Впрочем, не стоит тратить на него свое драгоценное время, верно? Вопросы есть? Что-нибудь непонятно? Если нет, я вернусь в главный цех.
Я ответил, что, кажется, мне все понятно, и он ушел.
Я направился обратно в главную кладовку.
Выстроив в ряд ведерки для бисквитов, я взвесил в каждом из них сухое вещество и понес их в холодильную камеру. Там взвесил жир и солод, рассовал по ведеркам карточки и поставил их у входа в производственный цех.
Потом вернулся в большую кладовую и просмотрел бланки заказов на сладкое тесто.
Я уже здорово вымотался. В этом не было никакой необходимости, но я спешил изо всех сил. Не здесь, а там, внутри. В холодильной камере.
Я закурил сигарету, уговаривая самого себя, что не стоит так волноваться. Спешить не стоит, иначе надолго меня не хватит. С тяжелой работой — такой, какой занимаешься постоянно, — я покончил много лет назад.
Кроме того, если будешь торопиться, запросто что-нибудь напортачишь. Я еще плохо знал свою работу. Когда имеешь дело с большим количеством разных компонентов и взвешиваешь по многу раз, надо держаться начеку, чтобы не пересыпать одного и не недосыпать другого. Если сделаешь ошибку, обнаружить ее можно будет только потом, когда хлеб пойдет в печь и выйдет оттуда жесткий, как кирпич, или плоский, как подошва.
Я посмотрел в холодильную камеру и поежился. Там холодно. Ну и что? Мне совсем не надо было задерживаться в ней с бисквитами и пытаться взвесить все зараз. Я могу поработать в камере, скажем, минут пять, потом выйти и вернуться снова еще минут на пять. Зачем торчать там и дрожать, пытаясь сделать все в один прием?
Я знал зачем и заставил себя признаться в этом. От этого чертового места у меня шел мороз по коже. Я хотел разделаться с ним как можно быстрей. Там было слишком тихо. Услышишь какой-нибудь звук и вздрогнешь, а потом оказывается, что это ты сам сглотнул слюну или у тебя хрустнули кости.
Дверь была такой толстой и тяжелой, что я все время казался себе запертым, даже если это было не так. Нет-нет да и бросишь взгляд — на месте ли еще щетка? А внутри все казалось тусклым и сизым, выкрашенным в один тон, и из-за этого трудно было понять, что где лежит.
Можно было бы открыть дверь пошире... но как раз это мне запрещалось. Кендэлл предупредил меня, чтобы я не открывал дверь больше, чем необходимо. Иначе в холодильнике могут перепортиться все продукты.
Я закашлялся. Болезнь пока не активизировалась, в этом я был уверен, но все-таки хорошо, что меня не заставили предъявить медицинское свидетельство.
Я бросил сигаретный окурок, раздавил его ногой и пробежал глазами бланки для сладкого теста. Здесь было больше продуктов, требовалось составить смеси и использовать дополнительно очищенную муку, а не просто набрать чистые компоненты, как раньше для хлеба.
Если я буду и дальше тянуть такую же волынку, то просто не успею вовремя.
Я вытащил из кармана щетку. Открыл дверь холодильной камеры и вошел внутрь. Рукоятку щетки приставил к косяку, чтобы она держала створку двери. Потом я повернулся к этой штуковине спиной и принялся за работу.
Всего было девять бланков. Я решил сделать сначала два заказа, выйти из камеры и приготовить для них сухие продукты. Потом вернусь и сделаю еще два, и так до тех пор, пока не закончу все. Мне по-прежнему не нравилось в холодильнике, но я знал, что с этим делать. Я нашел отличный способ сэкономить время. Для этого требовалось не трястись от страха и не поглядывать каждые десять секунд на дверь.
Я начал работать, поставил два корытца на рабочий стол, прислонив к ним соответствующие карточки, и начал отсыпать, цедить и взвешивать. Мурашки продолжали бегать по спине, но я не обращал на них внимания. И ни разу не взглянул на дверь.
Работа продвигалась быстро. Мне так не казалось, но я мог судить об этом по своим часам. Я закончил первые две карточки — по «мокрым» компонентам, — вытащил их наружу и дополнил сухими продуктами, а потом снова вернулся внутрь.
Я сделал две и еще две. После этого взялся за четвертую пару. Последнюю, которую мне надо было сделать.
Я покончил с ними, но, похоже, у меня ушло на них больше времени, чем на остальные. Мне казалось, что я их никогда не кончу. Наконец все было готово, и я засунул бланки заказов в щели, проделанные в торцах корытец.
Потом я их поднял, повернулся и толкнул дверь.
Я толкнул ее... сначала довольно слабо, потому что не мог заставить себя надавить как следует. Лишь слегка к ней прислонился. Я боялся, что если я толкну посильней, а она не...
Я немного поднажал, совсем чуть-чуть. Потом еще сильней... и еще...
Потом перестал давить на дверь — ни сильно, ни вообще никак. Я бросился на нее, вложив в этот бросок всю силу своего тела. В руках я все еще держал эти корытца — не знаю, почему я их не выкинул, — и продукты посыпались на меня и на пол. Я ударился о дверь так, словно собирался пролететь сквозь нее. Но вместо этого отскочил назад, поскользнулся и упал, проехавшись по полу брюхом.
Вся сила улетучилась из меня вмиг, как воздух из пробитого баллона. Меня выворачивало наизнанку, но наружу ничего не выходило. Я лежал на полу, корчась и сжимая руками голову, пытаясь выжать из себя эту боль. Через какое-то время я снова смог дышать и бросил осмысленный взгляд по сторонам.
Я посмотрел на дверь. Она была плотно закрыта.
Щетки в двери не было, и она не упала внутрь холодильника.
Кто-то вытащил ее снаружи.
Глава 15
Я засмеялся. Оперся на край стола и поднялся на ноги. Я смеялся и смеялся, размазывая по одежде вылившиеся на меня продукты, чувствуя, как они склеивают пальцы и липнут к рукам.
Если разобраться, какой в этом смысл? Как ты можешь победить? У тебя все шло как по маслу: ты решил кучу проблем, сделал вдвое больше того, что рассчитывал, и здорово продвинулся вперед. Все было замечательно, ты был крутым и мозговитым парнем.
А потом приходит какой-то тупой пьянчуга, у которого мозгов не хватит, даже чтобы бренчать на банджо, и прижимает тебя к стенке.
Он может это сделать, потому что у него ничего нет. Ему нечего терять. Ему не надо быть умным, заметать следы. Ты будешь делать это за него. Он может совершать одну глупость за другой, а ты должен только увертываться и держать рот на замке. Ему не нужна смелость. Он может от тебя убегать, а ты от него не можешь. Он может прикончить тебя в любой момент, любым способом. И что ему будет, если его поймают? А тебе приходится выбирать и время, и способ... И что будет, если поймают тебя? Станешь говорить, что ни в чем не виноват? Все равно никаких шансов. Даже если тебе удастся отвертеться от закона, остается еще Босс.
Я смеялся, задыхался и кашлял. Я вспомнил, как сочувствовал Джейку, — просто со смеху можно помереть.
Это была моя первая реакция — что я отмочил забавнейшую шутку в мире и теперь со всем этим, наконец, покончено. С самого начала в этом не было никакого смысла. Я взялся за дело, выбрал маршрут к своей цели, но чем дальше я к ней шел, тем меньше у меня было шансов когда-нибудь ее достичь.
Поэтому мне стало смешно. Я даже почувствовал облегчение.
Потом меня понемногу стал прохватывать холод, я перестал смеяться и уже не чувствовал никакого облегчения.
Все было слишком просто, ясно и легко. Я всю жизнь купался в дерьме и никогда не мог ни утонуть в нем целиком, ни перебраться на другой берег. Я должен был вязнуть в нем и дальше, время от времени ныряя с головой. Для меня не существовало таких вещей, как чистота и легкость.
Я взглянул на часы. Я встал и начал ходить взад и вперед, топая ногами, растирая руки и похлопывая себя по телу.
Четыре тридцать. Мне казалось, что уже гораздо больше, я работаю уже много часов, чуть ли не с самого утра, а было всего лишь половина пятого... Без четверти шесть Кендэлл отправится домой обедать и зайдет за мной. Тут он меня и обнаружит.
Никто не появится здесь раньше. Делать тут им нечего, и... Короче говоря, никто сюда не придет. А вот Кендэлл наверняка заглянет, чтобы забрать меня домой.
Так или иначе, до смерти я не замерзну, и это было против всяких правил. Меня не смогут найти достаточно быстро, чтобы вовремя оказать помощь, и достаточно поздно, чтобы... чтобы в этом был какой-то смысл.
С половины пятого до без четверти шесть. Час пятнадцать минут. Вот сколько я здесь просижу. Ни больше и ни меньше. Этого не хватит, чтобы меня убить, но этого хватит, и даже с избытком, чтобы причинить мне вред. Самая нужная доза для хорошего пинка под зад.
Я должен был с этим смириться — просто расслабиться и ничего не делать. Потому что, что бы я ни делал, толку от этого не будет никакого. Все равно я заболею, буду почти полностью выведен из строя, жизнь будет едва теплиться во мне. И как раз в то время, когда мне понадобятся все мои силы и когда мне никак нельзя болеть.
Я ничего не мог изменить. Но должен был попробовать.
Расслабиться и смириться — это тоже против правил.
Я ходил взад и вперед, топая и хлопая, разминая свои руки, грея их под мышками или в паху, даже засовывал их под ноги. Я становился все холодней и скованней, а в легких было такое ощущение, словно я дышал огнем.
Я взобрался на стол, пытаясь согреть руки под лампой, висевшей на потолке. Но ее закрывала металлическая сетка, и это была совсем маленькая лампочка, толку от нее не было никакого.
Я спрыгнул на пол и стал ходить снова. Надо что-нибудь придумать... Огонь? У меня нет ничего горючего, и все равно бы это не сработало. В таком положении лучше даже не курить. Воздух стал уже довольно спертым.
Я оглядел ряды полок в поисках... чего-нибудь. Прочитал этикетки на толстых бутылях: экстракт ванилина, лимонная эссенция... содержание алкоголя 40%... Но я знал, чего это стоит. Согреваешься на несколько минут, а потом становится еще холоднее.
Меня охватило раздражение. Я подумал: "Господи, какой же ты идиот. Ведь ты считал себя умным парнем, помнишь? Ты не брал все, что тебе предлагали. Если тебе что-нибудь не нравилось, ты всегда что-нибудь предпринимал. Заперт или не заперт — какая разница. Разве что в смысле воздуха. Предположим...
Предположим, ты сел на этот товарняк из Дентона, на груженный мясом поезд, который мчится без остановки до самого Эль-Рено. Стоит ноябрь, и все эти чертовы вагоны заперты, так что тебе остается только крыша, где дует ледяной ветер. И ты не можешь ни умереть, ни спрыгнуть вниз. Потому что ты помнишь того парня в зарослях у Сент-Джо и цвет травы, на которой он лежит — убитый за пять или десять центов, или за чашку кофе, или... И тогда ты..."
Я вспомнил. Я не сам придумал этот способ, но он хорошо работает.
Надо свернуться внутри мешка с хлопком — есть такие мешки, куда собирают хлопок. Длиной в девять футов, сделан из холстины, ты сидишь внутри и только отворачиваешь краешек, чтобы туда поступало немного воздуха. И тогда ты дышишь практически тем же воздухом, что снаружи, но тебе гораздо теплее. Через некоторое время возникает жжение в легких, в груди нарастает боль, голову ломит. Но ты остаешься внутри, думая о всяких теплых вещах, теплых и мягких, об уюте и покое...
Разумеется, у меня не было ни хлопкового мешка, ни даже холстины или большой ткани. Но я мог во что-нибудь забраться, натянуть на себя и дышать теплом... это могло сработать. Я внимательно осмотрел всю комнату.
Контейнер для яиц? Слишком маленький. Бочка с жиром? Слишком велика: уйдет много времени, чтобы вытащить лишний жир. Сосуд со сладкой начинкой...
Фляга была полна только на четверть. Я присел и съежился, пытаясь прикинуть на себя ее объем, — она была маловата, не совсем то, что мне нужно. Но ничего другого у меня не было.
Я перевернул ее вверх дном, потом обнял руками и стал трясти, вываливая на пол сладко пахнущую полузамерзшую жижу. С помощью совка я выскреб внутренность фляги, но потом понял, что можно скрести так всю ночь, и все равно она не станет совсем чистой. Поэтому я бросил совок и попытался надеть эту штуковину на себя.
Сначала я лег на пол, прижав руки к телу, и втиснул в нее голову и плечи. Потом сел вертикально и дал фляге соскользнуть вниз. Она спустилась примерно до уровня бедер, и комки оставшегося месива начали отлипать от стенок и стекать по мне. С этим мне пришлось смириться... все равно у меня не было ничего другого — только я сам и эта фляга. Поэтому я стал глубоко дышать и попытался сконцентрироваться на... теплом и мягком, на покое и уюте.
Я стал думать о той ферме, которую тот парень держал у себя в Вермонте и выращивал на ней все эти вещицы. Я вспомнил, как он сказал, что один товар пользуется у него особенным спросом. Я закрыл глаза и почти увидел их — целые длинные ряды. Я усмехнулся, а потом засмеялся, чувствуя, как от этой картины во мне разливается тепло. Я еще подумал и стал видеть перед собой:
...козлы ходят вдоль грядок, то вверх, то вниз, перемещаются бочком, поднявшись на задние копыта. И каждый раз, когда они походят к одной из этих штук, они задирают хвост и поливают ее удобрением. А потом, добравшись до конца грядки, они встают на рога и начинают выть. Им приходится это делать. Они знают, что ничего от этого не получат, потому что тут нечего получать, но все-таки продолжают свое дело. Идут боком или пятятся назад, смотря по тому, как проложены грядки. А в конце встают на рога, воют и...
Я перестал об этом думать.
В таких вещах не было тепла.
Мои мысли снова вернулись к Кендэллу — к нему и Фэй. Я думал о том, что я мог бы им сказать. И понял, что правду говорить не стоит.
Она могла расколоться — выложить все Джейку или кому-нибудь другому. Или просто испугаться. Если она станет волноваться и трястись или если она решит, что Джейк может меня переиграть...
А Кендэлл? Если он захочет играть по-честному, то засадит Джейка в тюрьму быстрее, чем тот успеет оглянуться. Ему это только доставит удовольствие — тайный сговор и тому подобное, потому что никто не поймает его за руку, и ему раз плюнуть переиграть Джейка. Но если он поймет, что Джейк попытался убить меня, и решит играть по-честному, то уже не станет меня покрывать. Он меня сдаст, чтобы сохранить свою пекарню.
А если он работает на Босса, то дело еще хуже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23