А вот и сюрприз:
— Вы знали Вячеслава Доренского?
Бл-ля… (Не готов, ни к чему не готов!… Но какого черта?)
— Почти нет.
— Что значит — почти?
— Я знал, что такой существует. Но лично практически не общался. Видел три или четыре раза.
— Знали, что существует… Откуда?
— Я с Дашкой встречался. C сестрой его.
— Когда?
— Около трех лет назад.
— Долго?
— Около полугода.
— Почему перестали?
Да какое тебе, тварь кривомордая, дело?
— Не сошлись характерами.
— А что вы можете сказать про ее брата?
— Ничего. Я говорю: я его почти не знал.
— А он к вам как относился?
— Представления не имею.
— Вы знаете, что с ним стало?
Ну да, ну да…
— Я слышал, он погиб.
— Вы знаете, как?
— Вроде, его убили.
— А как убили?
Какой, блин, любознательный…
— Не знаю.
В точности и правда не знаю. Но слухи ходили веселые…
Кудиновс медленно, изматывающе медленно перебирает листы из лежащей перед ним папки (не берусь определить: очередной ли это пошлейший прием допрашивающих инстанций или особенность личной манеры неторопливого лейтенанта). Останавливается на какой-то странице. Смотрит в нее (буквы знакомые ищет…).
— У меня есть показания Дарьи Доренской, которая утверждает, что ее брат относился к вам крайне враждебно… — Поднимает индифферентный взгляд.
А ты не пугай, сука, не пугай…
— Ей виднее.
— А Саввину Анастасию вы знали?
Кого?…
— Нет. Такую не знаю.
— Вспомните.
— Нет. Точно не знаю.
— Подумайте-подумайте.
— Тут нечего думать.
— Вам было тринадцать лет…
Что?!
Это же Аська. Это же он про Аську спрашивает…
— Да… действительно знал… Я только не помнил, что она Саввина…
Все. Аут.
— Она в нашем доме жила, в соседнем подъезде. И в детcкий садик мы с ней в один ходили. В одну группу. Ровесники были… Правда, в школу ее записали не в семидесятую, как меня, а в восемьдесят вторую… Но мы с ней и позже… не знаю, дружили не дружили… что-то вроде… — Прикладываюсь к фляжке. И что б я без этого кэптэна делал?…
— Первая любовь? — хмыкает (грустно).
— Да не, какая там любовь… не знаю… Она на самом деле совсем некрасивая девчонка была, но… Очень сложно сформулирвать, извини. Мы с ней общались в таком возрасте, когда, ну, знаешь, пацаны только с пацанами и наоборот… А к тому моменту, когда… ну, все начинается… Аську…
— Сколько тебе лет тогда было?
— По тринадцать нам было, когда она…
— Что с ней произошло?… Ты извини, Дэн, что я во все лезу — но это только, чтоб представлять ситуацию…
Лера — вообще человек с редкой выдержкой, но сейчас я вижу, что она действительно боится. За меня. И я — как бы сие ни соотносилось с мужским самолюбием — благодарен ей за этот страх.
— Ее изнасиловали и задушили. Кто — так и осталось неизвестным…
Смотрим друг на друга (сидя на передних сиденьях ее “пассата”, стоящего у моего подъезда). Лера отводит взгляд, невидяще хмурится на баранку, по которой барабанит пальцами. Я делаю очередной глоток темного сорокаградусного “Кэптен Моргана” из плоской стеклянной фляжки. Капли, толкаясь, соскальзывают по лобовому, по боковым: крохотные и хвостатые, как сперматозоиды, и в каждой — ДНК фонарного света.
— А что с этим… братом?
— Да черт его знает на самом деле. До меня только слухи доходили. Но по слухам, — хмыкаю (нервно), — его в толчке утопили. Буквально. На даче. В выгребной яме. Но еще раз — по слухам… Он же на что, сука, лейтенант этот, мне намекал… Типа мы знаем, что он терпеть вас не мог…
— Это правда?
— Правда.
— Что ты ему сделал?
— Ему — ничего. Ну, хахаль сестры, знаешь, как бывает… Вообще мудак он, насколько я его знал, был редкий…
— А кто его убил — нашли?
— Без понятия. Как раз тогда же примерно — чуть раньше — мы с Дашкой разосрались. Так… сурово. Не общались больше.
Не люблю я вспоминать эту историю. Мерзкая она была, история, воняло от нее. И разругались мы мерзко, и повод был идиотский на редкость… В эти подробности я даже перед Лерой пускаться не стану.
— А сейчас где она, не в курсе?
— Я слышал, в Германию уехала и там замуж вышла.
— Н-да… Нет, я попытаюсь, конечно, прочекать про это дело. Доренко, ты говоришь?
— Доренский. Вячеслав. Но есть у меня страшное подозрение, что и там был “глухарь”…
— Ты что, правда думаешь, это все на тебя хотят повесить?
— Ну а на хрена тогда он про всех про них спрашивал? Какое, к черту, Аська имеет отношение к Яценко? И что это за вопрос, точно ли я не был знаком с Якушевым?
— Н-да… Там, если ты помнишь, никто же не разбирался толком — ну, когда труп-то обнаружили… Записка есть? Все, суицид, дела не заводим. Никто там место не обследовал особенно. Эти канистры, из которых он себя поливал, по-моему, с них даже отпечатков не снимали… С другой стороны — три недели, под открытым небом, дождь, че бы там осталось…
— Ага. Так что теперь почему бы не представить это убийством?
— Погоди, Дэн. Намеки намеками, но без улик они тебе ничего не предъявят. А улик — по крайней мере, прямых — у них быть не может. Ни по одному эпизоду. Так что этот лейтенант просто на понт тебя берет. Откровенно сфабриковать такое дело — нет, я лично не верю… Скорее всего, Дэн, он и правда пугал тебя. Понимаешь… Если они хотят предъявить обвинение, на хрена им ставить тебя в известность — заранее причем, пока ты еще свидетель — о том, что они знают и что хотят инкриминировать?… Тем более когда материала откровенно недостаточно… Я думаю, он всем этим давал тебе понять: сиди и не рыпайся. Помалкивай. Будешь вякать — мы на тебя вообще все свои “висяки” перевесим.
— Это ввиду скорого процесса по “Ковчегу”? По Маховскому в смысле? Экспертизы еще не было?
— Нет еще… А что, непохоже? Что менты в этом замешаны — вполне вероятно. Тем более, если действительно наркота… Смотри. Если этот Кудиновс правда стукач… Не исключено, что здесь идет варка между ментами и “безопасниками”… Или даже скорее “конституционщиками”…
— Ты о Грекове?
— Ну да, о Грекове, который работал в Скандинавии. А потом его обвиняли в организации наркотранзита… Внешние операции — это же у нас Служба Защиты Сатверсме, так?
Остается только присвистнуть.
— Короче, Дэн, если это не мы тут свихиваемся от страха, а правда назревает разборка на таком уровне…
— Бог мой, да что ж я такого могу вякнуть? Чего они перессали? Все, что я знал, все же в фильме было…
— Ну, во-первых, они — заинтересованная сторона, будем говорить так, — не могут быть в этом уверены. Ты в этой истории копался, кто ж тебя знает, что нарыл… Во-вторых, может, тебе Яценко чего-нибудь и по телефону такое толкнуть успел…
— Ха. А ведь выходит, что он в натуре, похоже, что-то важное мне хотел сказать… Черт, что он там нес такое… Что-то про подруг Панковой, по-моему…
— Подруг Панковой? При чем тут подруги Панковой?
— Ну, он очень туманно выражался… Хотя, может, и стоит попробовать тех подруг поискать…
— Дэн, ты уверен?… Уверен, что тебе стоит это делать?
Делаю большой-большой голоток — и несколько секунд чувствую пищевод во всю его длину.
— Понимаешь, Лер… Видит бог, я не великий Вудворд-с-Бернстайном… И скажу тебе честно, ради торжества справедливости в том же деле “Ковчега” я своей шкурой рисковать не готов. Но что-то мне подсказывает, мне не просто напоминают, что место мое у параши. Кто-то чего-то, — трогаю пластырь на скуле, — хочет от меня персонально. В игры он, понимаешь, играет, урод. И, между прочим, тебя в эти игры втягивает. И, между прочим, Нику… Ну ладно, блядь, хочешь — поиграем… В общем, пороюсь я все-таки в своих телефончиках…
— А я, знаешь, кого попытаюсь найти? Маховского. Не представляю, получится ли у меня что-нибудь — весьма вероятно, что и не получится. Ну да попытка не пытка, как говорил Лаврентий Палыч.
— Слушай, ты только сама осторожно смотри.
Лера косится на меня, с печально-издевательской полуулыбкой медленно качает головой. Молчим.
— Я серьезно. Еще не хватало тебе на что-нибудь нарваться… Брось ты это, серьезно, Лер…
— Дай хлебнуть.
Передаю ей фляжку:
— …Я ведь, кстати, только сейчас сообразил… — говорю вдруг — несколько даже неожиданно для себя самого. — Хотя, наверное, давно надо было обратить внимание… Но почему-то никогда об этом не думал. Только теперь, после этой чертовщины… всей этой чертовщины… Я не знаю, — хмыкаю (мрачно), — может, это ОНИ и имеют в виду… Насколько это вообще обычно — такое количество покойников среди знакомых?… У кого-нибудь, кроме ветеранов войн, было такое? Cовершенно причем разных знакомых, от детских там совершенно, до… Близких, дальних… Двадцать четыре года — а вокруг уже маленькое кладбище. Кто от чего помер, кто где… но все неестественной смертью… И со всеми я был знаком… Что это должно означать? Я что — носитель вируса фатального невезения?…
И еще кое о чем я Лере НЕ говорю. О том, что никому из своих нынешних “контактеров” я никогда не рассказывал про Кобу. Или о том, что никому никогда не излагал собственного “лосиного” бреда под ФОВом.
“…У нас вот ни у кого не получилось. А как тебе это удалось?…”
В подъезде на моем этаже темно — опять, что ли, лампочка перегорела?… Сую обратно в карман ключи, которые хрен воткнешь на ощупь, — позвоню, Ника дома… Ставлю наугад ноги на ступеньки… Останавливаюсь, не дойдя до площадки.
Неяркий, красноватый, подспудный какой-то свет, подрагивая над полом, выявляет лишь нижние половины дверей — моей и соседней. Перед моей — но не вплотную: чтоб не сбили, если откроют изнутри, — горит толстая короткая свечка. С фитилем под колпачком. Как на могилах ставят.
17
“Не участвуйте в делах Тьмы”, — было жирно выведено на большом листе бумаги, наклеенном поверх телеэкрана в квартире Карины Панковой из “Нового Ковчега”. Ныне пациентки психиатрической клиники на Твайке. Хуже телевидения, согласно учению Грекова, было только радио. Родители покойного Димы Якушева рассказывали, что обратили внимание на появляющиеся в поведении сына странности, когда, входя в комнату, где работало радио, он стал первым делом без объяснения причин его выключать. Предосудительными считались развлекательный синематограф, компьютерные игры и Интернет. Якобы все вышеперечисленное мешает человеку мыслить самостоятельно, превращая его то ли в робота, то ли в зомби.
Чем больше я вспоминаю философию “Нового Ковчега”, тем более странной она мне видится. Ибо суть учения любой секты — по определению — “не надо думать, надо верить”. Любая секта (в той мере, в которой все секты, маргинальные замкнутые религиозные сообщества, контролируемые одним лидером, “тоталитарны”) это — по определению опять же — как раз-таки конвейер по производству гибридов робота с зомби.
В этом смысле “Ковчег” выглядел не столько сектой в классическом понимании, сколько антисектой. Парадоксально, но в его доктрине не столь уж самодовлеющей являлась собственно религиозная составляющая. Да и она была довольно далека от христианской догматики. То есть именно догматики в этом было на удивление мало. “Грековцы” считали (вполне по-христиански), что главное из богоданных свойств человека — это способность к свободному выбору. Следовательно, главной добродетелью полагалась (уже отнюдь не в соответствии с традицией) непредвзятость и самостоятельность мышления.
Я не уверен, что понял основу их мировоззрения правильно (тем более что коммуникабельностью — в силу своего конспиративного модус операнди — сектанты не отличались). Но в общих чертах это выглядело примерно так.
“Грековцы” считали, что человечество пренебрегло свободой воли. Что главным дьявольским соблазном оказался вовсе не соблазн греха, но соблазн отказа от ответственности. Большинство людей вовсе не выбрало “темную сторону Силы” — оно вообще отказалось выбирать (что есть гораздо более подлое предательство Создателя). А пренебрегши основным свойством, уподобляющим любимое Божие творение Творцу (“по образу и подобию”) и тем качественно выделяющим человека из ряда прочих живых созданий, оно, большинство, де факто перестало быть людьми. Соответственно, Господень проект “хомо сапиенс” потерпел фиаско — в свете чего назрела некая новая редакция Всемирного потопа.
Точнее, собственно Потопа, карательного спецмероприятия, даже и не понадобится. Непрерывно деградируя, человечество самоликвидируется. Если не физически — то в своем качестве коллективного субъекта разума. И этот процесс, собственно, уже идет полным ходом.
Тому же свободно мыслящему и выбирающему меньшинству, что единственно (в силу способности наблюдать и делать выводы) понимает суть происходящего, надлежит держаться вместе и в себе эту свободу мысли лелеять. Что, по мере вырождения социальной реальности, становится все сложнее. Бесчисленными липкими щупальцами попсы и зубчатыми клешнями медиа реальность эта лезет тебе в мозг — дабы оплести, присосаться, выстричь зоны, отвечающие за что-либо, кроме физического довольства и материального преуспеяния, подсоединить к динамо-машине бессмысленной работы и анестезирующей капельнице бессмысленного развлечения, превратить в жующий и размножающийся скот… Но чем труднее служение, тем выше награда.
“Серая слизь”, — было у них такое выражение. “Серой слизью” они называли то, во что превращается на наших глазах тварный мир. И Якушев в своей предсмертной записке употреблял именно это словосочетание. Не знаю, кем оно было придумано (самим Грековым, видимо) и что конкретно подразумевало. Но звучало достаточно омерзительно…
Надо сказать, тогда, делая “Дезертира”, я крайне мало задумывался над смыслом “ковчеговского” символа веры. Слово “секта” у меня, как и у любого психически и социально адекватного существа, ассоциировалось с преподобным Джонсом и прочей Марией Деви Христос, звуча синонимом вирусного душевного расстройства, — чего там вдаваться в детали бреда, пусть доктора разбираются… Подобным же образом, полагаю, не вникал в подробности никто ни из писавших о “Ковчеге” журналистов, ни из ведших следствие ментов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51