Наступил момент, когда нужно было выяснить все определенно до конца.
За этим-то он и пришел в спальню.
Сердце, будь твердым. Мужчина остается солдатом и в этом поединке.
Ангелина поднялась с кровати, подошла к Василию и сквозь слезы спросила:
- Уходишь?
- Да, Лина.
- От меня уходишь?
- Не от тебя, Лина, а от всех этих тенет. Я уже вышел из них, и ни одна паутинка больше не держит меня здесь.
- А я? - с надрывом спросила Ангелина, опять падая поперек кровати.
- Так ты-то ведь не паутина, а человек. Свободный человек. У тебя разум и ноги.
Василий надеялся, что сейчас, в эту минуту, будет найден какой-то новый выход. Что-то такое, что Аркадий называл компромиссом. Но Ангелина сказала определенно:
- Я не могу расстаться со всем этим. Это радость моей жизни. Это мои счастливые заботы.
- Разве я неволю тебя, Лина? Если дом, козы и боровы - радость твоей жизни, если черная смородина проросла через тебя, значит, между нами возникли, как говорится, серьезные разногласия идейного порядка.
Ангелина опять заплакала. Серафима Григорьевна, стоявшая за дверью, вбежала и закричала истошным голосом:
- Кто поверит этому? Какие могут быть между мужем и женой идейные разногласия? Придумал бы уж, Василий Петрович, что-нибудь посклепистее!
Василий, не желая видеть тещу, не поворачиваясь к ней, сказал:
- Придумывать я ничего не собираюсь, как и не собираюсь кому-то и что-то объяснять. Кто хочет, кто может, тот пусть верит мне и понимает меня, а кто не может - доказывать не стану.
- Значит, ты бросаешь ее? - в упор спросила Серафима Григорьевна. Ее лицо перекосилось. Снова часто засверкал остекленевший левый глаз.
- Если жена не следует за мужем, значит, не он, а она оставляет его.
Тут Василий посмотрел на тещу и, увидев на ее лице густой слой пудры и подчерненные ресницы, добавил к сказанному:
- Я никому не хочу мешать устраивать свою жизнь и... пудриться!
Серафима хлопнула дверью. Теперь Василию оставалось только положить ключи. И он положил их на кровать. Положив, сказал:
- Бывай здорова, Лина. Не беспокойся, на свою половину этого логова я не претендую. Нотариальная контора пришлет тебе какие следует бумаги. Давай поцелуемся.
И они поцеловались. Поцеловались так, будто тот и другой целовали не живого, а мертвого.
Василий медленно подходил к старенькому "Москвичу". Долго проверял уровень масла в картере, достаточно ли воды в радиаторе. Он даже сходил под навес и взял бутыль с дождевой водой для доливки аккумулятора. С той самой водой, которой наполнил недавний ночной дождь большую суповую миску из нового сервиза.
Видно было по всему - он все еще ждал, что Ангелина выйдет и скажет: "Я согласна, Василий. Отдадим дом завкому..."
Но Ангелина не вышла.
Он сел в машину, нажал кнопку стартера. Машина взвизгнула, будто заплакала. Больно кольнуло сердце Василия Петровича. Пронзительно громко заскулила Шутка.
- Ты что?
А она, будто зная все, просилась к нему. Виляла обрубочком своего хвоста, наклоняя голову набок, глядела на него своим единственным глазом.
- Да разве я тебя оставлю здесь? Прыгай, бедняга.
Шутка прыгнула в открытую дверцу машины и села на переднее место справа от Василия, мордой к ветровому стеклу.
Он хотел остановиться у ворот, чтобы открыть их. Но там оказалась Марфа Егоровна Копейкина.
- Не останавливайся и не оглядывайся, - сказала она, открывая ворота. - Уход огляда не любит.
XLVIII
- А я тебя еще вчера вечером ждала, - как бы между прочим сказала Мария Сергеевна, когда Василий Петрович сел за стол в кругу своей старой семьи.
- Да ведь я, мамочка, будто не оповещал тебя о своем приезде, ответил Василий, - и будто никому ни о чем не говорил. Откуда же ты могла, понимаешь, предположить такое?
И та ответила, смеясь добрыми серыми глазами, светясь белизной своих волос, выглядывающих из-под шелкового клетчатого платочка, повязанного по-молодому:
- Наверно, лампочка мигать начала. Как пробкам перегореть, всегда ты приезжаешь.
И больше ни она, ни Лида и ни Иван ни одним словом не обмолвились о том, почему приехал он, что произошло там. Василий заметил, что его кровать была застлана особенно тщательно. Чистые, новые наволочки на подушках, новые шлепанцы на прикроватном коврике и снова появившийся на тумбочке жбан с квасом, который пил Василий и ночью, - все говорило о том, что его ждали, что здесь известно все.
Мария Сергеевна подала к ужину стерляжью уху на ершином бульоне. Тоже, наверно, не случайно было приготовлено это блюдо.
Лидочка налила первую тарелку отцу, потом бабушке, потом Ване, потом себе.
- Эх, мамочка! А у меня, у бывшего домовладельца, ни гроша в кармане, а надо бы для такого случая...
Ваня поставил перед отцом узкую бутылку пятизвездочного коньяка и сказал:
- По звездочке на брата...
Василий пересчитал сидящих за столом, спросил:
- А пятая-то в честь кого, Ванек?
- Это уж как ты пожелаешь. Хочешь - в честь Ангелины Николаевны, хочешь - в честь Аркадия Михайловича.
Сказал так сын и откупорил бутылку.
- Как в кино, - заметил Василий, поглядывая то на сына, то на Марию Сергеевну. - Все со смыслом. Ну, если все со смыслом, то пятая звездочка пускай будет в честь Шутки. Это уж пожизненная спутница, вокруг Луны и обратно... А мой Аркадий, видно, сбег из города. Иначе показался бы... Ну а что касается остального-прочего, то за отсутствующих я не пью.
Налили. Чокнулись стоя. Молча. Выпили, затем стали есть уху.
Едва ли есть в мире вкуснее уха, нежели сваренная на ершах, а потом заправленная стерлядью. Купцы знали толк в этой дорогой еде! А из простого народа разве только уральцы, живущие близ больших рек, могли позволить себе приготовить такое блюдо. Архиереи - те варили стерляжью уху на курином бульоне. Ну, так им разрешал это не один лишь бог, но и карман.
Ночь Василий проспал не просыпаясь. Проснулся выспавшимся. Свежим. Шутка вылезла из-под кровати, потягиваясь. Ей, кажется, тоже было хорошо среди знакомых людей. Лида и Ваня - это свои. И если они так внимательны к неизвестной ей Марии Сергеевне, значит, она тоже своя. Тем более - кормит ее. Кормит такими косточками, на которых есть что обглодать. И не бросает их, как Серафима Григорьевна, а подает, приговаривая. Пусть Шутка не понимает всех ее слов, но это ласковые слова. В них нет ни одного рычащего слова: "жри", "прорва", "мымра", "обжора". У Марии Сергеевны певучие слова: "Шуточка", "бедняжечка", "умница", "чистюлечка"...
Через день Василий вернулся на работу. И все ему снова так дорого. И шум, и дым. И сверкание тысячи раз виденных слепящих искр, вылетающих золотым снопом из ковшей при разливке стали. И малиновый свет темнеющих слитков, освободившихся от форм и увозимых в прокатные цехи. Радостная и суетная работа одноруких завалочных машин, сующих в огненную пасть мартенов мульду. Все такое привычное и такое новое!..
Киреев зашел в комнату цехового партбюро. Здесь он, кажется, не бывал больше года. И у него, кажется, там не было никакого дела. И он даже не помнил, кто теперь в партбюро. Но его ноги будто сами остановились перед этой дверью, а руки открыли ее. И он прошел туда. Прошел и увидел Афанасия Юдина, сталевара с девятой печи.
- Здорово, Афоня!
- Привет, Вася! Ну как?
- Не знаю, что и сказать...
- Василий Петрович, я тебе советую кончать с отпуском. Тебе нельзя сейчас оставаться без работы. Тебе нужно в жар, в пекло, по самую маковку.
- Пожалуй, понимаешь, Афанасий, что так!
Василий направился к начальнику цеха, чтобы объявить ему о прекращении отпуска по его личному желанию и по совету секретаря партийного бюро товарища Юдина.
XLIX
Через день Киреев появился в цехе во вторую смену. Эти два дня он провел с Лидой. Она ходила с ним по городу под руку. Они шли счастливые и нарядные, не замечая прохожих, витрин и, конечно, афиш. А на одну афишу им следовало бы обратить внимание. Это была цирковая афиша. На ней значилось:
"Под куполом цирка воздушные гимнасты Анна Гарина и Алексей Пожиткин..."
Эта строчка заставила бы их задуматься о дальнейшей судьбе Алины. Она вернулась в цирк и нашла себя в своем блистательном, но нелегком труде. Но нашла ли она своего Алешу не только лишь в воздухе, под куполом цирка, а на земле? - в афише не сообщалось.
Добрые люди умеют прощать. Умение прощать - великое богатство человеческих душ. Все же не все и не сразу может простить и самое доброе сердце.
Первая после отпуска плавка Василия была осторожной, но успешной. Когда началось раскисление стали и в плавке наступила некоторая передышка, Василий решил заглянуть в вечернюю газету. Там сообщалось о пленуме городского комитета партии и говорилось, что первым секретарем горкома избран т. Баранов А.М.
Киреев заметил подручному:
- Скажи, понимаешь, на милость, Андрей, сколько Барановых на свете! У моего-то Баранова имя, отчество тоже А.М.
- Так, может быть, его и выбрали, - сказал первый подручный, заглянув в газету.
Василий громко расхохотался:
- Барановых и Киреевых на свете не меньше, чем Ивановых! Городской комитет такого города, как наш, - это, понимаешь, побольше другого обкома. Туда знаешь каких людей избирают... А мой Аркадий - почти что я. Только у него, конечно, на плечах голова раз в двести покрепче моей.
- Тем более, значит, могли выбрать...
- Тьфу тебе, понимаешь! - крикнул Василий. - Дай газету. Глянь в печь. Ты же первый. А я сталевар. Мое дело - читать, а тебе печься!
Не хотел Василий да и не мог поверить, что Аркадий, который тесал вместе с ним балки, помогал Копейкину чистить свинарник, занимался судьбой циркачки Алины, спал под сосной, жил в каморке верхнего этажа, - и вдруг... первый секретарь! Не бывает такого. Это же номенклатура, город же у них союзного подчинения. Но...
Но, с другой стороны... Теперь такое время... И такой свежий ветер...
Нет, он больше не должен думать ни о чем. Нужно доводить плавку и готовиться к пробе, а потом к выпуску. Сталью больше шутить нельзя.
В эту ночь в мартеновском цехе появилась "молния". Поздравляли Василия Петровича с новым успехом. Киреев отлично понимал, что это "аванс". Успех был не велик. В минутах по времени, в полутора тоннах по весу. Но все же это был успех. И Василий Петрович сказал комсомольцу, работавшему в канаве и вывешивающему "молнию":
- Спасибо, понимаешь... Оправдаю!
В это время в разливочном пролете Василий увидел сына. Он явно ждал отца. Уж не стряслось ли что? Да, кажется, нет - Иван весел.
Сдав смену, Василий Петрович спустился вниз.
- Ты что здесь, сын?
- Жду тебя.
- Зачем?
- Есть поручение.
- От кого?
- От ребят. От цехового бюро комсомола.
Они вышли из цеха. Ваня начал издалека:
- Ты, конечно, знаешь, что новая печь стала на сушку. Это будет комсомольская печь. Полностью комсомольская. Все смены. И на завалке тоже наши ребята. И крановщики... Словом, сквозная, спаренная, комплексная и тому подобное...
- Ну так что?
- Ничего. Сообщаю.
- А сообщаешь зачем?
- Я думал, ты уже догадался...
- Может, и догадался, да не вполне. Не темни уж, понимаешь... Чего вы хотите?
- Бюро выдвигает твою кандидатуру возглавить наш комсомольский коллектив, который будет бороться за звание коммунистического.
Василий Петрович остановился, заглянул сыну в глаза.
- Ванька! Да ведь мне сорок третий. Опоздал я в комсомольских-то кандидатурах ходить. Андрюшку Ласточкина выдвиньте, он давно уже готовый сталевар...
- Нет, папа. Нам нужен ты. Я ведь не как сын, а как член бюро. И в дирекции тебя рекомендуют...
- В дирекции? Вот либералы, понимаешь, проклятые... меня же судить нужно, а не выдвигать...
Ваня сказал на это:
- Суд, папа, судом, а доверие доверием.
В первый раз почувствовал Василий Петрович, что его сын взрослый, самостоятельный человек, член бюро цеховой комсомольской организации, фигура, с которой нельзя не считаться...
- Я подумаю, товарищ Иван Киреев, - сказал Василий Петрович. - Утро вечера мудренее.
Утро и в самом деле оказалось мудренее. Явился второй агитатор - сам секретарь комсомольского бюро цеха Миша Копейкин. Форменный Аркадий Баранов в молодости. Даже глаза карие. Он старше Ивана двумя годами... Мы должны бы сказать о младшем внуке Прохора Кузьмича несколько подробнее. Это эпизодическое действующее лицо могло бы начать ответвление романа, если бы он не был на исходе. Все же кое-что скажем о Мише, чтобы порадоваться за счастливый день Лидочки Киреевой, который может наступить через два или три года.
L
Миша Копейкин, младший внук Прохора Кузьмича, всего лишь мельком назывался на страницах, хотя он имел полное право быть показанным на них в березовом перелеске, где Лидочка пасла коз. Он появился там затем, чтобы сказать, как идет строительство новой, большой мартеновской комсомольской печи. И что он и Ваня придут на нее третьими подручными сталевара.
Он рассказывал ей, что, наверно, его вскоре назначат вторым, а потом и первым подручным и когда-нибудь он будет, как и ее отец, сталеваром вместе с ее братом Ваней. И это очень хорошо.
Миша Копейкин ничего не говорил Лидочке о своей любви. Потому что он еще пока всего лишь третий подручный, а она школьница. И Лида по этой же причине не сообщала ему о своих чувствах, хотя она как-то между прочим заметила:
- У меня никогда не будет никаких коз, никаких поросят и садовых домиков.
И Миша солидно-пресолидно сказал ей:
- Лидия, зачем ты предупреждаешь меня? Неужели ты думаешь, что мы с Иваном способны торговать смородиновыми черенками или поросятами? Нам с Ваней дадут общую квартиру, и мы будем... А как ты относишься к Соне Ладышкиной?
- Я думаю, - ответила Лида, - что у Вани очень хороший вкус, а у Сони Ладышкиной доброе сердце. Я сужу по глазам.
- Это верно, - подтвердил тогда Миша. - Соню очень любят ее пионеры. А это лучшая рекомендация.
Лида считала Мишу самым серьезным молодым человеком. Ему можно было доверять любые тайны. И она почти ничего не скрывала от него, кроме желания хотя бы один раз быть поцелованной им. Но за это желание Лида не уважала себя. Оно было неразумным. Если он поцелует однажды, то поцелует и дважды и трижды... А ей нужно кончать школу и не думать ни о чем таком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25