ужасно преувеличивает. Нет у меня никакой булимии. Три раза вызывала у себя рвоту, подумаешь, большое дело. И анорексии у меня тоже нет, хотя Анна утверждает, что и это есть.
— Эта штука бывает у худых, которые на диете, — говорит Моголь. — А Элли не худая, она толстая!
— Вот видите! — И я начинаю плакать.
Анна говорит, что Моголь не то имел в виду. Моголь настаивает, что именно то. Анна велит Моголю замолчать. Моголь кричит, что это нечестно. Теперь уже он начинает плакать. Папа говорит, что все это просто смешно, что сегодня Рождество, он купил новый телевизор, а никто его не смотрит, и зачем Анне нужно было затеять этот глупый скандал. Анна говорит, что она до смерти беспокоится за меня, что папа — плохой отец, что ей уже надоело переживать из-за меня, и тоже начинает плакать. Папа говорит, что мы все расстраиваемся по пустякам — конечно же, у Элли нет ни булимии, ни анорексии, и она не толстая, и вообще не о чем беспокоиться, давайте прекратим всю эту ерунду и постараемся все-таки отпраздновать Рождество.
И мы стараемся.
Господи, спасибо Тебе за телевизор! Идет хороший фильм, и, пошмыгав некоторое время носом и обиженно повздыхав, мы все увлекаемся. Мы почти начинаем снова играть в Счастливое Семейство — но тут наступает время чая.
Я не смею снова начать есть — боюсь, что не смогу остановиться. Так что я просто тихо сижу, пью чай "Эрл Грей" с лимоном, никому не мешаю.
— Элли! Ты ничего не ешь, — говорит Анна.
— Меня еще немножко тошнит.
— Не начинай все сначала!
— Нет, правда.
— Возьми этого вкусненького рождественского торта. Смотри, какая глазурь, — уговаривает папа, как будто я не старше Моголя.
— Не надо мне никакого торта, спасибо, — говорю я, хотя от густого фруктового запаха рот мгновенно наполняется слюной. Я особенно люблю глазурь, как она чудесно похрустывает на зубах, а потом по языку растекается сладость с неповторимым миндальным привкусом.
— Если у тебя действительно нет аппетита, может, возьмешь тонюсенький ломтичек? — говорит папа.
Я могла бы съесть толстенный ломоть. Два. Весь торт могла бы съесть в один присест, господи боже!
— Мне правда не хочется.
Анна вздыхает.
— Ладно, не ешь торт. Но у тебя сейчас в животе абсолютная пустота. Тебе обязательно нужно что-нибудь съесть. Кусочек хлеба с маслом, свежих фруктов и лепесточек сыра.
Она красиво раскладывает на тарелочке тоненький кусочек хлеба, яблоко, несколько зеленых виноградинок и ломтик сыра бри.
— Почти без калорий, полезно и питательно, — говорит она.
Соблазн велик, но после своего срыва за обедом я не решаюсь есть. Начну, а потом не смогу остановиться. Возьму еще кусок хлеба, потом еще, добавлю фруктов, прикончу бри, возьмусь за стилтонский сыр…
— Нет, спасибо, — сдержанно отвечаю я, отодвигая от себя тарелку.
— Элли, Господь с тобой, — говорит папа. — Ешь, черт подери!
— Нет.
— Да что же это, детство какое-то! Ешь, и все.
— Не хочу.
— Тогда выйди из-за стола и не порти нам рождественское чаепитие, — говорит папа.
— Пожалуйста. — И я строевым шагом выхожу из комнаты.
Анна опять плачет. Я чувствую себя виноватой. Она хотела мне помочь. Но я же не нарочно! Я все Рождество была просто как святая, помогала готовить, не устроила скандала, когда Дэн притащил к нам свою подружку. Я не требую особого отношения к себе, не прошу, чтобы для меня отдельно готовили. Когда меня рвало, старалась делать это незаметно для окружающих. Не моя вина, что Анна явилась подглядывать. Почему они не могут оставить меня в покое?
Папа приходит поговорить со мной.
— Уйди.
Анна приходит поговорить со мной.
— Уйди.
Они уходят, и я провожу вечер в одиночестве. Слышно, как они внизу смотрят телевизор и смеются. Я беру новые пастельные мелки и новый альбом, рисую стол, прогибающийся под тяжестью рождественского угощения. Но вся еда испорчена: сандвичи обросли мохнатой плесенью, фрукты разлагаются в вазе, сыр обгрызают мышки, мухи ползают по торту с белой глазурью.



Глава 9
ДЕВОЧКА С ПРОБЛЕМАМИ

У нас установился новый распорядок дня. Я не ем. Анна плачет. Папа кричит. Я ухожу к себе в комнату и рисую. Я не ем. Анна плачет. Папа кричит.
Я ухожу к себе в комнату и рисую…
Моголь наблюдает за ходом игры со зрительской трибуны.
— Элли, ты сумасшедшая, — говорит он, чавкая шоколадкой у меня на глазах.
— Она всех нас сведет с ума, — говорит папа. — Господи, Элли, как ты можешь быть такой эгоисткой, так зациклиться на себе? Ты просто-напросто добиваешься внимания.
— Не надо мне внимания. Мне надо только одно: оставьте меня в покое.
— Это все я виновата, — говорит Анна.
— Почему?
— Это я предложила попробовать диету. Куда девался мой разум? Элли и так было трудно: она лишилась матери, была вынуждена свыкаться с мачехой. Отчасти это символично. Мы с Элли в последнее время немного сблизились, и это ее тревожит. Ей, видимо, кажется, что она предает память своей мамы. Поэтому она отвергает еду, которую я готовлю. Тем самым она отвергает мою заботу в целом.
— В жизни не слышал подобной чепухи, — говорит папа. — Не перевариваю этой психологической болтовни. Прекрати обвинять себя, Анна! Ты замечательно относишься к Элли. Просто она села на диету и зациклилась на этом. Пока мы находимся здесь, ей больше не о чем думать. И наверное, она расстраивается из-за Дэна — тут уж и я подсуропил, я понимаю.
Как они оба неправы! Все это, конечно, не имеет никакого отношения к Дэну. Мы встретили их, когда вышли погулять в очень дождливую погоду. Дэн и Гейл были одеты в одинаковые оранжевые непромокаемые куртки с капюшонами, надвинутыми на самый лоб. Они держались за руки в шерстяных перчатках и шагали в ногу: левой, правой, левой, правой. Похоже, они созданы друг для друга. Я, видно, сошла с ума, если хоть на минуту могла подумать, что Дэн создан для меня.
И Анна тоже ни при чем, хотя ее слова проникают глубже папиных. Меня мучает совесть из-за Анны. Я не хотела, чтобы она так волновалась из-за меня. Я не знала, что она может так изводить себя по моему поводу. А то, что она сказала про мою настоящую маму! Я никогда ни с кем не разговариваю про маму. Папа думает, я ее забыла.
Но я никогда не забуду. Я до сих пор иногда мысленно разговариваю с ней. Дома я держу ее фотографию на столике у кровати, только не привезла ее с собой в коттедж. Вдруг мне страшно хочется ее увидеть. Я пробую нарисовать маму по памяти, но у меня плохо получается. Линия начинает дрожать и прерывается, когда я пытаюсь нарисовать очертания ее груди, талии, бедер. Я всегда считала свою маму красавицей: длинные темные вьющиеся волосы, не то что мои мелкие кудряшки. Большие темные глаза, лицо в форме сердечка, нежные щеки, нежные мягкие руки, мягкая пышная грудь — я до сих пор помню, как уютно было прижаться к ней, когда она укладывала меня спать. Но сейчас я вспоминаю ее мягкую, округлую фигуру и думаю: не была ли моя мама немножечко полной? Конечно, не такой толстой, как я, но все-таки довольно пухленькой?
Я пытаюсь вспомнить, как она выглядела без одежды. Наверное, я видела ее в ванной или в спальне, в трусиках и лифчике? Мне становится стыдно, как будто я подглядываю за ней в замочную скважину. Да какая разница, худая она или толстая? Господи, это же моя умершая мамочка!
Я не верю в рай, но сейчас рисую его, как рисуют маленькие дети: облачка, похожие на сугробы, золотые врата. Я усаживаю маму на сверкающем звездном троне, одеваю ее в мерцающее платье и крылья цвета заката.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19