В мире- возможно. В России - никогда!
Впрочем - старайтесь. Пилите сук, на котором сидите. Чего там кишиневский или белостокский погромы, и десять убитых, и еще сто раненых... Мы просто не допустим вас. А ваши сегодняшние "цимесы" позже (если что) расправятся с вами.
"Вот ведь незадача... - тихо сказал. - Теперь только Господь нас спасет..." Конечно, нельзя такое вслух произносить, да ведь чувства переполняют. Искренне праведные чувства: в Киеве, в бытность там начальником Охранного, подкараулила на улице террористка-большевичка и тяжело ранила. Жена не перенесла - сошла с ума. Осиротели дети. Негоже примешивать к борьбе личное. Да ведь только Господь Единый лишен лицеприятия. Мы же - грешны и несовершенны...
Ошеломленный, вернулся в Царское и сразу же отправил с дворцового телеграфа телеграмму в Санкт-Петербург: "Дядя может принять необдуманное решение. Вмешательство тетушки Берты полагаю совершенно необходимо. Бенедикт".
Через час телеграмма была вручена адресату на Выборгской стороне. Доходный дом занимал целый квартал, посыльный долго искал нужную квартиру. Она оказалась на последнем этаже; проклиная все на свете, поднялся, запыхавшись, по загаженной помоями лестнице и резко крутанул флажок звонка. Открыл, подслеповато щурясь, дедушка невзрачной наружности в затертой домашней куртке с витыми петлями. Подойдя к слабо светившей замызганной лампочке, по складам прочитал телеграмму вслух и, вежливо придыхая, попросил обождать.
- Сейчас дам эстафет в город Киев, вы уж потерпите великодушно, не за так, получите хорошо, - и скрылся за дверью, на которой темнела нечищеная медная табличка: "Доктор медицины..." Фамилии не значилось. Посыльный зло сплюнул и в сердцах пробормотал: "Знаем мы вашу щедрость, как же... Пятак дадите - куда тебе праздник..." Но - ошибся. Старичок появился с сиянием на лице, протянул листок, исписанный бисерным почерком, и вложил в ладонь монетку:
- Ступай с Богом! Телеграмма важная, так что уж расстарайся, милок!
- За ваш пятак, барин, все исделаем в лучшем виде!- ернически осклабился посыльный, разжимая ладонь и разглядывая чаевые. Лицо его сморщилось, будто печеное яблоко, нелепая улыбка обнажила два гнилых зуба.Да вы, ваше-ство, никак... Ой!
- Как, как, - любезно усмехнулся дедушка. - Ты монетку-то сохрани на память, она тебе счастье принесет: все же Государь на ней...
Пять рублей золотом - это были серьезные деньги для бедного человека, и гнилозубый расстарался по совести: телеграмма ушла в Киев через двадцать минут. Ее забавный текст надолго запомнился счастливцу: "Киев, Фундуклеевская, 15, квартира 16, Галкину1. Дядя Коля решил завещать имение пасынку. Вы обязаны повлиять немедленно".
И эта телеграмма была вручена через два часа после отправления. Заканчивался вечер 10 марта 1911 года. Киев отходил ко сну. Предчувствие весны возникло в темном, ночном воздухе. Поутру же, с рассветом, ранние киевские жители - разносчики и извозчики, а также приехавшие на работу из ближних и дальних сел крестьяне - вдруг поняли: совершилось. Снег осел и сделался ноздреватым, рой мошек появился словно из небытия, и набухли почки, солнце повернуло на весну решительно, и в душах людей проснулась надежда... О, как радостно, как восторженно сияли купола Святой Софии и Лавры! С какой любовью смотрела на молящихся Божья Матерь во Владимирском соборе! Есть высший подвиг: отдать душу свою за друга своего. Золотые кресты над городом будто призывали очиститься страданием и в жизнь Будущего века войти бесконечно дорогой ценой...
Звонили колокола, и молящиеся тянулись неторопливо в сумеречную прохладу храмов. Молодой человек лет двадцати в студенческой тужурке вошел в Археологический музей лавры. У портрета юноши со скорбным иконописным ликом и латинской надписью остановился и опустился на колени.
- Святый Евстафий, - молился тихо, - близко время, и мы отомстим за тебя. А ты моли Бога за нас. За меня: раба Божьего Владимира Голубева1.
Служитель со шваброй подошел и остановился сзади:
- Тут по-польски. Мние розумие?
- Розумием по-польски. Сказано: "умучен от жидов в 1761 году".
- Вы истинно русский?
- А вы?
- Украинец я, хохол, если по-простому.
- Это ерунда. Нет такой нации. Мы все - русские. Малоросы, белоросы и великоросы. Так-то вот...
11 марта утром чиновник Санкт-Пе тербургского охранного отделения Евдокимов был вызван на Фонтанку, 16, в Департамент полиции. Извозчика взял около Адмиралтейства, велел "не спешить" - хотелось подумать и даже помечтать - Евгений Анатольевич был большой мечтатель, и не только по поводу прекрасных дам-с, но и так, вообще...
Более всего привлекало Евдокимова то место в "Мертвых душах" Николая Васильевича, где было Манилову прекрасное видение. До точности Евгений Анатольевич это место так и не смог запомнить, но общая картина вырисовывалась. Там вроде бы сам собою стал строиться у Манилова мост хрустальный через что-то водяное, и лавочники с товарами (бесплатными, что ли?) обозначились на том мосту и - главная мысль: Государь-де, узнав о нашей такой дружбе, пожаловал в генералы. Вот это последнее снилось и мнилось Евдокимову как некий идефикс1, страдание вымученное, но - без воздаяния. Пока, всего лишь - пока, надеялся он, просыпаясь.
Не заметил, как лошадка повернула к Соляному городку, и, по мере того как приближалась к Пантелеймоновскому мосту, становилась все заметнее толпа, коя двигалась мимо родного министерства. "Опять стюденты..."ненавистно подумалось Евгению Анатольевичу, как вдруг заметил другую толпу, та двигалась от Марсова и Летнего с хоругвями, иконами и внятным истовым пением. "Живый в помощи Вышняго... - разобрал слаженные, хотя и в хоре, слова, - в крове Бога Небесного водворится..."
А один из студентов взобрался на парапет и вещал страстно, непререкаемо и убежденно: "Не говорите лжи друг другу и, совлекшись человека ветхого, облекитесь новаго, который обновляется по Образу и Подобию Создавшего его, где нет ни еллина, ни иудея!" - студент захлебывался от восторга. "Да ведь он пропустил... - почему-то подумал Евгений Анатольевич, - там еще про раба и свободного сказано, про обрезание и необрезание... Неуч чертов..."
Додумать не успел. Толпа с моста настигла толпу на набережной, началась свалка, Евдокимов таких много видел и криков и воплей слышал немало, но вот студент, вещавший с парапета, сорвался вниз и полетел медленно-медленно, словно во сне, и услышал Евгений Анатольевич слова другие, незнакомые, но все равно - свои, выстраданные: "Евреи есть народ Лжи, он стремится возвести на земле свое, антихристианское царство, покорить ему мир и изничтожить под корень всех, кого называют они "гой"!"
Появилась полиция, "союзников" вяло уговаривали: "Господа, господа, да ведь нет здесь жидов, то наши, русские..."
И неслось в ответ: "Стюденты, жиды и поляки есть разрушение Русского государства!"
Евгений Анатольевич вдруг очнулся и велел свернуть к церкви Пантелеймона. Сошел и двинулся дворами к многоэтажному дому в глубине и, предъявив документ, поднялся на последний этаж. Здесь еще раз проверили, после чего жандарм впустил, распахнув массивную дверь, в длинный коридор; из-под жестяных "присутственных" абажуров с потолка мутно разливался мертвенный свет: секретный отдел департамента, "Особый", в задачу которого входило освещение и разработка революционных сообществ и партий.
Войдя в приемную начальника и заметив у окна за столом невзрачного чиновника (жандармских офицеров в отделе практически не было, тонкая работа всегда поручалась штатским), вежливо назвал себя, дружелюбно, с улыбкой, осведомился - кому же понадобился "в такую рань".
Чиновник сухо наклонил голову и мгновенно исчез за дверьми красного дерева. Отсутствовал недолго и появился с почтительной улыбкой на тонких злых губах:
- Владимир Алексеевич ожидают. Оружия у вас нет?
- Я ведь не офицер, - удивился Евдокимов.
Чиновник изобразил на вытянутом прыщеватом лице величайшее сочувствие:
- Прошу извинить, таков-с порядок-с, уж не обессудьте...
Монастырская манера разговора несколько обескуражила, да еще вопрос об оружии... "Кто же этот "Владимир Алексеевич"? - ломал голову, входя в кабинет. - Вроде бы всех знаю - министра, товарищей оного, заведывающих отделами... А вот в этом кабинете - как-то не пришлось".
Кабинет был огромный, на четыре окна, занавешенных тяжелыми бархатными портьерами наглухо. Но неживой свет от огромной электрической люстры под неожиданно высоким потолком обрисовывал все предметы ярко, линейно, даже как-то сухо. "Ага, вот и оне, собственной персоной", - пробормотал под нос, заметив за массивным столом зеленого сукна человека в цивильном, лет тридцати пяти на вид, с бородкой а-ля Филипп (недавний дворцовый лекарь-целитель, смененный Распутиным) и гвардейскими усиками. Вид был не то чтобы несуразный - несолидный как-то...
- Позвольте рекомендоваться, - сказал, улыбаясь приветливо-скромно.
- Мне все о вас известно, - дружелюбно улыбнулся в ответ Владимир Алексеевич. - Меня вы не знаете, впрочем, этого и не надобно. Мы встречаемся в официальном месте, конспиративно (того дело требует), и вы можете мне всецело доверять. Как и я вам... - Улыбка расцвела как утреннее солнышко. - И еще: чтобы последние сомнения оставили вас, - снова лучезарная улыбка, - скажу: здесь, в разговоре с вами, я представляю высшие, так сказать, интересы и даже некоторым образом высшую власть. А теперь приступим к делу. Я прошу вас слушать очень внимательно и запоминать как следует. Заметки делать воспрещается - как теперь, так- особенно после нашего с вами свидания. Кстати: среди сведений, которые мы, разумеется, собрали о вас, есть и такое: обладает феноменальной памятью. Это очень важно. Итак...
Из длинного рассказа Владимира Алексеевича выходило, что в самое ближайшее время в городе Киеве должны произойти события, которые, возможно, затронут устои и основы государственного порядка, а посему следует чиновнику, надворному советнику1 Евдокимову бдительно таковые события отслеживать и быть в курсе мельчайших подробностей. Действовать надобно конспиративно, под прикрытием, и лишь в самом крайнем случае обращаться к общей или сыскной полиции, в Губернское жандармское управление, Охранное отделение и судебной власти.
- Каким же образом я соберу или получу информацию? - удивился Евдокимов. - Все агентурные связи в руках перечисленных вами ведомств, именно они смогли бы - на мой взгляд - каждый по своей линии окрасить интересующую картину - буде она возникнет, конечно... Я не совсем понимаю...
- Понять не сложно, - улыбнулся Владимир Алексеевич. На этот раз улыбка вышла вполне товарищеская.- Вот аккредитив на предъявителя. Вы получите в любом киевском банке любую сумму - разумеется, в пределах отпущенного. Возьмите...
Евдокимов принял радужно раскрашенную бумажку и, прочитав написанную фиолетовыми чернилами цифру: "десять тысяч рублей", невольно развел руками:
- Но помилуйте, такие деньги...
- А секретные сотрудники? Разовые? Только для этого дела? Это ведь дорого обойдется и это теперь на вас, дорогой Евгений Анатольевич! Ну, и оплата конспиративной квартиры, разумеется. Да, вот еще что... Никаких телеграмм сюда, никакой переписки! Если нам понадобится - мы найдем способ связаться с вами. Ваше прикрытие: вы репортер от "Нового времени", вот редакционное удостоверение. Обзаведитесь скромным, но достойным помещением где-нибудь в центре, ближе к зелени, вам легче будет дышать... Прошу сюда... - направился к столику в углу, изящно сервированному серебром и фарфором: кофейник исходил умопомрачительным запахом чистого мокко, пирожные грудились на большом фарфоровом блюде.
- Прошу садиться, - Владимир Алексеевич сел первым, как бы подавая пример, и жадно впился в эклер. - Обожаю! - цедил сквозь набитый рот. Прелесть, что такое! Не стесняйтесь, запечатлейте безешку!
И Евгений Анатольевич, не в силах противостоять начальственному зову, с изящным хрустом откусил от "безешки", прихлебнув из чашечки, которую предупредительно наполнил хозяин.
- От Франсуа! - вещал Владимир Алексеевич. - Настоящая Франция, галлы, петух и санкюлоты, эшафот и Мария Антуанетта. Вот, господин надворный советник, наше с вами дело в том и состоит-с, чтобы никаких эшафотов! Никаких-с! Вот Павел Иванович Пестель мечтал, мечтал об эшафотах и оный получил, но... - указательный палец поднялся к потолку. - Широкий взгляд, только широкий взгляд, вот что я вам, милейший, скажу! Сиречь, и полезное, полезное у него было! Например: учредить самую строжайшую и жестокую, беспощадную тайную полицию! В целях усреднения общественной нравственности. Вы думаете - от кого взята идея охранных отделений? От него, милейший, от него! Ну, и евреев, само собой, из России - геть - его идейка! Гениальный был человек Павел Иванович, хоть и враг! Вот в чем "широкий взгляд", наш с вами, заметьте... - Владимир Алексеевич откусил от пирожного кусочек с ноготок и принялся яростно жевать.
- Вы сказали "дело". Что это означает?
- Это и означает, - несколько загадочно отозвался Владимир Алексеевич и протянул руку: - Желаю успеха, голубчик, вы уж расстарайтесь, не подведите старика... Теперь все в ваших руках...
"Однако фат, - улыбаясь в ответ и пожимая руку, думал Евдокимов. - Ишь ты: "старика". Фигляр..."
Евгений Анатольевич Евдокимов происходил из дворян Псковской губернии, благородных предков насчитывал всего лишь со времен царствования императора Николая Павловича, когда дед был пожалован потомственным дворянством в уважение к деятельности на ниве еврейского народного образования: во Пскове при старшем Евдокимове были открыты три начальные еврейские школы, чего в избытке хватило из-за малочисленного еврейского населения губернии. Дело было новое, возникло по благоусмотрению Государя, который, вдруг столкнувшись с обвинением евреев в неуживчивости, агрессивности и даже преступлениях против христиан (в те годы, а также и в сравнительно давние случились две скорбные истории: евреев обвинили в уничтожении христианских детей в Саратове1 и Велиже2), почел за благо отторгнуть еврейских мальчиков от хедера, проповедующего Талмуд и Тору, и дать если уж и не совсем русское, то российское образование - во всяком случае.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36