), звоню лейтенанту госбезопасности Дунину. Будь что будет. Цилю нельзя бросить. Хоть и очень хочется...
Он на месте, обрадованно восклицает, услышав мой голос, он еще не догадывается, что я звоню совсем не для того, чтобы забить в гроб Лены последний гвоздь. Объясняю, что "замели" соседку, что она старая дура и по-русски говорит плохо, так как всю жизнь провела в местечке под Витебском. Вряд ли она - враг. Это недоразумение.
Он дышит в трубку, молчит, это молчание не обещает ничего хорошего. И тогда я пускаю в ход последний козырь:
- Я сын погибшего чекиста. Мой отчим - тоже чекист. Через полгода я буду поступать в специальную школу НКВД. Помогите. По-товарищески.
- По-товарищески... - звучит в трубке иронично. - Ладно. Но - долг платежом красен, Дерябин. Ты знаешь, чего я жду от тебя. Ладно. Через полчаса она будет дома.
Я не успеваю осмыслить - в какой капкан загремел. Я только утешаю себя тем, что "ради братьев своих, ради ближних своих". Ибо "несть еллин, ни иудей". И вдруг ощущаю, что слова Христовы - не звук пустой.
Входит рыдающая Циля. Бросает сумку с продуктами на пол. Бьется головой об стену. Кричит: "Гемахт, кус меин тохес!" И я утешаю ее, как могу. Я говорю: "Ты должна жить ради Мони. Он пропадет без тебя!"
"Пакет-пакет-пакет... - гудит в голове. - Лена-Лена-Лена..." Чертов лейтенант госбезопасности. Подловил. Крепко. И что мне теперь делать? Обратиться за советом? Не к кому. Напрячь извилины? Лейтенант из организации, ей нет равных, мне с нею не тягаться. Никому не тягаться, потому что банальность: сила солому ломит. Как бы поступил на моем месте поручик Бейдеман из драгунского Орденского полка? Революционер и нарушитель спокойствия империи? Листаю книжку, ничего похожего, но внезапно мелькает странная мысль: а если... Если подарить товарищу лейтенанту эту самую книгу? Конечно, обидно. И даже непорядочно по отношению к Лене: это последний, предсмертный подарок, а я... И все же, и все же... Она бы не стала меня ругать. Все же ценой этой книги я спас человека. Цилю спас, будь она неладна. Открыл наугад страницу нумер сто. Вверху: "Важно одно: хотя однажды, хотя на миг, попасть в безбрежное море и над собой увидеть безбрежное небо. И где бы и в чем бы оно ни случилось, нет силы заставить тебя позабыть, что ты видел". Н-да... Ничего. Неплохо. Только уже было. Князь Болконский видел такое небо и все понял. Ольга Форш идет в след, она не открывает новых путей. Но может быть, в романах о революции новых путей и нет?
Крамольная мысль...
И здесь замечаю отметки резкие ногтей. Пассаж отчеркнут. Ноготок дамский. Острый. Вряд ли Лены. Но вспыхивает безумное чувство. Любви. Утраты. И я целую едва заметную полоску. Я, оказывается, сентиментален...
Итак: к Анатолию. Немедленно. Хотя... Поздно уже. Вряд ли он в школе. А его домашнего адреса я не знаю...
Но мне везет: Анатолий проверяет наши сочинения, написанные накануне. Тема общая: "Я и страна Советов". Моя мысль в этом опусе заключается в том, что сто пятьдесят миллионов "я" и есть "страна Советов".
- Неплохая мысль, Сергей, - поднимает голову учитель. Он впервые меня так называет, и мне приятно. Это означает, что в хорошем смысле он чем-то выделил меня среди остальных.
Начинаю:
- Анатолий Вячеславович, у меня к вам весьма серьезная просьба. Если кто-нибудь, где-нибудь спросит вас о книге, которую вы мне дали, - так вот: вы мне ее никогда не давали и вы не понимаете, о чем идет речь. Я могу просить вас о любезности?
Молчит. Смотрит. Сомнений у меня нет, он выполнит мою просьбу. Он просто колеблется: спросить - в чем дело, или оставить так, как есть?
- Скажи... - начинает медленно. - Это связано... с Леной?
- Прежде всего - с нею. И с еще одним человеком. Это очень важно, иначе я бы не решился обеспокоить вас (хитро - он любит старинные обороты, фигуры. Пусть. Мне ничего не стоит).
- Хорошо. Мое молчание в любых обстоятельствах - поступок нравственный?
- Да.
- Я хотел сказать тебе... Ты много читаешь и уже немало знаешь. Только помни: знания закабаляют. Чем больше знаешь - тем труднее жить. Но тем и легче...
Мы прощаемся. Теперь я знаю, как поступить.
Еду к дому Лены. У нее во дворе типография. Всегда разбросано много бумаги: упаковочной, писчей. Лена вполне могла подобрать любой кусок, запечатать в него Ольгу Форш и прислать мне с нарочным. Этот нарочный, я это помню твердо, был парень лет шестнадцати, блондин с вздернутым носом и ярко-синими глазами. Главная примета: ямочка на подбородке, как у отчима... Пусть ищут...
Все складывается как нельзя лучше. Во дворе (уже смеркается, на меня вряд ли обратят внимание) подбираю хороший кусок упаковочной бумаги, но не с булыги, а из помойки, из глубины. Так надежнее. Вряд ли они станут проверять и сравнивать, ну, да ведь небереженого вертухай, то есть охранник, стережет...
Дома упаковываю, клей - стандартный гуммиарабик, в любом писчебумажном - навалом. На всякий случай беру тюбик и иду на Невский, там нахожу фаянсовую урну около Пассажа и бросаю улику на дно. Все.
Контрразведчик (как бы не преступник?) из меня получится несомненно. Теперь - позвонить. Я это сделаю завтра, перед школой. Литературы завтра нет, остальное... Будет "уважительная" причина пропустить.
А пока - к столу. Ярко светит настольная лампа, вдалеке, над площадью Урицкого синий сумрак и черный силуэт с крестом. Что-то там поделывает капитан Званцев?
"Восточная граница Франции, поезд замедляет ход, огни станции. Сейчас пройдут жандармы, проверка формальная, но там, у немцев... Там все по правде. Там Новый порядок и каждый пограничный наряд теперь - это люди гестапо. Где-то неподалеку (по масштабам галлов, конечно) городок Мезьер. Здесь родился славный поэт - Пайен: "...приходит время, мрак встает..." Первый раз в жизни оказался Званцев в подобной ситуации. Казалось, прежнее бытие отнюдь не готовило к шпионской работе, к борьбе - сын небогатых родителей, дворян из Луги, давно уже лишившихся и родового поместья неподалеку от Казани - по разделу досталось брату отца, и двухэтажного домика с мезонином - все пошло во время оно за долги, отец был жуир, прожигатель жизни, мать тихо сносила художества супруга единственно по великой к нему любви, - легко поступил в Первый кадетский корпус на Первой же, "Кадетской" линии Васильевского, окончил с отличием и выбрал не Специальные курсы Пажеского корпуса (отец все же был генерал, приняли бы), а Московское Александровское училище - по стопам отца. Кто не тянул юнкерской лямки, не прошел сквозь "цук" - неуставные отношения, унижения и издевательства, - тот никогда не поймет армию, не сможет стать настоящим офицером. Из училища вышел по Первому разряду, имел право в гвардию, но выбрал фронт, окопы, должность сначала взводного, а через неделю - по гибели в бою ротного командира - сам сделался ротным, самым молодым, наверное...
Еще через неделю атаковал немцев, взял в плен гаубицу и прислугу в полном составе, за что и был высочайше пожалован Святым Георгием четвертого класса, или "степени". Шел предгрозовой 1916 год, немцы наступали безостановочно, ползли слухи об измене. Появились большевистские агитаторы, раздавали листовки: царь, царица и Распутин - служат Вильгельму, военный министр - изменник, всюду воруют и раздевают армию догола, она не способна противостоять врагу...
Другие, из числа "правых", обвиняли Ленина и его партию в национальной измене, в том, что фронт пропагандировался на деньги кайзера. Кричали, что "жиды распродают Россию жидам", что борьба бессмысленна, что надобно все менять. Когда долетел слух об убийстве Распутина - взял короткий отпуск и приехал сначала в Лугу, повидаться с родителями, а потом и в Петербург.
Отец ничего не понимал, пил и плакал пьяными легкими слезами, размазывая их по небритым щекам. Мать сидела за столом напротив и пыталась - когда отец отворачивался или подходил к буфету за новой порцией закуски - подменить штоф другим, с разбавленным напитком, но это удавалось плохо. Отец костенел, наливался и начинал орать, как некогда на плацу.
Вернулся в Петербург и решил развеяться. В ресторане "Селект", на Лиговке, увидел на эстраде худого, высокого молодого человека с декадентской прической, тот выбрасывал правую руку в зал и читал совершенно невероятные стихи: "...как вам не стыдно о представленных к Георгию Вычитывать из столбцов газет?! Знаете ли вы, бездарные, многие..." Поэт или артист (кем он там был?) звал пьющих и жующих к суду. Покаянию. Из зала свистели, швыряли тарелки, кто-то виртуозно ругался матом. И вдруг Званцев понял - пронзительно и ясно, - что война у немцев не будет выиграна; что потрясения, о которых все чаще и чаще говорили на фронте, стоят на пороге и итогом этих потрясений будет падение России в такую яму, из которой выхода не найдется никогда. Прямо из ресторана отправился на вокзал и уехал в свой полк. Но было уже поздно. Развал армии начался.
...И замотало раба Божьего Званцева по дорогам и весям Гражданской. Воевал против убийц и святотатцев, за созыв Учредительного собрания. За то, чтобы именно оно, несмотря на большевиков и вопреки им, решило, как жить русскому народу дальше. Республика? Пожалуйста! Монархия? Кто знает... Но в глубине души Званцев уверен был: война идет за то, чтобы восстановить на троне законного императора. Николая II. Когда же в 1918-м пополз слух о злодейском убийстве всей семьи - понял: краеугольный камень утрачен навсегда. Далее - позорный конец и еще более позорный исход.
И вот - на тебе. Оказывается, и для Миллера монархия не только корона, скипетр, орел двуглавый. Но идея. Она объединит всех.
...Поезд миновал границу. Беспокойно вспоминались немецкие пограничники: "Евреев нет? Евреям запрещено пересекать рейх транзитом". Надо же... Опять евреи. Званцев не сочувствовал идеям Союза русского народа, но не мог не обратить внимания на бесконечные еврейские фамилии, мелькающие в советских газетах: там, где дело касалось правительства, партии, профсоюзов - там эти фамилии возникали неудержимо... А Германия за окном летела тщательно распаханными полями, аккуратными домиками и крестьянами в черном; иногда маршировали штурмовики и что-то слаженно и истово пели. Все это было неинтересно.
Бывшая русская территория смотрелась приятней. Еще студентом побывал здесь однажды - пригласил знакомый поляк. Много спорили: поляк утверждал, что Польше и России не по пути. "Вспомни Пушкина! - кричал. - Даже он призывал раздавить нас!" Усмехался в ответ: "Куда вы без России?" Разошлись корабли в море. Ну и черт с ними. Пся косць...
Приближалась советская граница. Предстоял экзамен. Еще и еще раз проверил багаж: все на месте, ничего лишнего - так, скромный совслуж, обзаведшийся привычно-желанным заморским барахлом: бритва "золлинген", помазок, зубная щетка, фотоаппарат "кодак". Все "нормально", как они это называют. Бриллианты (в трусах, под резинкой) не мешали, Званцев даже не замечал валика у живота - вряд ли красные надумают раздеть догола..."
"Обыкновенный человек... - подумал я. - Не фабрикант, не заводчик, не камергер высочайшего двора. Ему бы с нами вполне по пути. Вот если бы я поступил не в НКВД, а на филфак в университет - он преподавал бы мне французскую литературу. Вместо этого он едет в СССР, чтобы восстанавливать царизм. Во всяком случае, чтобы выяснить - возможно ли это. Или нет? Ведь он едет, чтобы узнать: а жив ли Николай II?
Время им девать некуда. Разве мог уйти плененный царь от ВЧК? Глупости... Вам бы это понять, господа хорошие. И не суетиться зря. Во мне поднимается чувство гордости: фиг вам, вот и все.
Я, наверное, не признавался себе, но одиссея капитана Званцева захватила меня, хотя я не находил в скромном повествовании ничего такого, о чем предупреждала Лена (пока не находил). Но вот: что будет дальше? Что случится с героем? Это затягивало. Сразу вспомнил объяснения Анатолия: если в литературном произведении нет ничего, кроме "а что потом?", - это вряд ли феномен общественного сознания.
Может быть. Но мне интересно. Кроме того, велено той, которой уже нет на свете. И этим сказано все.
...Утром звоню по знакомому телефону, он снимает трубку сразу и на этот раз четко называет фамилию: "Дунин". Хорошая фамилия, она образована от хорошего русского имени.
- Дерябин. Я по вашему поручению.
Он оживляется.
- Можешь прямо сейчас?
- Могу. Только уроки...
- Это ерунда. Дело государственное, получишь отмеченную повестку. Пропуск внизу, тебя встретят.
И снова знакомый путь наверх. Дунин взвешивает пакет на руке.
- Не вскрывал?
- Нет. Любопытно было, но - удержался.
- А почему сразу не отдал?
- Так ведь вышло к лучшему? - пытаюсь уйти от ответа откровенно-шутливо. - Человека спас.
Он хмыкает.
- Зеленый ты еще... Ладно, откровенность на откровенность. Но: замри. Если распустишь язык - я так и так узнаю. Глаза и уши, понял?
Чего же не понять... И он сообщает страшную весть. Никогда бы милиция не отпустила Цилю. Себе дороже. И он, Дунин, никогда бы не распорядился подобным образом. Если бы...
- Она - наш человек, - произносит хмуро. - Это все. Умерло. Тебе говорю, потому что ее категория связи с нами не столь уж и... Ладно. Как видишь, я с тобою по-прежнему откровенен, откровенен, как с будущим товарищем по работе. Почему не вскрыл пакет?
Отвечаю с заминкой, так правдоподобнее.
- Такое дело... Парень принес (описываю приметы, подробно, он торопливо водит ручкой по листку), я подумал - необычный способ. Не дай бог - в пакете что... Ну? Понимаете? (Он охотно кивает.) Мне бы пришлось к вам идти. Есть вещи, о которых молчать права не имеешь. Я пожалел этого парня. Может, и виноват. Рассказать обязан, вы бы его потащили, на душе скверно. Не знаю, что в этом пакете.
- Ладно, иди. В конце концов, это формальная проверка. Если дело сделаем. Если ерунда - забудем. Тебе - спасибо.
Ухожу с подписанным пропуском и отмеченной повесткой. Дунин в последний момент смотрит хитро:
- Тебе попозже или всклянь?
- Попозже, кому охота на уроках мучиться...
Знакомый маршрут. Выхожу на набережную, медленно бреду к Кировскому. Мост невесомо завис над Невой, темнеют обелиски, однажды няня сказала, что прежде на их вершинах взмахивали крыльями царские орлы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74