И вдруг в разговоре выясняется, что на той же лестничной площадке в трехкомнатной квартире живёт Калгашкина Ирина Алексеевна, заведующая магазином «Овощи-фрукты». Я своим ушам не поверил. Калгашкина — одинокая. Помню её по собраниям пайщиков. Была в списке на получение однокомнатной квартиры. И нате вам, въехала в трехкомнатную. Выходя от приятеля, я встретил своего бывшего ученика Юру Бобошко. Школу он закончил в прошлом году. Парень высокий, интересный и, как говорится, с царём в голове. Все учителя возлагали на него большие надежды. Я был рад встрече, спросил, где он учится. Юра ответил, что он и не учится, и не работает. Пригласил меня в квартиру Ирины Алексеевны Калгашкиной. Действительно, три комнаты. Правда, не обставлены, только тахта стоит. Я поинтересовался, кто она ему — тётя? Бобошко ответил: жена… Я, конечно, удивился, но не подал виду. Калгашкиной лет тридцать пять, а Юре девятнадцать. Спросил, расписались они или нет. Юра с усмешкой ответил: мол, я не дурак, чтобы в загс идти. Да и у неё, Ирины, мол, таких «мужей» целый взвод. Меня резанул такой цинизм. Я только диву давался, куда девалась его чистота, целеустремлённость. Вспомнился прежний Бобошко, с тысячью вопросов, идей, признанный лидер класса во всех лучших начинаниях… Может быть, поэтому я не решился сразу уйти. Мне как педагогу, да и просто человеку, — мы ведь с Юрой дружили по-настоящему, говорили о самых сокровенных вещах, — было интересно узнать, что же произошло с ним всего за один год. И я не пожалел, что не ушёл. Хотя, честно говоря, от того вечера осталось очень тягостное впечатление. Показывая квартиру, Юра как бы вскользь заметил: «Вот вы, Олег Орестович, вчетвером в трехкомнатной, а Ира одна…» Я спросил, почему же ей дали такую квартиру. И опять циничный ответ: жить, мол, надо уметь… А тут пришла с работы Калгашкина. Пригласила поужинать. На столе появились всевозможные деликатесы, марочный коньяк. Разговор зашёл почему-то о квартире. Калгашкина вдруг позавидовала мне: мол, я получил бесплатно, а ей квартира уже стоила десять тысяч. А во сколько ещё обойдётся! Тогда я не придал значения её словам.
А недели через три иду я после уроков домой и вижу, что в сквере, в самом центре города, Юра Бобошко валяется совершенно пьяный. Я поднял его, посадил на скамейку, отряхнул. А сам думаю: куда его отвести. Домой, к родителям? Нельзя. Знаю, что у отца больное сердце, не дай бог, ещё инфаркт хватит, увидя такое. Решил: к «жене», к Калгашкиной. Уже у самого её дома Юра, видимо, стал что-то соображать. Говорит, что к ней — ни в коем случае. Из его пьяных бредней я разобрал только, что у заведующей магазином новый «муж», какой-то грузин. Я взял такси, отвёз Бобошко к себе, уложил спать. Пришёл в себя он поздно вечером. И тут у нас произошёл разговор по душам. Разговор, скажу прямо, очень горький для меня как педагога. Я спросил, что с ним происходит, почему он пьёт. А Юра вдруг заявил: вы, говорит, учителя и родители — все взрослые бросаете нас, то есть молодых, как слепых щенков. Говорите красивые слова, обещаете после школы светлую дорогу, а молчите о том, что творится вокруг на самом деле. Оказывается, он поступал в медицинский, честно готовился, трудился вовсю, а срезали его намеренно. По литературе, которую Бобошко в школе знал лучше всех, бывал неоднократным победителем на литературных викторинах. И все потому, как он считает, что надо было протащить по конкурсу сынков тех, кто дал взятку… (Это место письма подчёркнуто в редакции.) Вернувшись в Зорянск, Юра пошёл работать на керамический завод. По его словам, там тоже царит принцип: ты — мне, я — тебе. Не поставишь мастеру, не получишь хорошего наряда, не пьёшь с другими — чокнутый; и все ругаются матом — от директора до вахтёра. И при этом вкалывать за сто рублей Бобошко, мол, не желает. Остаётся воровать, как Калгашкина. (Фраза подчёркнута в редакции.) Но это Юре все противно. Я заметил ему: обвинять человека в воровстве — штука серьёзная. А он в ответ: Калгашкина каждый день приносит домой не меньше сотни. (Подчёркнуто.) Поэтому и покупает любого мужика. И нечего, мол, её выгораживать, тем более что она охаяла вас в тот вечер, когда вы были на её квартире. Ушли, мол, а она, окосев после коньяка, якобы сказала, что из-за этого Бабаева ей пришлось «давать на лапу» за свою квартиру на две тысячи больше…
Проговорили мы до утра. Но переубедить парня в его жизненной установке я так и не смог. Слишком сильный стресс у него от неудачи с поступлением в институт, от встречи с Калгашкиной и ей подобными…
…На днях на моем уроке произошёл эпизод, который тоже заставил меня серьёзно задуматься. Я рассказывал об экспедиции на Шпицберген, о своих замечательных товарищах, людях мужественной профессии — гляциологах, о том, что их труд очень нужен всем. И тут Витя (не хочется называть его фамилию) поднимает руку и спрашивает: «А лично вы что от этого имели?» Вдруг кто-то с задней парты отвечает: «Деревяшку». Имея в виду, конечно, мой протез. За глаза ребята зовут меня Деревянная Рука — Друг Индейцев, но я, честное слово, не в обиде. Дети есть дети… Так вот, вы бы видели, с каким презрением класс зашикал на моего обидчика. Более того, потом я узнал, что ребята после уроков устроили свой, никем не приказанный общественный суд. И над Витей, задавшим бестактный вопрос. И над учеником, так обошедшимся с учителем. Оба пришли ко мне извиняться.
Уверяю вас, не «деревяшка» меня огорчила. Меня прямо-таки ужаснул торгашеский подход Виктора к жизни. Если подросток начинает с того, что ко всему относится с меркой «что он будет от этого иметь», какое же дерево вырастет из подобного ростка? И кто посеял это семя? Лично я убеждён: цинизм рождает все пороки на земле. Кто не замечает первой почки весной, кто не может забыть на миг все свои дела, чтобы полюбоваться прекрасным закатом, тот никогда не станет настоящим человеком, человеком с большой буквы…»
Дальше шли педагогические рассуждения, вернее, раздумья. Бабаев вспоминал Макаренко, Сухомлинского. Письмо было длинное, написанное с левым наклоном. Наверное, оттого, что писалось левой рукой.
Закончив читать, я встал в тупик. Во-первых, почему газета сочла нужным переслать письмо в прокуратуру. Проблемы в нем поднимались нравственные. Во-вторых, что же нам проверять? А главное, что же я мог ответить Бабаеву и редакции? Видимо, направляя письмо в прокуратуру для проверки, редакция имела в виду подчёркнутые места?
Но что касается Калгашкиной, то о её якобы тёмных делишках учитель географии пишет со слов Юры Бобошко, возможно, озлобленного на заведующую магазином. Да и сообщение его было сделано, насколько я понял, не совсем на трезвую голову. Сам Бабаев конкретных фактов не приводит. Тревожных сигналов о работе магазина «Овощи-фрукты» я что-то припомнить не мог.
Поразмыслив, я решил поговорить с автором письма. Позвонил в школу и пригласил Бабаева на беседу. Условились на следующий день: сегодня у него была экскурсия в карьеры под Зорянском, где учитель географии хотел наглядно показать ученикам строение верхнего слоя земли.
Он пришёл в прокуратуру сразу после уроков. Здороваясь, протянул левую руку. Правая, оканчивающаяся безжизненной кистью, обтянутой перчаткой, прижимала к боку кожаную папку.
Я представлял бывшего гляциолога коренастым, широкоплечим, с мужественным суровым лицом полярника. Бабаев же был долговяз, сутуловат. Лицо совсем юношеское, в веснушках, с чуть вздёрнутым носом, с живыми любопытными глазами. И что уж вовсе лишало его солидности, так это копна рыжих кудрявых волос.
О таких говорят: нескладный. Действительно, он чем-то походил на подростка. И даже его смущение (когда я показал ему письмо) было скорее мальчишеским.
— Странно… Я хотел совсем не то… — пробормотал он. — Почему переслали вам? Понимаете, меня действительно волнует судьба таких ребят, как Юра, Витя…
— Вот, переслали…
Он подумал и задумчиво сказал:
— Хотя, конечно, в редакции могли расценить мой порыв не так. — Он посмотрел на меня и грустно признался: — Впрочем, я сам дал повод… Вот Витю и того, кто выскочил с «деревяшкой», я простил. А себя не могу простить. Надо было разобраться с этой Калгашкиной. Ведь я чувствую, с квартирой, которую ей дали, что-то не то. Преступление тут или нет, не знаю. Но нарушение — наверняка… Честное слово, товарищ прокурор, Валерий Семёнович Дроздов, ну, начальник горжилуправления, сам заверял меня, что первая освободившаяся вакансия в «Салюте» на трехкомнатную квартиру будет моей! Но мне отказали и дали кому — Калгашкиной! Одинокой…
— Вам предоставили в государственном доме? — уточнил я.
— Дали трехкомнатную, — кивнул он. — А где же справедливость? Вот что меня мучает. Почему такие, как Калгашкина, существуют среди нас? Почему мы миримся с ними? Откуда берутся такие покалеченные люди, как Юра Бобошко? Поверьте, у него была чистая, хорошая душа… И пить его научила она! Был только чуть надломленный человек, а она его просто-напросто сломала. Впрочем… — Он вынул платок и вытер со лба выступившие от волнения капли пота. — И я где-то, видимо, виноват. Проворонил… В девятом и десятом классах был у них классным руководителем. Казалось, у парня все в порядке. Очень хороший аттестат, чуть-чуть не дотянул до медали… А двойку на самом деле надо было поставить мне…
— За что? — удивился я такому неожиданному переходу.
— За педагогику. Впрочем, это не только моя беда. Ведь как оценивают нашу работу? Сколько у ребят пятёрок, четвёрок, двоек. Сколько поступило из твоего класса в институт… Но разве в оценках дело? Они не всегда отражают истинные знания… И что такое аттестат зрелости? Сумма оценок. А ведь мы должны давать аттестат духовной, нравственной зрелости человека! — Он сделал нажим на слова «духовной, нравственной». — И нам надо отвечать, быть уверенными: да, этот парень выдержит, эта девушка достойна… А уверены ли мы?
Я слушал Бабаева и уже не обращал внимания на его нескладную фигуру, веснушчатый вздёрнутый нос. В нем было что-то сильное, цельное и в то же время какая-то увлечённость, что не могло, наверное, не привлекать симпатии учеников. А он продолжал:
— Знаете, товарищ прокурор, я не верю в действенность нравоучений. Одними проповедями не воспитаешь. Главное — пример, личный пример. Если ты равнодушен, корыстен, ученики твои примут это как норму в жизни. А вот твоя непримиримость обязательно зажжёт в их душе огонёк справедливости, поиска справедливости! Если ребята вышли из школы настоящими людьми — это, по-моему, только и может радовать нас, учителей!
— Согласен с вами, — улыбнулся я. — А теперь о деле… Мне все-таки непонятна эта история: трехкомнатную квартиру в ЖСК обещали вам, а въехала в неё Калгашкина…
— Я сам не понимаю! Был уверен, что дадут мне. Правда, многие у нас, ну, пайщики, посмеивались. Наивный, говорят, ты человек, Бабаев! — Он вздохнул. — Выходит, были правы… Кое-кто, конечно, сочувствовал. Намекали, что для трехкомнатной надо хорошо подмазать…
— А кто именно?
— Корнеев. Геннадий Ефимович.
— Тоже член кооператива?
— Нет, он имел какое-то отношение к строительству дома… Этот Корнеев даже дал понять, что знает, на кого и где нажать. Я, конечно, тогда не придал значения этому. А сейчас получается, что он, по-видимому, не врал…
Разговор с Бабаевым мало что добавил к его письму. Опять же конкретных фактов нарушения или преступления он сообщить не мог. Кто-то намекнул, кто-то говорил… Но отмахнуться от него, закрыть глаза на его тревоги и, как он сам выразился, поиск справедливости, я не имел права.
Решил проверить: законно ли ему отказали в получении трехкомнатной квартиры в жилищно-строительном кооперативе, и позвонил Валерию Семёновичу Дроздову, начальнику жилуправления горисполкома, пригласил его к себе с документацией по ЖСК «Салют».
Лет сорока пяти, располневший, Дроздов переехал в Зорянск чуть более двух лет тому назад. Он пришёл в новеньком кожаном пиджаке и чёрной водолазке.
— Не долго задержите, Захар Петрович? — спросил Дроздов, кладя мне на стол пухлую папку. — На Комсомольской дом принимаем. Возле кафе.
— Постараюсь, — сказал я.
— Когда будем отдыхать, а? — Дроздов, отдуваясь, вытер шею платком. — Завертишься с самого утра…
— Что ж, можете отдохнуть, — подхватил я. — Пожалуйста, посидите немного в приёмной.
Не хотелось, чтобы Дроздов видел, какими именно документами я интересуюсь.
Когда он вышел, я отыскал документы Калгашкиной.
То, что я прочёл, явно расходилось со сведениями, полученными от Бабаева.
Калгашкина была в списке членов ЖСК на получение однокомнатной квартиры. Затем, по её заявлению, была внесена в список на трехкомнатную в связи с выходом из ЖСК некоего Карапетяна. Трехкомнатная квартира, помимо неё, выделялась ещё на трех человек — мать и отца Калгашкиной, а также её бабушку. Сорок два квадратных метра на четырех человек — вполне законно…
Я попросил Дроздова зайти, предложил сесть.
— Валерий Семёнович, вы помните Бабаева? Учителя? С протезом?..
— Ну? — сказал Дроздов, выжидательно смотря на меня.
— Он был членом ЖСК «Салют» на однокомнатную квартиру. Затем, когда у него появилась семья, подал заявление на трехкомнатную. — Валерий Семёнович кивнул. — Вы обещали ему, что, если освободится трехкомнатная, он её получит?
— Захар Петрович, — покачал головой начальник горжилуправления, — вы же сам законник. У меня положения, инструкции… Жилплощадь ведь не из моего кармана — кому хочу, тому даю. Есть очерёдность. А обещать… Да бог с вами! Все решает общее собрание кооператива, а потом жилищная комиссия смотрит, решает исполком, и тогда ордер…
— Так почему же все-таки не предоставлена Бабаеву трехкомнатная в ЖСК «Салют»?
— А что, жалуется? Ну даёт! — возмутился Дроздов. — Получил за спасибо живёшь государственную квартиру! Государственную! Не заплатив ни копейки! Да ещё, ещё… — Он задохнулся. — Честное слово, не понимаю, какого рожна ему надо? Ну и люди, ну и народ! Где же элементарная человеческая благодарность?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43