Вообще-то арабы-магометане - они едины с нами, корень один, Авраам... Словечко такое есть: "семит". Мы семиты, и они тоже. Только я вам так скажу: на самом деле мы, русские, российские то есть евреи - мусульмане, хазары, понимаете? Дедушка даже книгу показывал, русскую, словарь, там написано было, что мы и не евреи вовсе, а турки!
- Тюрки... - поправил изумленно Евдокимов, потрясенный подобными знаниями у малограмотного Бейлиса. - Ну-ну, дальше?
- А дальше - еще один сын, Ефет. От него все вы: русские, немцы, англичане. Ну, словцо такое есть, на сцене, когда поют...
- Арию, что ли? - догадался Евдокимов.
- Да! - обрадовался Бейлис. - Именно! Вы все - арийцы! Вы не удивляйтесь - дедушка был книжный, хасид, читал на настоящем иврите, не то что мы - идиш, и все... У нас от родного, настоящего языка только "Шолом!", "Здравствуйте", значит, "Мир вам!".
- Ладно, допустим. А как же вы, тюрки, евреями стали?
- О-о, это просто раз плюнуть! Мы приняли истинную религию, Единого, иудаизм, вот и все! Ваши тоже принимали, мы знаем! "Жидовствующими" называются. По-нашему молятся, а носы у всех курносые, и волосы как солома, и глаза голубые!
Об этом Евдокимов знал. Во время работы в архивах министерства не раз встречал дела XIX века о жидовствующих. Но не понимал - что же нашли русские люди в скверном учении?
- Ладно. А произнеси-ка молитву. Только по-русски, чтобы я понял.
- А я только по-русски и молюсь. Я на идиш сто слов знаю, для общения с провинциальными родственниками. А молиться надобно на настоящем языке иврите. Какой язык! - И, закатив глаза, начал раскачиваться и читать нараспев, с подвывом: - "Владыка вселенной, я в твоей власти, мои сны в твоей власти, снился мне сон, но что он, не знаю, да будет же, о Превечный Израиля, он к добру..." - Открыв правый глаз, подмигнул: - Ну? Как? Ничего? А что я вам говорил?
- И у нас в молитвах есть похожие слова... - глубокомысленно изрек Евгений Анатольевич. Бейлис подпрыгнул:
- А что вам говорю? Мы все из одного и того же места!
- В этом ты, пожалуй, и прав, - ухмыльнулся Евдокимов, - но этим и ограничивается, увы... - Глаза сузились, поблекли, голос сел. - Но вот чего тебе твой дедушка не сказал...
Бейлись смотрел, словно ребенок, вдруг увидевший буку.
- Может, не надо? - проговорил с тоской во взоре.- Мы так славно поговорили. А вы сейчас возьмете и все испортите.
- Может, и испорчу... - продолжал ровным голосом (не надейся, сейчас я тебя оглоушу!) - Он тебе не сказал, что заповедано Богом вселиться Ефету в шатры потомков Симовых, понял? - В голосе Евгения Анатольевича звучало такое торжество, такая убежденность, что Бейлис даже руками всплеснул - не то от огорчения, не то от восторга перед таким словесным напором. - Ты слушай, слушай! - напирал. - Это все означает, что вас не будет, а только мы, от Ефета!
Мендель долго молчал, потом произнес, мягко, по-доброму, улыбнувшись:
- Нет... Не это... - смотрел беззащитно. - Это другое означает. Что вы к нам с миром придете. И воцарится мир. И всем станет хорошо...
Весь день до самого вечера бродил Евгений Анатольевич по Лукьяновке. Печальное это было место, бедняцкое. Редкие улицы мощены, дома больше деревянные, в один этаж, распивочные и кабаки - грязные, с дурным запахом и пьяной разношерстной публикой, к которой это иностранное слово и применить-то можно было с большим трудом. Плохо одетые, заросшие, с бессмыслицей во взоре, они кричали, толкали друг друга в грудь, требовали каких-то дурацких объяснений друг у друга, иногда и дрались в кровь, беспощадно - впервые в жизни оказался Евдокимов в подобных местах, никогда не требовалось ему посещать отпетых и игрища их, работа была чистая, умственная, все больше с интеллигенцией обезмозглевшей разбираться приходилось, но в одной из распивочных наткнулся все же на весьма полезную фигуру.
Чисто одетый господин с тщательно выбритым лицом размахивал стаканом с остатками водки и, тыкая указательным пальцем собеседника в грудь, вещал нервно и задорно:
- Вы сударь, не понимаете... Я стою здесь, у входа, как всегда по исполнении...
- А ты чего, значит, исполняешь? - с тупым глазом спрашивал собутыльник.
- А я ввечеру фонарики зажигаю. А поутру, с рассветом, чтобы, значит, хозяйский керосин зря не жечь - гашу. Понял? Ну вот... Я фонарики как бы и погасил, стою у входа, думаю - надо. Вдруг - хлоп по плечу! Д а больно так! Оглядываюсь - он! Байстрюк! Ющинский! И как раз гудок прогудел, все на работу идут... Я его отругал, обозвал, он и ускакал. В восемь утра это было. А на следующий день - исчез, мать прибежала, да я их всех назубок здесь знал, я же хожу-брожу... Ну, поговорили...
Выслушав этот красочный рассказ, Евгений Анатольевич терпеливо дождался, пока фонарщик соберется уходить (мелькнуло - не подпоить ли? - да нельзя, - свалится сердечный, какой от него толк?), проводил по улице до трамвайной остановки, долго это было, устал, потом решил подойти и начать разговор. Мужчина уже трезвел на ветру и смотрел вполне осмысленно.
- Я из Охранного... - представился жестко, кратко, глаз - тупой, сразу должен понять, с кем имеет дело. Он и понял. Заволновался, но уже первые слова объяснили волнение:
- Какая честь! Какая честь! До сих пор все вшивая и глупая полиция, а тут такой человек... Идите за мной, я недалеко обретаюсь, там в спокойной обстановке и договорим...
Проехали остановку на трамвае, он жил в двухэтажном доме с кирпичным низом и бревенчатым, в обшивку, верхом.
- У меня квартирка во втором этаже, тихо, уютно, вот и поговорим.
Поднялись, достал ключ из-под половика при дверях, уюта никакого не было - грязь, немытая посуда на столе, на блюде с обглоданным рыбьим хвостом сидел огромный таракан и забавно шевелил усами. Сбросив незваного гостя щелчком, хозяин пригласил садиться и сел сам.
- Так чего же вы изволите?
- А где твоя жена? - поежился Евдокимов. - Грязно у тебя, братец...
- Главное - чистый внешний вид. А сюда - кто зайдет? Да никто и не зайдет! А жена... Что "жена"? Ну, есть. А где она - почем я знаю? Мы двадцать лет женаты. Тут ведь, сами знаете, первый год - жена, второй чужая, третий - соседка, это от лени, а потом и вообще никто не надобен... Шляется... Я к тому, что в тот самый день байстрюк этот и пропал...
- А почему "байстрюк"?
- А кто же? Отца его нету, неизвестно где, мать - за другим, он никому и не нужен, разве не понятно? Вы слушайте... Через четыре дня говорит мне сынок Чеберячки, Женька...
- А это кто - Чеберячка?
- Да Верка, блядь местная, воровка, к ней ворье шастает, как в трактир какой, девки ходют... Женька меня встретил и говорит: "Дяденька Шаховской, - это моя фамилия, но я, упаси Бог, не князь, а гораздо хуже... - и говорит, значит: - Мы пошли кататься на мялах в завод Зайцева я, сестры мои, Андрюша. Вдруг, откуда ни возьмись, неизвестный человек с черной бородой. Хвать Андрюшу - и уволок в печь". С того дня и пропал мальчик. Вы как представитель Охранного хорошо понимаете: еврейская это работа. Я вот - бедный. Таракан на блюде сидит. А почему? А потому, что они мацу пекут и напрочь загубили русского человека! - Во взгляде Шаховского сияло мистическое торжество, и чувство исполненного долга расплылось в мятых, невыразительных чертах мелко устроенного лица.
- Но это еще совсем не все... - придвинул стул к Евдокимову, наклонился к уху, дыша смесью перегара и дерьма. - Слушайте, слушайте! Но предупреждаю: только для вас, на агентурном, так сказать, уровне. Я понимаю, с кем имею дело. Так вот: на самом деле Женька заманил Ющинского в печь по наущению своей матери Верки. Андрюшка что-то такое слыхал у нее в квартире, во время блатной сходки - ну, и подгадали. Еврейская пасха наступает, понятно, что жиды ищут жертву,- Женька и подстроил под них, а они его кончили - на мацу, а Верке выгода, воры не проданы оказались! Жуткая история...
Это была каша - Евдокимов так и ощутил. Выудить правдивую информацию из алкогольного бреда было - на первый взгляд - никак невозможно, но заволновался надворный советник: что-то мелькнуло в рассказе безумного фонарщика эдакое; это непременно следовало отделить от плевел и использовать... "Ладно, не будем торопиться..." - сказал себе под нос, вспрыгивая на подножку трамвая и опасливо заглядывая в салон: а вдруг опять треклятая "маска"?
Но уже на следующей остановке поджидала Евгения Анатольевича совсем уж неожиданная встреча. Едва сошел - схватили под руки, выкрутили и поволокли, зажимая рот дурно пахнущей перчаткой. И глаза сразу же закрыли колючим шарфом, грубый голос прохрипел:
- Будешь паинькой - может, и жив останешься, подсевайла жидовская...
И Евгений Анатольевич понял, что находится в руках истинно русских. "Это ничего, - подумал облегченно,- это совсем ничего, все равно следовало познакомиться, сделаем это теперь. А злы, однако, сподвижнички..." Письмо к единомышленникам от Парамона ожидало своего часа в боковом кармане, так что бояться оснований не было. "Они еще вздрогнут, дураки..." - подумал лениво.
Посадили в закрытый экипаж, повезли, долго длилась дорога, поначалу пытался замечать повороты и расстояния, но - плюнул. Не было сноровки Мищука. "Вот бы его сюда... - подумал с горечью, - он бы сразу вычислил куда везут... Влип, конечно, и сопротивляться никак нельзя - убьют, не разобравшись, публика ведь..." В это словечко вложил и презрение к их прямолинейной тупости, и к методам. Далеко ли уедешь с такими методами...
Наконец приехали куда-то, повели под руки, сразу вспомнилось толстовское, о Пьере Безухове, когда того принимали в масоны. "Ложное это все... - летело в голове. - Ложное и глупое. За Русское государство иначе бороться надобно..." Но как именно - не знал. Внезапно почувствовал, как холод улицы сменился тишиной и домашним теплом, развязали глаза, оказалось, что стоит посреди большой комнаты, а вокруг человек тридцать типично "союзнического" вида, среди них двое или трое выделялись вполне интеллигентным обликом и одеждой. Подошел Голубев (узнал сразу и нервное лицо, и глаза, горящие неземным пламенем, и мелко дергающийся рот).
- Мы за вами следим, потому что следим за больницей. Это очаг еврейского заговора. Если хотите что-нибудь сказать - говорите. А то поздно будет.
- Не пугайте... - обиделся. Да как он, мальчишка, смеет? - Я не пугливый. Объяснения нужны? Извольте. Из журнала, "Новое время" называется. Если приходилось читать...
- Читали, читали... - послышалось. - Национальный журнал, наш.
- Зачем же вы, русский человек, оказались в доме у еврея? И не просто еврея, а подозреваемого?! - крикнул Голубев.
- Как вы прямолинейны, господа... - сказал хмуро.- А если я собираю информацию?
- Это зачем? Это что? - Слово, судя по всему, многим было незнакомо.
- Это сведения. Я написать хочу. О евреях. Как живут. Что делают. О чем думают. Уверен: это полезно выйдет. Больше понимания - меньше подозрений.
Они переглядывались, кто-то сказал:
- А чего на него глядеть? Тем более что русский. Об них не писать надо, их убивать следует!
- Ну, этого в программе "Союза" нет, - сказал уверенно. - Там ведь как? Признать их всех иностранца ми и всячески способствовать, чтобы уезжали. На историческую родину. Гуманно и действенно.
Голубев покачал головой.
- Это программа союза, которым руководит выкрест Дубровин. Он дела не сделает, потому что еврей еврею глаз не выклюет. Мы вам не верим. Вы опасный человек. Вот, все считают, что вас надобно сбросить в Днепр.
Истинно русские согласно замычали и закивали, Евдокимову стало страшно. Слегка подрагивающей рукой торопливо влез в боковой карман визитки и достал письмо.
- Вот, читайте, если словам не верите...
Голубев развернул, просмотрел, отдал своим. Письмо пошло по кругу. На лицах "союзников" не отразилось ровным счетом ничего...
- Теперь понятно? - победно спросил Евдокимов.
- Глупый вы человек... - с некоторым даже сочувствием произнес Голубев. - Я же вам объяснил: Дубровин наш враг. А вы опять за свое... Ведите его, господа. Только чтобы без шума и грязи.
Подскочили двое, на лицах тупой восторг, глаза сияют... Что оставалось Евгению Анатольевичу? Но решил потянуть время.
- Ну, ладно, господа, тогда объясните: программа Дубровина вас не устраивает. Чего же вы хотите? На самом деле?
Голубев вздохнул.
- Несбыточная мечта... Их не переселять надобно и не в правах ограничивать. - Помолчал, безразлично вглядываясь в лицо собеседника. - Их надобно кончить. Всех до одного. Бабушек, дедушек, девушек и юношей - всех, без разбору. Решить проблему окончательно, раз и навсегда. Нет евреев - нет и проблемы. Не согласны?
- Да ведь... это же дикость... - выдавил Евгений Анатольевич. - Так ведь нельзя...
- Кому "нельзя"? Вам? Подсевайлам? Хлипким выродкам? Вам нельзя... А нам - можно! Русская земля должна быть очищена! И мы ее очистим. Ведите...
Теперь уже было "все". Евдокимов облизнул пересохшие губы, сказал невнятно:
- Моя фамилия Евдокимов. Позвоните Кулябке. Немедленно.
Переглянулись, Голубев пожал плечами.
- Нам господин Кулябко не начальник. Зачем нам ему звонить?
- Я чиновник Санкт-Петербургского охранного отделения, - выдавил Евдокимов. - Нахожусь здесь по приказу департамента.
- Документы? - протянул руку Голубев.
- Не ездят на такое задание с документами. Обо мне знает Кулябка. И помощник начальника ГЖУ полковник Иванов. Звоните! - кричал, теряя контроль над собой.
И снова переглянулись.
- Позвонить? - спросил Голубев.
- А чего? - отозвался толстый, бритый наголо. - Оне наговорят - вовек не расхлебаешь. Сказано - сделано!
Евдокимова поволокли; он успел оглянуться и вдруг увидел на стене то, что во время разговора было скрыто за спиной - картину. Хотя и без рамы, но выглядела внушительно: в центре, на возвышении, стояла Императорская Семья; вокруг - родственники; далее ударяли по глазам разноцветной формой полки гвардии; за ними сплошь серые, армейские. Еще дальше темнели плотной стеной чиновники, отдельными шеренгами располагались жандармы, охранники и члены союзов: Русского, Михаила Архангела, Двуглавого орла. И со всех сторон черным клином перли на эту оборону евреи в черных лапсердаках и котелках, с пейсами до земли; передовые держали в руках знамена с надписями на иврите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36