Словно он взобрался на Эверест и обнаружил там киоск с лимонадом. Что бы они сейчас ни говорили, они наверняка считают, что он занимался чепухой.
— Не унывайте, Джереми, — сказала Гуинн. — Кроме специалистов, о Бокле вообще мало кто даже слышал.
— Просто мы давно отказались от этого наивного представления об истории, — добавила Куик и улыбнулась ему. — Наверное, это и можно считать Прогрессом.
— Погодите, — не унимался он. — Я знаю, что Херкимер все это отметает — он говорит, что история не часовой механизм. Но разве не на этом постулате было построено все Общество Бэббиджа? Он не может нас не интересовать. Независимо от того, верен он или нет.
Последнюю фразу он добавил только потому, что иначе это сказали бы за него Гвинн или Пенни. Сам он не мог бы сказать, верит ли он, что историю можно превратить в точную науку. Это не слишком его касалось. Но его близко касалось другое. Люди из Общества Бэббиджа в это верили, и это они похитили Денниса, чтобы он не раскрыл их тайну. Вот что самое главное — Деннис. А все остальное — ученая схоластика.
Он показал на книгу.
— Ну хорошо, но Бокль имел по этому поводу свое мнение, а он когда-то был авторитетным историком. Вы считаете себя современными учеными и посмеиваетесь над викторианским оптимизмом, но ведь не исключено, что когда-нибудь другие будут посмеиваться над вашим пессимизмом. Кроме того, не один только Бокль верил, что можно создать подлинную науку об обществе. Был еще Адольф Кетле.
На этот раз они только посмотрели на него в недоумении.
— Кто?
Джереми порадовался про себя, что ему все-таки удалось узнать что-то им неизвестное. Он постарался сдержать улыбку.
— Адольф Кетле — был такой довольно известный бельгийский астроном, — сообщил он. — Современник Бокля.
— Астроном? — переспросила Гвинн.
— Ах, астроном… — сказала Куик.
— Да, астроном. В те времена интеллектуалы не так строго делились на категории. Может быть, этому нам стоило бы и поучиться у викторианцев. Кетле и Бокль вели между собой обширную переписку.
Куик взглянула на Гвинн.
— Я об этом никогда не слышала. Правда, Бокль — не моя специальность.
— Я читал собрание писем Бокля, — сказал Джерри. — Оно есть в коллекции редких книг университета.
Это был тронутый плесенью, истрепанный том с треснувшим корешком и изорванными по краям страницами, издававший острый сухой запах. Ему разрешили читать эту книгу только в специальной комнате с искусственным климатом, под непрерывным строгим присмотром архивиста из отдела редких книг. Из-за всего этого Джереми чувствовал себя настоящим ученым-исследователем. Архивист держался так, будто оскорблен тем, что кто-то осмелился дотронуться до драгоценного тома.
— В нескольких письмах Бокль мельком упоминает о «моей переписке с месье Кетле».
Гвинн переглянулась с Пенни и вынула изо рта трубку.
— Зачем Генри Томасу Боклю вздумалось переписываться с каким-то астрономом?
— Готова спорить, что он переписывался и с Дарвином, — сказала Куик. — Он был, по-моему, только чуть-чуть его моложе. — Она повернулась к Джереми. — Я права? Ну конечно! Готова спорить, что Бокль всерьез интересовался эволюционными теориями Дарвина. Тогда они были в большой моде. — Она наклонилась к нему через стол. — Это становится любопытно. Расскажите нам еще. Я даже не знала, что переписка Бокля издана.
Джереми вдруг пришло в голову, что Пенни Куик делает ему авансы. Она словно вывесила плакат: «Я не прочь, чтобы вы произвели на меня впечатление». На мгновение он растерялся. Он никогда не знал, как вести себя в таких ситуациях. Объяснить, что ее старания бессмысленны? Но это только поставит всех в неловкое положение. Не обращать внимания? Это будет равносильно грубому отказу. Она, наверное, и в самом деле мила. По крайней мере, по меркам бульварной прессы, у нее есть все, что требуется от женщины, чтобы считаться привлекательной. Правда, Джереми все это не интересовало. Не то чтобы Пенни ему не нравилась — просто он был к ней совершенно равнодушен. Но она неплохой человек, он не хотел ее обидеть.
— Ну, я тоже заинтересовался, — продолжал он. — Потому что в этом собрании не оказалось ни одного письма к Кегле. В примечании редактора говорилось, что ни у того, ни у другого в бумагах эти письма не обнаружены.
Ему вдруг пришло в голову, что он делает как раз то, что делал Деннис перед тем, как его похитили: занимается историей. Тогда он заметил Деннису, что такой внезапный интерес к истории выглядит странно. Теперь он понял, что это снисходительное замечание, высказанное без всякой задней мысли, могло показаться Деннису обидным. И теперь, когда он сам занялся тем же самым, Деннис стал ему еще ближе, хоть и неизвестно, где он, а может, и вовсе мертв.
Мертв. Теперь Джереми мог думать об этом спокойно. Сумасшедшее напряжение тех дней, паническое ощущение, что нужно немедленно что-то делать, остались в прошлом, хотя временами ему даже хотелось их вернуть. До сих пор группе Ллуэлин так и не удалось установить ничего нового в деле Денниса, и он ощущал что-то вроде стыда при мысли, что смирился с таким положением. Но что было делать — залезть на крышу и кричать на весь Денвер? Обшаривать все углы и закоулки? Кое-кто из друзей говорил, что он «легко возбудимая натура». Может быть, и так. Может быть, он всегда реагировал на события немного преувеличенно и слишком эмоционально. Может быть, только теперь он учится в критические моменты вести себя иначе. Огромное сдерживающее влияние на него оказывала Гвинн с ее спокойным, уравновешенным отношением к жизни. Может быть, она могла бы подсказать ему, как обращаться с Пенни?
Он перебрал надписанные аккуратным почерком папки, лежавшие на столе, и вытащил ту, на которой стояло «Кетле». Открыв ее, он начал перелистывать копии журнальных публикаций, газетных заметок и статей из энциклопедий. Их было не так уж много: имя Кетле не пользовалось шумной известностью. Он отыскал статью из «Нью-Йорк Ревью оф Букс» и протянул ее Пенни.
— Это статья не столько о самом Кегле, сколько об истории статистики, — сказал он. — Но я подчеркнул те места, которые нужны.
Пенни кивнула и провела пальцем по странице в поисках упоминания об астрономе.
«…Кетле показал, что вариации роста человека соответствуют этому „закону ошибок“, и его мысль о возможности более широкого применения „закона ошибок“ легла в основу многих важных исследований конца XIX века в области статистики. Его вклад в науку состоял в том, что он ввел понятие о статистических законах — представление о том, что можно установить истинные факты о множестве людей даже в тех случаях, когда не может быть получена информация об отдельных составляющих этого множества…»
Она подняла глаза от страницы.
— Это поразительно! Мне всегда было интересно, кто виноват в том, что статистика внедрилась в социологию. Но кто эти… — она еще раз заглянула в статью, — Максвелл и Больцман?
— Я и их разыскал. Эти ученые ввели представления Кегле о статистических законах в физику. Но читайте дальше.
Он чуть не ерзал на стуле от нетерпения. Улыбнувшись ему, Пенни прочитала еще абзац.
«…Начиная со второй четверти того столетия сбор статистических данных стал всеобщим увлечением. Мотивы его нередко были связаны с реформистскими настроениями: многие полагали, что статистика позволит создать-научную основу прогрессивной социальной политики. Адольф Кетле разделял увлечения реформистов, но считал, что для этого нужны не одни только факты. Он стремился создать количественную науку об обществе, которая внесла бы порядок в социальный хаос…»
Джереми развел руками.
— Вот. Видите, в те дни было не так уж мало людей, которые задумывались над тем, нельзя ли создать науку об обществе. По словам «Британской Энциклопедии», Кетле изучал «количественные законы произвольных действий». Например, преступлений. — Он показал им копию статьи из энциклопедии. — Это вызвало к жизни множество исследований, посвященных тому, что тогда называли «нравственной статистикой», и широкую дискуссию о свободе воли, с одной стороны, и социальном детерминизме человеческого поведения, с другой.
Гвинн вынула изо рта трубку.
— Могу себе представить, — сказала она.
— Кегле даже написал книгу на эту тему — «Социальная физика», она вышла в 1835 году. Неудивительно, что он поддерживал с Боклем такую активную переписку. Они оказались единомышленниками. Очень жаль, что их письма не сохранились. Нашу группу они могли бы очень заинтересовать.
— Заинтересовать — не то слово, — заметила Гвинн, взглянула на Куик и хитро усмехнулась. — Давайте расскажем обо всем этом Херкимеру на следующем заседании.
— Нет уж, дорогая Гвинн, рассказывай сама. Я лучше спрячусь под стол, — отозвалась Пенни.

Только поздно вечером, когда Джереми собирался ложиться спать, ему пришла в голову мысль, от которой у него по спине побежали мурашки.
Было ли исчезновение переписки Бокля с Кетле всего лишь несчастной случайностью — или за этим стоит что-то большее? Он застыл на месте, просунув ногу в штанину пижамы. Ему представилась некая таинственная туманная фигура, которая одну за другой берет аккуратно перевязанные пачки писем, рвет их на мелкие клочки и швыряет в огонь. Он вспомнил, как неожиданно умер в Дамаске Бокль. Конечно, у него всегда было слабое здоровье, но не могло ли быть?..
Джереми снова вспомнил подброшенное в воздух тело Денниса. А кто-то стрелял в Бомонт, и того репортера — как его фамилия? — тоже убили… И еще этот Брейди Куинн, о котором он читал в бомонтовской распечатке. Общество Бэббиджа убивало всех, кто близко подходил к его тайне. Бокль был современником Куинна, только немного его моложе, — ведь так? Может быть, Бокля отравили?
Он швырнул пижамную куртку на кровать и большими шагами прошел в гостиную, где оставил свои материалы. Повозившись с замками кейса, он достал составленный Генри Бэндмейстером перечень людей, мест и предметов, которые упоминались в бомонтовской распечатке. Он присел на диван, держа перечень на коленях, и принялся листать его — сначала на букву «Б», потом на «К». В конце концов он перевел дух и опустил перечень на колени.
Нет, конечно, это была глупость. Случайное совпадение. Ни Бокль, ни Кегле в бомонтовской распечатке не упоминались. Ничего удивительного — в те дни Америка и Европа были как отдельные миры. Бокль, правда, много путешествовал с матерью, но только по Европе и Ближнему Востоку. Не было никаких намеков на то, что он мог быть как-то связан с Обществом Бэббиджа, и даже на то, что Общество могло что-то знать о нем. Или о Кегле. Нет, просто мысль о возможности создать «науку об обществе» в середине девятнадцатого века висела в воздухе. Неудивительно, что на эту тему размышляли несколько ученых.
И все-таки ему по-прежнему было не по себе.
11
Так бывает, когда падаешь с обрыва. Как только решение было принято, все остальное произошло быстро и неотвратимо. Ассоциация всегда действовала только так — энергично, скрытно, избегая ненужных осложнений. Прилетевший хирург предложил несколько вариантов на выбор, Сара высказала свои пожелания, и вот она уже лежала с головой, сплошь замотанной бинтами, и размышляла, правильно ли сделала.
Следующие несколько недель она провела в постели на самом нижнем этаже подземного убежища. Время от времени к ней в лазарет наведывались Умник, Текс и даже Джейни Хэч. Она говорила им, что все прекрасно и что она ждет не дождется, когда можно будет снять повязки. Но она ни разу не спросила, где остальные и почему больше никто к ней не заходит.
После ожидания, которое, казалось, тянулось целую вечность, бинты сняли.
И тут работа началась всерьез.

Сара изо всех сил старалась не глядеться в зеркало. С тех пор, как сняли повязки, это превратилось у нее почти в привычку. Проходя по коридору мимо окон или каких-нибудь других гладких поверхностей, где можно было увидеть свое отражение, она отворачивалась, а умываясь по утрам, избегала поднимать глаза. Не то чтобы ее обезобразили или изуродовали, — отнюдь нет. Просто женщина, которую она видела в зеркале, была ей совершенно незнакома.
Когда сняли бинты, она долго разглядывала свое новое лицо, поворачивая зеркало то так, то этак, и пытаясь увидеть его под всеми возможными углами. Кожа стала темнее, чем была, лоб сделался выше, нос чуть шире. Ей даже как-то ухитрились изменить форму рта — теперь она улыбалась шире, чем раньше. В общем и целом, не такое уж плохое лицо, мужчины еще будут на нее оглядываться. Но как ни старалась Сара, она не могла увидеть в нем никакого сходства со своей матерью.

Сара закрыла брошюрку, облокотилась на стол и устало провела рукой по лицу. День выдался долгий. Слишком долгий. Она еще раз взглянула на брошюрку — несколько страниц в желтой обложке, скрепленной тремя колечками. «ИСТОРИЯ ЖИЗНИ ГЛОРИИ БЕННЕТ».
«Теперь это я, — подумала она. — Глория Беннет». Она повторила про себя это имя, словно пробуя его на вкус. Глория Беннет.
На мгновение она ощутила сожаление о том, что сделала, но тут же подавила его. В конце концов, она знала, на что идет. Позади остались многие часы мучительных раздумий в горном уединении. Она сама приняла это решение, черт возьми, и что толку теперь размышлять о том, чему уже не бывать? Об этом постоянно твердила ей левая половина мозга. Она действительно приняла самое верное, единственно верное решение. Что бы она теперь ни чувствовала, пути назад нет. Но хотя доводы, твердо усвоенные этой левой половиной, были логичны и неопровержимы, в правой половине время от времени мелькало грустное воспоминание о себе, какой она была раньше, и проносилась мысль: как было бы хорошо, если бы ничего этого не случилось…
«Ладно, что теперь поделаешь? Были бы у бабушки усы, так была бы она дедушкой».
По крайней мере, в Глорию Беннет она превращалась только тогда, когда покидала Убежище. На этом она настояла с самого начала, перед тем, как дать согласие. Среди членов Ассоциации, с Редом и всеми остальными, она все еще могла оставаться Сарой Бомонт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81