Она этого человека не выдала, да? - И едва заметная усмешка промелькнула под усами предвэчека. Или... нет?
Ильюхин встал. Всё ясно, это "ясно" никуда не денешь.
- Что с Зоей Георгиевной и Кудляковым?
- Они погибли. Комиссия в Петрограде знает о вас и выполнит все ваши указания. По вышеназванным лицам. Помните: эффект должен быть "екатеринбургский". Туман, в котором гибнут все корабли и берега нет...
Через час курьерский поезд "Москва-Петроград" унес Ильюхина в бывшую столицу. Сидел у окна и безразличным глазом провожал перроны с редкими людьми, станционные здания, фабричные трубы. Жизнь летит, как поезд. К прошлому вернуться нельзя, а будущего просто нет. Когда он, Ильюхин, умрет или его убьют - так или иначе, - на этой бывшей территории будут жить особи, похожие на дрессированных цирковых зверей. И дрессировщики - они тоже вряд ли сохранят человеческие черты. Большой дом, слева бабы, справа самцы, по команде влезли-слезли, и нет ни солнца Завета, ни очей, ни-че-го...
Петроград... Здесь всё по-прежнему... У памятника Александру Третьему дохлая лошадь на рельсах. Постамент заклеен афишками и сообщениями власти. Прохожие бредут, словно покойники, вдруг и непонятно почему ожившие. Вот генерал - из Михайловской академии. Рядом седая жена и дурковатый сын-гимназист. В руке его папани ломоть черняшки. А женушка смотрит на пролетариат с трехрядкой. Ребята заловили пишбарышень и, судя по лицам компашки, - все подшофе. Идут куда-то. Да ведь и ясно - куда. Есть квартира, в ней койки. Зайдут, справят нужду по друг дружке и разойдутся навеки. Хорошо, если без дурной болезни...
Удивился себе. Пройди он здесь полгода назад - и бровью не повел бы, разве что - позавидовал этим мордатым коблам с завода пролетарской диктатуры. А теперь - нате подвиньтесь. До всего есть дело, все волнует, и все ясно, как божий день.
До крепости добрался скоро - часть пути на трамвае, часть пешком. Откозыряли, впустили, проводили завистливыми взглядами: такой как бы и никто, а нате вам: от самого-самого Дзержинского.
В крепости никогда раньше не был и, прежде чем направиться в тюрьму Трубецкого бастиона, решил зайти в собор. Да-а, таких впечатлений - острых, ярких и болезненных одновременно - у него раньше никогда не было. Вот они, мертвые цари, все до одного, а бедному Николаю Александровичу и этого не дозволили: упокоиться последним сном среди предков. Ходил по собору, как пьяный. Куда ни глянь - история, да какая! Вот царь-освободитель, священник о нем рассказывал, а ведь не пощадили, убили. А вот и Петр, великий, конечно, но злобный и психованный, убил всех, кого только смог.
- Ищете что-нибудь? - Тихий, вкрадчивый голос за спиной.
Оглянулся: мужичок с ноготок, в потрепанном костюмчике старинного покроя, седой, патлатый, бородастенький.
- Вот, смотрю...
- Идите сюда... - Мелким шажком засеменил ко второму входу, остановился под окном. - Это здесь.
Посмотрел под ноги, туда, куда указывал незнакомец.
- И... что?
- Государь приказал сделать здесь склеп. Себе и членам своей семьи, всего семь мест. И похоронить. Но - не похоронят. Никогда.
- Ну, вы этого знать не можете... - Поднял глаза - никого. А в голове свистит холодный ветер: всё, Ильюхин, допрыгался-доскакался. И дни твои закончатся в желтом доме...
...Охрана Трубецкого бастиона была суровой. Старший долго крутил в руках мандат, потом с тоской во взоре произнес:
- А черт тебя знает, парень. Я подписи тащдзержинского в жизни своей не видал... Ты поди-сходи в дом бывший градоначальника, тама - Чека, пусть они одним словом обмолвятся, я тогда тебя...
Отскочил, выдернул браунинг.
- Всем лечь! - заорал. - Лицами-харями - в землю! Стреляю без предупреждения!
Они улеглись беззвучно. Всем связал руки за спиной, повел.
- К коменданту... Или начальнику тюрьмы. Бегом!
Побежали беспрекословно. Когда ввел троицу в кабинет начальника, тот схватился за телефон, но, прочитав мандат, успокоился:
- Что поделаешь, браток... Дурачье и хамы. А работа здесь тонкая... Заприте их на трое суток, - распорядился. - Поставьте другую охрану. Этих вон! После отсидки...
Объяснил свою цель. Предупредил:
- Просто так, в одночасье, мы их губить не станем. Нужен общий повод. Ну, скажем - враг у ворот города, деваться некуда, не отдавать же эту сволочь белякам? А пока я продумаю - что и как. Теперь - по камерам. Я хочу познакомиться с ними.
И вот Николай Михайлович, пожилой уже, грузный, потрепанный, но тщательно выбритый. Всмотрелся в мятое лицо, в мешки под глазами, в кошку, которую великий князь держал на руках.
Представился, спросил:
- Вы приходитесь Николаю Александровичу...
- Я двоюродный дядя государя.
- Я к тому, что... племянник ваш и все присные его и люди его... мертвы.
Отвернулся, зарыдал, плечи дергаются, голова трясется. Да-а, весть не радостная...
Поднял на Ильюхина страдающие глаза, по дряблым щекам - слезы.
- Много лет назад... В Нескучном саду, в Москве - там дворец... Э-э, бог с ним, неважно. Знаете, вечерело, закат над Москвой-рекою, а мы с Никки - молодые-молодые - в траве... Сидим и смотрим на заходящее солнце. Сколько было надежд, и вся жизнь - впереди... Теперь в это так трудно поверить...
- Вы историк?
- Да... Откуда вы знаете?
- А что за книги у вас?
- О-о, много... Почему вас интересует? Впрочем - ладно. Что с нами будет?
- Вас расстреляют. Всех. Чем скорее в молитве вы примиритесь с этой неизбежностью - тем легче вам будет. Уж не взыщите за прямоту... И еще: все, о чем я здесь сказал, - исчезло. А вы - забыли.
...Обошел еще троих, одного за другим. "Выводным" приказывал оставаться в пяти шагах от дверей, дабы не смогли подслушать. Объяснял узникам:
- Вижу свой долг в том, чтобы приготовить вас всех к тому, чего не миновать. - У Георгия спросил: - А вот была у меня монетка в детстве, а на ней - говорил батюшка - сам Пугачев. Редкая, правда?
- Это подделка... - отвечал равнодушно. - Скажите, что с нами будет?
Объяснил...
Павел Александрович плакал:
- Пасынка моего, князя Палея, увезли на Урал. В городок какой-то... Может быть, вы случайно знаете что-нибудь?
Умом понимал, что отвечать нельзя, но... все рассказал с мельчайшими подробностями и деталями. Странно... У великого князя высохли слезы, он перекрестился, прочитал заупокойную. Сказал:
- Когда знаешь - легче. А нас - когда?
- Скоро. - Протянул золотые часы князя Палея. - Это у него перед... казнью отобрали. Пусть будут у вас.
Лицо Павла Александровича - узкое, длинное, вытянулось еще больше.
- Н-нет... - Взял трясущимися руками, едва не уронил, Ильюхин успел подставить ладонь.
- Осторожнее!
Павел стал нервно смеяться - захлебывался кашляющим смехом.
- Ос... тор... ож... нее.... Кх-кх-кх... Это - мне-то? Вы шутите, молодой человек... - Погладил крышку часов - нежно, со слезой. - Куда мне... Закопать - жалко. Возьмите. Вам... достались - пусть у вас и останутся...
Ильюхин убрал старцевский подарок в карман, вздохнул.
- Я вам напоследок всю правду... Что у вас - то и у меня... - Заметил, как приоткрылся рот Павла, его изумлению не было предела и, не дожидаясь, пока последует вопрос, закрыл за собою дверь.
...Дмитрий Михайлович отвернулся лицом к стене и ни на один вопрос не ответил. Когда Ильюхин уходил - сказал грустно:
- Желаю вам, молодой человек, никогда не пережить подобное. Будьте счастливы и храни вас Бог!
Больше здесь нечего было делать. Осмотрел пространство между стеной тюрьмы и наружной, крепостной стеной. Выслушал рассказ коменданта о произведенных здесь расстрелах, ковырнул пальцем свежую дыру в кирпиче, одобрил: "Как вариант - годится".
Потом отправился - вновь - к собору. Долго стоял, задрав голову, перед колокольней, ангел и крест на ней смотрелись из этой позиции весьма непривычно и напоминали какой-то странный символ. Взглянул под ноги: булыжник. Снова на крест: нет, это именно то, на чем принял смерть Спаситель. И это значит...
"А я становлюсь хитрованом ВЧК... Кто бы и подумал. Что ж: четверых кокнем в междустенье и там же зароем. И скажем - это то самое место, где они погибли. И где их закопали. А настоящих - расстреляем здесь. Под крестом. Приготовим славную яму-могилу на четверых, в полный профиль, как положено. Зароем, уложим булыгу. И пустим второй слух: убиты где-то на площади..."
Уже не удивлялся ни мыслям своим странным, ни тому, что готов, не дрогнув, уничтожить ни в чем не повинных людей. Смертен человек и может только то, что может. А парить на воздусях - не житейское дело. Спасти нельзя, и потому - нечего слюнявить.
В январе 1919-го стало ясно: вокруг Петрограда сосредоточиваются огромные силы белых. ЧК докладывала о бесконечных - мелких и крупных заговорах внутренней контрреволюции. 25 января Ильюхина вызвал к аппарату Юз Дзержинский. Переговоры прошли просто, внятно и коротко: "Здесь Дзержинский. Подтвердите свое присутствие". - "Здесь Ильюхин. Третья стража". - "Обстоятельства складываются так, что захват в недалеком будущем столицы Северной коммуны, Петрограда, исключить никоим образом нельзя. Ваши предложения". - "Я готов выполнить ваш приказ". - "Выполняйте".
Распорядился подготовить четверых арестованных анархистов - их решено было расстрелять и закопать в междустенье и официально при этом объявить в газетах о ликвидации великих князей. Оных же вывести 27 января, на рассвете, к подготовленной яме на соборной площади, убить и закопать. Приказал коменданту: если Николай Михайлович попросит - бросить в яму и кошку.
Утром 26-го повели на казнь анархистов. Они выбрасывали руки вперед и вверх и кричали что-то о диких конях, которые когда-нибудь будут пастись на том месте, где был Петроград...
На рассвете 27-го вывели князей. Они были в исподнем - одежду приказал с них снять и сжечь, и потому мелко дрожали от холода и клацали зубами. Николай Михайлович кошку держал на руках, она жалобно мяукала. Приказал всем спуститься в яму и смотреть на крест колокольни и ангела. Потом приказал стрелять...
Когда всё было кончено - велел тщательно закопать, потоптаться как следует и уложить булыгу. Через час площадь приняла прежний нетронутый вид...
...На душе - пустота, в сердце - выгребная яма, в голове - нарыв. Велел коменданту три дня никого в крепость не пускать и отправился в город - погулять перед отъездом в Москву. Перед уходом в мир иной - в этом сомнений не было. Когда вышел на Троицкий мост и равнодушным взором повел слева направо, словно фонарь волшебный зажегся и спала с глаз пелена: этот город, созданный бунтарским гением первопроходца, был прекрасен, как любимые - отныне и навсегда - стихи...
Вдруг увидел решетку Летнего, ее ритмичную строгость под сенью заснеженных крон и два гранитных небольших моста справа и слева. Словно картина великого художника, обращенная к сердцам и душам людей, утонувших в крови ближних своих. А справа стоял дворец, простой и ясный, как разрешение предутреннего спокойного сна, и примыкавшие здания уходили в туман, искрящийся и прозрачный, обещая тишину и отдохновение. "Как красиво... думал, не стараясь унять вдруг пробившиеся слезы, - как душевно и спокойно... И вот, пришли мы, чтобы разрыть это все без остатка. Нет. Пусть оно даже и останется, сохранится, но что эти дома без тех, кто жил в них когда-то, поколение за поколением... Это надгробия".
Странные нахлынули мысли, небывалые... Вышел на Невский, поискал глазами, смутно осознавая, что именно хочет найти. Вот: вывеска. Книжный магазин "Просвещение". У них это наверняка есть...
Это. Стихи Александра Блока. Вошел, звякнул колокольчик, приказчик выслушал и молча положил на прилавок небольшой томик. Открыл: да, это он. То, что нужно. "Спасибо", - произнес так истово, словно в церкви Бога благодарил. Подумал мгновение и решительно положил на прилавок часы Палея. Приказчик удивился:
- Как прикажете... понимать?
- Берите... - произнес равнодушно. - Мне их девать некуда и отдавать некому. Да и жизни моей - до завтрашнего утра...
- Вы... бандит?
- Нет. Хотя... в известном смысле... Вы не сомневайтесь: эти часы мне достались...
И замолчал. Понял: сказать нечего.
- Вот вы их и заберите...
Вышел на Невский, ветер крутил снежную пыль на торцах мостовой, подумал было, что надо бы опустить подарок в первую попавшуюся урну, и вдруг наткнулся взглядом на дамочку лет тридцати - та неторопливо вышагивала по краю тротуара, будто прогуливалась.
Подошел.
- У вас... супруг есть?
Не отскочила, не побежала, только улыбнулась.
- А что?
- Вот... - протянул часы. - Подарите ему. На день рождения.
Снова улыбнулась.
- А ты... не узнал меня, матрос?
Зоя... Но ведь этого не может быть?
Провел трясущимися пальцами по мокрому лбу, взглянул - никого...
Только легкий снежок занавешивает дома погребальным покровом.
"Я сошел, спрыгнул с ума... - пронеслось. - А... часы? Где они?"
Пустой вопрос...
В поезде не сомкнул глаз, все читал, читал... Под утро понял: предсказание найдено. "Тогда, алея над водной бездной, Пусть он угрюмей опустит меч, Чтоб с дикой чернью в борьбе бесполезной За древнюю сказку мертвым лечь".
Его арестовали на перроне Петроградского вокзала в Москве, привезли на Лубянку, заперли в одиночку. Он пытался отмечать часы, но в какое-то мгновение, под утро, сбился со счета и уснул. Знакомый голос что-то бубнил в ухо, вдруг понял, что это - Феликс. Ну, конечно... Оторвать головы и ноги кучке захребетников, отобрать у них подло нажитое имущество и раздать бедным - как же это просто... Зов нестерпимый, вызов невероятный. Всем грабителям, всем живущим ложью.
А как же... любовь?
Сколько их было - всяких: кудрявых, мордатых, толстозадых и даже одна кривая. Но ведь все они - не любовь?
А... Мария?
Любовь. Безответная. Но самая-самая. Самая...
Только мимо, мимо...
А почему?
Вот еще бы мгновение. Всего одно. И кто знает...
Но революции не нужны мгновения. Ей надобны не жертвы. Герои ей потребны. Остальное - мусор истории...
И сколько ни восклицай, сколько ни призывай или там - доказывай - всё равно одни, придя к власти, станут жить и дышать, а все остальные работать, работать, работать. Без надежды и воздаяния. Так было - так будет. Люди в жилетках вновь и вновь будут определять:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74